Сообщница

Пар из душевой непрошено рвется из-под двери в раздевалку, духота облипает мокрые плечи и тяжелит дыхание — чувствую себя, если честно, чайником над очагом, только свистящего носика и хлопающей крышки не хватает. Начадили мы тут, пытаясь согреться после тренировки, — не продохнуть, и туман стелется похлеще, чем над нашим будущим… А что же делать-то, если день задался такой отвратительный — такой обычный для шотландской осени — и ветер на верхотуре выдул-выстудил всех до самых костей? Вообще, эта тренировка грозилась не задаться с самого утра, когда Анджелина бодрым рысящим шагом подкатилась за завтраком к нам с Фредом и сказала собраться на поле после занятий. Помнится, тогда еще оглушительный удар грома и дребезжание стекол, в которые с полуночи ломилась буря, заглушили ее слова, но нашего бравого капитана перспектива летать среди локального армагеддона вовсе не смущала: мол, в другие дни поле занято, а лишний раз полетать всегда полезно… Потому и наматывали мы круги над стадионом под секущим лицо и шею дождем, пытаясь разучить новую, более сложную комбинацию атаки. И не то чтобы Анджелина не права была, урывая каждую минутку перед матчем, но сосредоточиться в таких условиях как-то мало получалось — тут бы бладжер кое-как отбить, а не о тактических вывертах думать. Да и атака вроде бы обычно предполагает вратарское противодействие, а с ним у нас проблемы… большие проблемы. Ронни-малыш бессчетное количество раз вспыхивал бурачно ушами, и судорожно цеплялся за метлу, как за последнюю соломинку, и черепашьи вжимал голову в плечи, упустив мяч. И чем дольше длилась тренировка, тем больше он мрачнел и сливался лицом с туманом. Рон и сейчас, ожесточенно расчесывая влажные волосы, сверлит нечитаемым взглядом перемычки между плитками на полу, и движения у него дерганные, изломанные, угрюмые. Только ореола грозовых туч над головой не хватает — и будет чистейше иллюстрация сегодняшнего дня. И если по-правильному судить, он злится и грызет себя бесполезно — в следующие разы нужно просто головой работать, какого-то же он Мерлина попал в команду… Но смотреть на его мучения набивает оскомину, а потому, тряхнув по-собачьи, с веером брызг, головой, я хлопаю его по плечу: — А ну, Ронни, нюни подобра-а-ть, раз-два! Как говорил наш призрачный старина Ник, никогда нельзя вешать голову! — Он вздрагивает, непроизвольно дергая рукой с расческой, и поднимает на меня потемневший мятежный взгляд. Что ж, и вовсе я не виноват в том, что Рон на несколько волосков, выдранных резким движением, стал ближе к полированной лысой черепушке… — В следующий раз просто не вихляйся бестолково между кольцами — летит мяч, так ты не бойся его, ничего он тебе не сделает. — Отцепись, пожалуйста. И так тошно, — бурчит он, и голос его — неловкий смешной голос, только-только начавший ломаться, — от раздражения то срывается на «петухов», то сипит. — Мерлин, да ты чего? — с легкой досадой хмыкаю я. — Это всего лишь тренировка. Тренировка, которых будут тысячи, и не факт, что на каждой из них тебе удастся доказать, что ты не редис. Ни у кого не удается. Не получилось сегодня — значит, больше слушай Анджи и думай головушкой. Летом же у тебя выходило… — чуть смешавшись, добавляю, глядя, как двумя факелами ало загораются роновы уши. Кровь приливает к его щекам, веснушек не видать, даже шею затапливает неровными багровыми пятнами, и жилка на виске вздувается и бьется быстро-быстро, в такт неровному дыханию. На секунду кажется, что Рон кинется на меня — морду бить, но он лишь сжимает руки до побелелых костяшек и выплевывает рвано и горько, как