Не женское лицо

Аша уже забыла, каково это – счастливо и беззаботно улыбаться. Ведь ее лицо уже давно не знало других гримас, кроме вечного страха, вечной боли – и вечной же затаенной ярости. Пережить этот день, этот час, эту минуту – после того, как военные вошли в город, вся жизнь превратилась в сплошную гонку со смертью, и спать приходилось урывками, есть – на бегу, а каждый следующий день проводить на новом месте, затаившись в развалинах домов и под обрушенными мостами, забившись на чердаки и в подвалы – лишь бы подальше, лишь бы поглубже, лишь бы никто не нашел! И только когда им позволялось надеяться, что тут-то аместрийские солдаты их точно искать не будут, что здесь, в этой вонючей дыре, где они свернулись дрожащими клубками, удастся пережить еще один кровавый рассвет – тогда, поглаживая вздрагивающую от рыданий спину матери, Аша позволяла себе скрипеть зубами, глотая злые слезы пополам с кровью. Потому что никого… у нее больше никого не осталось. Сначала ушел брат. Первенец в семье, вечный балагур и заводила, он всегда был слишком легкомысленным, слишком беспечным для своего возраста и ответственного положения наследника рода… но даже его улыбчивое лицо перекосило от гнева, когда донеслись вести о ребенке, убитом высокопоставленным аместрийским офицером – убитом цинично, жестоко, на глазах у множества свидетелей, благодаря которым это происшествие вскоре заставило весь Ишвар гудеть, точно пчелиный рой. Впрочем, и тогда войны, возможно, еще можно было избежать, если бы только, обуреваемый яростью, некогда единый народ не раскололся на части – по районам, по городам, по каждым отдельным семьям, где по одну сторону невидимой стены старик-отец призывал к терпению и мудрости, которых определенно не хватало варварам с запада, тогда как по другую кипело праведным гневом сердце старшего сына, не желавшего больше слушать ни единого слова о сдержанности и благоразумии. Аместрийцы уже зашли слишком далеко, кричал он, захлебываясь слюной, так неужели мы позволим им вырезать себя, точно стадо баранов?!.. А потом ушел, хлопнув дверью – верные последователи Бога Земли не допустят этого! – и отец лишь скорбно качнул посеребренной сединами головой: глупый, глупый сын. Разве им, детям пустыни, выстоять против стального оружия, против громоносных копий, падающих с неба? Разве забыл уже рассказы о том, как впервые пришли на эти земли люди огня и железа, волки в овечьих шкурах, как пообещали равноправие и свободу вероисповедания в обмен на добровольное присоединение к их растущему государству?.. Глупый, глупый брат. …Он стал лишь одной из первых жертв на разразившейся бойне. Тогда Аша еще могла сердиться на него, замешивая тесто для лепешек. А вечером – тихонько плакать вместе с матерью, прижимая к себе младшего братишку, которому тогда исполнилось всего четыре года. Тогда у них еще был дом, и тихий город, и чистые закаты, не укутанные в скорбную шаль – черные дымовые завесы. Тогда еще «война» оставалась всего лишь слухами, доносившимися с беспокойного севера, тревожными, но все же сплетнями, которыми обменивались старики во время вечерних посиделок, о которых шептались вечно принимающие все близко к сердцу женщины… А еще через месяц военные без предупреждения начали артиллерийский обстрел, и в первые же минуты подорвали сарай, куда как раз ушел отец – смазать вконец заржавевшие петли, о чем его уже неделю просили жена и дочь. Вот только что, минуту назад, он негромко кряхтел да постукивал тростью, пробираясь между выполотых грядок к покосившейся развалюшке, обители пары тощих коз – а вот уже чудовищный грохот накрыл половину улицы, заставив старый, но все еще крепкий дом затрястись до самой крыши! Матушка в тот час прилегла отдохнуть, только потому уцелела – лишь свалилась на пол, зашибив спину, а вот Аша едва успела выскользнуть из-под обрушившихся на нее горшков в кладовке, после чего, прикрывая голову, ринулась на улицу – «Отец, отец!» – чтобы, едва миновав порог, замереть, как вкопанная, не верящими глазами глядя на чудовищных размеров яму, в которую превратился их маленький огород. Чтобы при жизни провалиться в угольно-черную бездну самого ада, на дне которого, в еще дымящейся воронке, лежала аккуратная войлочная шапочка, которую отец, в силу возраста лишившийся большей части волос на макушке, не снимал даже когда ложился спать. …Эту шапочку мать и поныне таскала с собой, спрятав под одеждой – как-то раз, убегая от внезапной облавы «на бунтовщиков», старая женщина запнулась по дороге и оборонила ее, но тут же вырвала руку из цепкой ладони Аши и вернулась, и нашла-таки, пыльную, в пересохшей канаве, так что дочери пришлось мало что не силком заставлять ее бежать дальше! От убежища к убежищу, питаясь чем придется и вычерпывая последние грязные лужи, оставшиеся на месте разрушенного канала – они не жили, выживали, и когда однажды маленький Девдан, так и не отметивший свой пятый День рождения, просто не поднял головы даже в ответ на предложенную ему черствую хлебную корку – Аша лишь устало прикрыла глаза в короткой заупокойной молитве: теперь душа ее брата вернулась к Ишваре, и больше ему уже не придется страдать. Она же, грешница, все цеплялась за свое земное существование, в глубине сердца – где-то глубоко под бременем ежедневных кошмаров – сохранив робкую надежду на то, что все еще может измениться к лучшему. Что однажды – когда-нибудь, ну хоть когда-нибудь! – взрывы прекратятся, и перестанут грохотать выстрелы, и последние ишвариты выберутся из своих укрытий, чтобы на руинах прошлого восстановить свою погибшую цивилизацию… Только поэтому Аша еще вставала каждый вечер, расталкивая больную мать и слушая ее жалобные стенания пополам с проклятиями. Только поэтому, как следует завернувшись в истрепанную одежду, вылезала из очередной норы и, точно крыса, бежала по темным улицам, шарахаясь от света и прячась в тенях – только бы выжить, только бы продержаться, только бы не выдать себя вздохом, шорохом, слишком пристальным взглядом! Только поэтому еще швыряла камни в бродячих собак, скулящих от голода и норовящих вцепиться тепленькому человечку в оголившуюся во сне щиколотку, только поэтому жила и заставляла жить других: ну же, ругай меня сколько хочешь, но вставай! Вставай же, мама!.. Пожалуйста… не оставляй меня… совсем одну…