Outlaws Of Love

Арджент. Роману казалось, что ее присутствие излечило его — ее внимательные карие глаза были такими теплыми, что корка льда, которая покрыла его целиком, растаяла. Он снова мог чувствовать, снова мог дышать — и снова мог позволить себе роскошь раскрыть это кому-то еще. Ей. Ее большой рот был создан для поцелуев. Ее тонкий стан — для того, чтоб руки Романа обнимали его и скользили по бледной коже. Ее волосы — чтобы он утыкался в них лицом и вдыхал опьяняющий аромат жимолости и чего-то еще… Неуловимого, опасно-страстного. Арджент иногда казалась слишком сдержанной, но этот запах — запах ее волос, выдавал ее. Она тоже скрывала что-то от него, каких-то своих внутренних демонов, но если Роман уже стал доверять ей, то Эллисон все еще была не готова к ответному шагу. Он готов был ждать. Ждать сколько угодно — ведь ждать, сжимая ее в объятиях, было сплошным удовольствием. Он был счастлив. Роману казалось, что она излечила его — но нельзя, блядь, излечиться от желания пожирать мертвую плоть, если ты гребанный упырь. Можно наивно попытаться позабыть об этом, игнорировать первые позывы голода, но в конце-концов тебя ждет расплата. *** Труп, который лежал у его ног, был изъеден так, что дурно стало даже ему самому. Рухнув на колени всего в шаге, Роман согнулся пополам и с ужасающими звуками низвергнул из своего желудка то, что совсем недавно (судя по еще исходящим паром внутренностям, вывалившимся из брюшины жертвы) пожрал. Хуже всего было не то, что он блюет, едва успев насытиться (попытки унять голод срабатывают лучше без рвоты), хуже всего было то, что он снова не помнил, как и где отыскал пищу. Он не помнил, как убил это — то, что лежало рядом, бесформенное месиво, жадно изгрызенное тут и там, несомненно при жизни было девушкой, и несомненно было красавицей (даже в голодном беспамятстве Годфри оставался эстетом), но сейчас Роман мог думать о трупе лишь как о чем-то неодушевленном. Иначе было слишком мерзко — и слишком хотелось выблевать свое нутро еще пару раз. Он не помнил, как убил это, и не помнил, как насыщался — снова. Из-за Арджент — потому что он слишком сильно хотел быть нормальным. Потому что он хотел подходить ей — и снова принялся отвергать то, кем он является. Потому что он сказал ей, что ищет солнце, а не тьму. Но это было ложью — Роман Годфри не просто искал тьму, он и сам был ею, и ничего с этим поделать было нельзя. Желудок перестал дрожать и успокоился, да и самого Романа перестала бить крупная дрожь. Он вдохнул поглубже — запах крови, смерти и сырого мяса. Закрыл глаза, подумал об Арджент, о том, как ее большой рот изгибается в нежной улыбке, адресованной ему… Распахнув глаза, он потянулся к распластавшемуся рядом телу скрюченными пальцами — чтобы оторвать кусок побольше. Нужно унять голод — и к чертям эту ебанную брезгливость, взявшуюся из ниоткуда. Он сможет подходить Эллисон только в том случае, если будет не опасен. Если будет сыт. *** Роман вернулся на мельницу (как и Оливия, он отличался завидным и вместе с тем удручающим постоянством в плане места трапезы) следующим вечером — чтобы еще раз насытиться тем, что осталось, и чтобы после избавиться от обглоданных косточек. Он и топор с собой принес — чтоб разрубить кости помельче, зашвырнуть в багажник своего ретро-авто и отвезти куда подальше. Стрела просвистела в воздухе совсем рядом с его лицом как раз тогда, когда он намеревался размахнуться и сделать первый удар. Стрелу выпустила Эллисон. Большой лук в ее руках смотрелся смертоносно и вместе с тем дьявольски сексуально. Она уже успела наложить на тетиву новую стрелу. У стрелы было черное с алым оперением. Ее большой рот был сжат в напряженную, тонкую линию. — Привет, Арджент, — проговорил Роман, бросая топор себе под ноги. Даже не топор — какую-то гребанную алебарду, которую он снял с одной из стен в своем же собственном доме. Оливия всегда тяготела ко всякому старинному и пафосному дерьму — наверное, потому что и сама была старинным пафосным дерьмом. Эта мысль заставила Романа улыбнуться — и он улыбнулся, хотя на самом деле происходил полный пиздец и стоило бы всплакнуть. Кажется, его мир рушился снова — кажется, Эллисон наконец была готова раскрыть ему свою тайну. Но эта тайна определенно шла вразрез с его собственной и вступала с ней в конфликт, который мог разрешиться лишь одним способом. Тем самым, который выбрал когда-то Руманчек. Только у Руманчека были клыки и когти, а у Арджент — лук и стрелы. — Я должна была сказать тебе раньше, — голос ее звучал сухо и безучастно, и Роману даже не верилось, что не далее как этим утром в хижине в лесу он до синяков сжимал ее бедра, а ее обтянутые чулками в