гвозди впечатывая: — Спешите видеть — неотразимый Джордж заметил глупого Рончи, бестолкового вратаря! Советы раздает, сопли подтирает — ну просто чудо. А где там Фред? Не желает меня благословить? «Ронни-малыш все-таки в команде? Ну это од-но-знач-но победа, подставляйте груди для автографов! Тетушка Мюриэль будет тобой гордиться!». Я слышу, как в его горле хрипнет полузадушенный крик, и словно оскальзываюсь, вспоминая эти фредовы слова, с небрежной ехидцей брошенные после вратарских испытаний. Фред ляпнул да выкинул из памяти тут же, а Рон, значит, запомнил. Запомнил и порезался — только вот кто бы объяснил этому дурню, что если он будет переживать из-за всякой шутки, глупой и не очень, то долго не заживется. Никаких нервишек не хватит. И пусть мы с Фредом несколько скептически относимся к его участию в команде, втаптывать Рона в грязь никто не собирался. Не мог же он, в самом деле, себя так пожирать из-за этой ничтожной ерунды? — Да ладно тебе, Ронни-малыш. Это была шутка. Шутка. Смех. Люди любят смеяться, знаешь. Не стоит вообще ничего принимать серьезно в этом мире, — растерянно улыбаясь, развожу руками. Он недобро щурится, терзая в пальцах край измученного свитера. — Шутка, ну да, как я мог забыть. Ха-ха. Вы постоянно шутите, это же так здорово! А-ах, близнецы Уизли — такие смешные милашки, и красавчики, и спортсмены, просто звездочки, не чета этому неудачнику — младшему их братцу… Ой, и чувство юмора-то какое у них волшебное, я уже упоминал про него? — Рон едко, со злой точностью передразнивает восторженный тон некоторых наших воздыхательниц. — Но знаешь что? Мне вот что-то только ни черта невесело, и заглядывать вам в рот, как рота ваших фанаток, я не собираюсь. Так что засунь свои и шутки, и советы куда подальше. Я не малыш, сам как-нибудь разберусь, что и как мне с мячом делать! — рявкает он, спешно комкает форму, швыряет ее в сумку и вылетает из раздевалки — красный, взъерошенный и с мокрыми волосами. Хоть бы на улице догадался заклинанием посушить, чудик… Я пожимаю плечами и оборачиваюсь на шелест шагов — это Фред, дольше всех паривший косточки, а потому пропустивший почти всю эту мыльную драму, выражает всем видом закономерный вопрос: и что здесь за страсти кипят? Я лишь машу рукой беспомощно: что тут, мол, объяснять? Ронни что-то в голову вступило, вот и пылит он. — Так-так, братец мой, как я понял из этого душераздирающего монолога, Ронни-малыш сорвался? Отсутствие нашего глубокоуважаемого ловца на него пагубно влияет… Поскорей бы уже Гарри от этой жабы отвязался, — сокрушенно вздыхает он и кривит скорбную мордочку, попутно неловко прыгая на одной ноге в попытке натянуть штаны и не шлепнуться. С бездумным азартом смотрю и прикидываю — подкосится или нет? Видимо, судьба сегодня явно решила повернуться не то чтобы даже боком: брат благополучно одевается и начинает приглаживать встопорщенные Высушивающим заклинанием и наэлектризованным воротом свитера волосы. Размытый желтый свет скользит по его голове, отливающей под лучами медью как у какой-нибудь принцессы или у кого еще из царствующей сказочной братии, и сдержать ухмылку не представляется ни возможным, ни нужным. Тоже мне, модник-сковородник, нарастил живописных локонов, хоть картину с него пиши. Тот факт, что и у меня на голове творится такое художественное безобразие, я предпочитаю благоразумно упустить из виду… — Ну-с, вроде как можно выдвигаться? — спрашивает Фред, откидывая со лба челку и довольно улыбаясь. — Мне неведомы тайны Вселенной, конечно, но если не поторопимся, то опоздаем на ужин и будем потом попрошайничать на кухне — и