Сказание о Сари-Киз

Тонкая лучина потрескивала, освещая полутемную ночлежку. Голые стены, обитые грубыми, занозистыми досками посерели от времени. На полу лежали дерюжные мешки из которых высыпалась влажная земля. Вошедший поплотнее закутался в черную ткань с подпалинами. Тусклый свет лучины почти не освещал его лица. — Уклад против этого. Да и тебе не понравится, если сын Бураха переберется жить к Настоятельнице, — он опять едва не задыхался, произнося эти слова. Оспина молчала. — Теперь он ходит к ней, не к тебе. Но это можно исправить. Только пригласи его сюда, подай знак и с ним разберутся. — А потом все тебе достанется, Эрлик? — Оспина исподлобья поглядела на гостя. — Ты будешь выше любого менху, — прошипел он, подойдя к лучине. Редкие желтые зубы были оскалены, на бугристой испещренной волдырями коже заиграли желваки. — Саба, тебе будут открыты все пути в Укладе. Или ты и дальше собираешься жить, как крыса в норе? — Из нас двоих ты точно больше крыса, Эрлик, — с неприятным смешком ответила Оспина и переступила босыми ногами — И ты позволишь этому чужаку стать Старшиной? — проскрипел он. Оспина помолчала, поглядела на высыпавшуюся из мешка землю и ответила: — Не позволю. У меня к нему свой счет. Гость отошел от лучины, словно она обжигала его, и поправил капюшон. — Вот и славно. Сегодня, как только Бурах зайдет к тебе, стукни в окно три раза. Кровные придут и сделают, что должны. Оспина до боли в пальцах сжала в кулаке горсть степной земли. — Так и будет. Осторожно озираясь, Гаруспик подошел к двери ночлежки. Он несколько раз проверил, что за ним никто не следит, потом вошел. Оспина стояла возле лучины, сжимая что-то за спиной. — Все-таки пришел, вот настырный… — покачала головой хозяйка ночлежки. Гаруспик бросил взгляд на уродливую куклу, сшитую из мешковины. Кукла сидела на ящике, прислонившись к стене и смотрела в пространство глазами-пуговицами. — Здравствуй, — он застыл у входа, потом поежился от необычного холода, который наполнял комнату. Казалось, что внутри было холоднее чем на улице. — Что… — Ты, говорят, совсем на девочек перешел. Уже к Настоятельнице клинья подбиваешь, ее обрюхатить решил, — желчно перебила Оспина. Гаруспик подошел ближе и оперся на стол, сведя брови. — Так зачем ты звала меня? Оспина напряглась. Казалось, она что-то резко скажет, чтобы навсегда ранить, разбить, разорвать. Но перед Гаруспиком уже стояла не Оспина. Тонкий, дрожащий силуэт темно-коричневого, землистого цвета вырос, будто рожденный гигантским чревом. — К-клара? — Гаруспик отшатнулся. Лучина дернулась, окутывая все струйкой дыма. Это была та самая Самозванка, только тело ее стало похожим на мелкие комья земли, которые рассыпаются из горсти. Она тяжело струилась, как подхваченным ветром грязный песок. — Я. Голос обдал ледяным воздухом. — Ты теперь большой человек, — слегка улыбнувшись продолжила она. — Не забыл меня? Гаруспик тяжело сглотнул. — Или думал, я насовсем ушла? Ты ведь мне должен. — Что должен? — выдавил из себя Гаруспик. Он чувствовал, как вместе с теплом из него медленно выветривается, высасывается жизнь. Крохотные крупинки могучей скалы неслись в бездонную яму. — Не забыл, вижу. Тебя давно мучает, — Клара шагнула к нему, не касаясь пола. Артемий опять отпрянул и уперся в дурацкую куклу из мешковины. Одна половина лица Клары была почти живой, только с серой как пыль кожей. Но вторая белела костью. Рыжая глина была набита в глазницы крепкими ломтями. — Ты ведь совсем больной был. Но в Термитник пошел. Бакалавра спасти хотел, Уклад спасти хотел, всех… И зарезал маленькую-то… Маленькую мать зарезал, — костяная челюсть Клары кривилась. — Панацеи у тебя больше не было. А Мать согласилась. Ты ее вскрыл, по линиям, как следует. Сердце вынул… — Замолчи! — крикнул Гаруспик, сжимая виски, чтобы не слышать этот голос в голове. — Помнишь? Он помнил. Его мутило не от болезни. Не кровавый туман чумы стоял в глазах. Все вокруг было в крови. Руки в крови, пол, потолок, весь мир в ней утонул. В крови маленькой девочки. — Вынул сердце, — повторила Самозванка. — Взял и панацею сделал. Мать ведь особенная, родная и людям и быкам. Только потом опомнился. Стал просить всех степных богов «воскресить павшую»… Умолять стал… — Нет! — он схватился за стену, чтобы не упасть. — Я не убивал! — Конечно, не убивал, — скрипнула костью Самозванка. — Тебя ведь Потрошителем не звали. Ты спасти ее хотел. Всех спасти. Ведь только из ее крови можно было панацею сделать. — Ты врешь, — выдохнул он, гоня утопленный в алой жидкости мир. — Не вру. Сам знаешь. А иначе откуда ты панацею взял? Только не помогли тебе боги. Я сотворила чудо и вернула ее тебе из бездны Суок. Глиняный ком посыпался на пол. — Мне самой пришлось туда пойти. Отдать себя, тело свое отдать. Суть. Одно спасибо, Эспе-инун меня помнит и дает выйти на время. На нее не обижайся, она тебя не убьет и не сдаст. — Так что слушай, — она коснулась Артемия ледяной рукой и он ощутил кожей липкую землю. — Раз тебя выбрала Мать, ты теперь ее. И должен соблюсти ритуал, как надо. Только так я смогу вернуться. А не сделаешь как я говорю, разрежет Таю, как ты ее разрезал и кровь ее прольется, как ты пролил. Гаруспик еле мог вздохнуть от пронизывающего холода. — Или тебе лучше, чтобы опять маленькая Тая без сердца лежала? С кожей разрезанной? С кровью выпущенной? Артемий вырвал руку и наваждение исчезло. На полу остались только комья бурой глины.