сеточку ноги были закинуты ему на плечи. — Сказать что именно, Арджент? — теперь и его собственный голос звучал надтреснуто и до противного безжизненно. Будто это не он этим самым утром в хижине в лесу шептал Эллисон, что любит ее. — Моя семья — нечто совершенно иное, помнишь, я сказала тебе это в нашу первую встречу, Роман? Он помнил, и едва заметно кивнул, чтобы дать ей знать об этом. — Мы — охотники, — проговорила Арджент. — Мы защищаем тех, кто сам не может защитить себя. Мы убиваем тех, кто… — Не стоит, — попросил ее Годфри вкрадчиво. — Я все понял, сука. Ты с самого начала все знала и просто хотела… — Я не знала, пока не увидела вчера, как ты насыщаешься, — резко оборвала его Эллисон, и в ее глазах блеснула досада. — Разочарована? — звук собственного безумного смеха резанул Роману слух, но остановиться он уже не мог. — Ну прости, знаешь, я не могу изменить того, кто я. Ебанный трупоед! И знаешь что? Мне это нравится! Нравится! Нравится! Он выкрикивал это слово яростно и громко, приближаясь к ней, до тех самых пор, пока она не отбросила лук в сторону и не бросилась к нему в объятия. Она плакала — и Роман Годфри гладил ее по волосам, наконец узнавая их аромат. Они пахли жимолостью и аконитом. Руманчек говорил ему как-то, что аконит делает оборотней слабыми. *** Он курил, сидя у окна в своей комнате, и его подбородок и рот были выпачканы кровью. Как и пальцы, как и стол — он искал телефон и испачкал здесь все к хренам. Он знал, что у Эллисон, которая вот уже несколько минут в гнетущей тишине стояла за его спиной, в обеих руках по стилету. Он знал, что Арджент пришла убить его — сама, иначе это сделает ее отец, или ее мать. Он знал, что она считала это своего рода милостью, актом сострадания и даже своеобразным выражением любви. Вот только она понятия не имела, что такое любовь. Да и Роман, пожалуй, тоже. Единственное, что и он, и она знали и понимали — это ненависть. И им стоило бы возненавидеть друг друга с самого начала, чтобы теперь не возникало ни малейших сомнений в том, как поступить. Жаль, Роман Годфри понял это слишком поздно — когда он уже позволил себе надеяться на то, что любовь существует и может что-то изменить в этом мире. — Бей, Арджент, — попросил он хрипло, не поворачивая головы. — Бей, пока не взглянула мне в глаза. — Думаешь, если взгляну, то рука дрогнет?.. — в ее голосе звучали слезы. Она так много плакала в последние недели — и все из-за него. Он разрушил Эллисон изнутри — прямо как Оливия, его прекрасная и ужасная мать, которая разрушала до основания не только то, чего касалась, но и то, куда падал ее взгляд. Он сломал Арджент — он заставил ее лгать родителям и прикрывать его, он заставил ее быть ему сообщницей. Она простила бы ему все это — даже то, что он ее уничтожил, но было что-то на дне ее глаз… Что-то, что остановило его от последнего шага. Он собирался внушить ей — очаровать ее и сбежать с ней туда, где никакие блядские охотники и упыри уже не будут иметь над ними власти. Собирался, но не сделал этого. Потому что подумал — если она любит, то пойдет на это и без внушения. Она и так пошла уже на многое — чего ей стоит пересечь последний рубеж? Оказалось, стоило бы запихнуть свое благородство себе в глотку и хорошенько пережевать. У последнего рубежа Арджент выбрала не его — и пришла к нему со стилетами, которые собиралась всадить ему в горло, чтобы легче потом было сорвать его голову с плеч. Что там дальше — набьет ему рот землей и сожжет по отдельности голову и тело? Как романтично, блядь — даже романтичней, чем-то, что он в несознанке трахал Литу… — Думаю, что если взглянешь, то упустишь момент и потеряешь преимущество, — медленно ответил Роман. — С такими, как я, это опасно. — Ты не станешь сопротивляться, — возразила Арджент с уверенностью, от которой у Романа внезапно перед глазами поплыла яростно-красная пелена. — Ты знаешь, что так будет правильно. Я постараюсь сделать все быстро, ведь я… Люблю тебя — хотела сказать она, но не успела. Любовь, привязанность, дружба — все это лицемерно, недолговечно и совершенно не прочно. Ненависть — совсем другое. Это чувство, поселившись внутри тебя однажды, больше не покинет тебя. Истинная ненависть со временем лишь крепнет и делает тебя сильнее. С Романом наконец именно это и начало происходить. Он стал сильнее. Сильнее благодаря лже-другу Питеру и лже-возлюбленной Арджент. Он почти гордился собой, когда проворачивал стилеты в животе Эллисон. Почти — потому что затем из ее раскрывшегося для крика рта с бульканьем хлынула кровь, прямо ему на лицо. Он принялся пить — жадно, с неистовством пирующего чудовища, коим он и являлся. Гордость можно было оставить на потом.