это неоспоримый факт. — И то верно. — Я подхватываю с лавочки рюкзак, гашу легким взмахом палочки лампы и хлопаю дверью, закрывая раздевалку. В крошечном коридоре разливаются теплая полутьма и голоса, приглушенные дверями и шуршанием воды, — девочки еще в душевой. Ехидное желание отчебучить какую-нибудь детскую шалость — свет там погасить под крики и проклятия до седьмого колена или еще что, прямо как в двенадцать лет — мелькает где-то болотным огоньком на задворках разума, но быстро исчезает, раздавленное усталостью. Дотащиться бы до Хогса, отужинать, а после рухнуть на диванчик, дав себе немного отдыху перед новым ночным забегом, — в общем, стать достойным преемником радикулитной тетушки Мюриэль с ее бесконечным вязанием и не менее бесконечным распиванием чая… Что ж, и у меня — «этого живчика Уизли» — запас сил не бесконечен. И я не могу вечно улыбаться. В коридорах уютное оживление: вся школа стекается на ужин — подкрепиться, собрать сплетен, потравить баек с однокурсниками и по старой доброй традиции попереглядываться с симпатягами с другого факультета. Мы с Фредом вливаемся в поток малышни, торча над ними двумя рыжими каланчами, цепочки следов от наших ботинок, замазанных цепкой осенней грязью, так и тянутся по каменному полу. На лестнице разношерстная толпа сходится в единый гомонящий организм, жаждущий немедля накинуться на горячую стряпню. Я наконец замечаю Ли, изо всех сил машущего приветственно рукой и одновременно проталкивающегося к нам, — убойная конструкция, тут и до раздачи нечаянных оплеух недалеко… Его упорство бронегипогриффа вознаграждается несколькими недовольными «Смотреть н-н-н-н-ада, куда ломишься!» и двумя крепкими рукопожатиями с нашей стороны: — Агашеньки, вот и самый великолепный комментатор всех времен и народов. — Агашеньки, вот и самые великолепные загонщики всех времен и народов! — не остается в долгу Ли и улыбается от уха до уха, вышагивая рядом с нами. — Как тренировка? Я уже могу сочинять хвалебную песню для следующего матча? Ну там, «Гриффиндор затащит в небо, где змеюкам вовек не быть!» — «Вовек» вообще-то не так говорится, умник, — смеется Фред. — А то я не знаю, фессор! — беззлобно огрызается Ли. — Может, и побольше вашего даже знаю… только ради чистого спортивного задора и кричабельности так говорю. И все же — дальше-то писать? — Почему бы нет? — насмешливо отзываюсь я. — Только не забудь вставить про «Ронни, ты не истери, а мячи скорей лови», что-нибудь в этом духе… — А что, есть в том необходимость? — спрашивает Ли, в порыве любопытства округляя глаза и по-кроличьи водя носом. — Проблемки с нашим вратарем? — Да как тебе сказать… — тяну я и пересказываю ему громадные успехи сегодняшней тренировки и сцену в раздевалке. — Вот это твое милое «проблемки»… ну, мягко сказано еще. Такие вот пироги с жабанятами. Ли озадаченно хмурит брови и тянется взворошить волосы — дреды так и прыгают под рукой. — Мда-а, серьезно у вас все, я смотрю. Совсем загнался парниша. Вы уж Анджи-то скажите, чтоб она его не шугала слишком… О, только помянешь!.. — Он оживляется, и взгляд загоревшихся глаз устремляется куда-то назад, над нашими головами. — Анджи! Анджи-и-и! Я оглядываюсь — и действительно, в толпе проглядывают мелкие черные кудряшки, туго закрученные в хвост, и сонное лицо нашего капитана. И когда только успела добраться до Хогвартса? Выходили же в разное время. Анджелина, услышав радостные крики Ли, раздраженно дергает плечом, чуть заметно кривится и кивает: привет, мол, привет, только отцепись. Капитан не в духе, капитан устала, ее лучше не трогать, это и флоббер-червю понятно — и неунывающий Джордан лишь коротко пожимает плечами и растерянно улыбается. — Ну-с, молодой человек, не везет в любви — повезет в игре, — ехидничает Фред, и воздух на секунду недобро искрит в пересечении двух взглядов — прозрачно-голубых, вечно смеющихся и темно-карих, с редкими рыжими проблесками глаз. Я только вздыхаю и глаза закатываю: совсем уже со своими любовями с ума посходили. Вот дедушка Джорджи живет себе и горя не знает, только вот разве возьмут они пример со столь достопочтенного джентльмена? Куда там. Впрочем, старая крепкая дружба и ожидание благословенной еды сделали свое доброе дело: обернувшись через несколько мгновений, вижу, как братец и друже без малейшего намека на размолвку, плечом к плечу, напирают на спины идущих впереди и аккуратно оттирают их назад, спеша поскорее пробраться к столам. То-то же… Большой зал утопает в золотистом свечении: тысячи свечей парят под сводами крыши, и в воздухе разливается тонкий теплый запах воска. Зачарованный потолок клубится лохматыми тучами, загорается редкими белыми всполохами — из-за стекол высокого окна, расчерченного перемычками, ему вторят настоящие молнии, прорезающие чернильную синь. Там, снаружи, снова бушует буря, неизвестно какая по счету за эти дни, и от этого в тысячу раз приятнее находиться здесь, в тепле, сознавая, что чуть бы опоздали — и пришлось бы бежать, пригибаясь под дикими порывами ветра. Мы с Фредом и Ли скоренько проталкиваемся к нашему обычному месту — поближе к стене, подальше от учительского стола — и плюхаемся на лавку. Остальные, неловко перебрасывая ноги через скамейку, также торопливо рассаживаются; сотни голосов сливаются в ровный гул. Вижу высокую белую фигуру в блеске тяжелой фиолетовой мантии, расшитой звездами, — Дамблдор. Традиционно пожелав нам приятного аппетита, он взмахивает рукой — и Мерлин, зачем дополнительно желать куче голодных и молодых аппетита, если на столах появляется такая красота? В глубоких тарелках исходит паром густой мясной суп, присыпанный свежей зеленью, на соломке сочных овощей — ростбифы с тонкими прожилками жира, в облаке сливок и сахарной пудры — яблочный пирог, блестящий глянцевитой поджаристой корочкой; блюда, блюда, расставленные по просторам столов, — на любой вкус, здоровье и фигуру… Удивляюсь, право, как это еще в Хогвартсе остался кто-то худой: я и сам, если б не квиддич, заплыл бы жирком и отрастил пузень. А так — не дадут же, ироды… Затачивая третий кусок воздушного пирога и прихлебывая тыквенный сок, замечаю краем глаза на краю противоположной стола сердитое лицо и набитые щеки, оживленно двигающиеся, — Ронни! Он все дуется — хмуро сведенные брови и резкая складка, прорезавшаяся на лбу, говорит за него. Гарри еще нет, но рядом маячит старостинская голова в лихо вьющихся кудрях. Мордочка ее, строгая и бледная, напоминает, что мы собирались сегодня переговорить с ней о встрече нашей, так сказать, чрезвычайной комиссии, да все недосуг было. Поймать ее надо как-нибудь попозже… Ужин кончается; внутри разливается теплота, и усталость, сковавшая все тело, немного отступает. Какое счастье все-таки эта школьная еда!

***

— … зачаровать доспехи танцевать степ — как глупо! Где же знаменитое ваше остроумие, господа Уизли? — шипит Грейнджер, взмахивая измазанной в чернилах рукой. Темные глаза сейчас сверкают в ночной полутьме, а пальцы то и дело принимаются нервно комкать обрывок пергамента, слетевший в пылу спора со стола ей на колени. Ни дать ни взять — разъяренная кошка, еле сдерживающая когти в подушечках, и это ее гневное рвение и смешит, и раздражает: Гермионе, кажется, все равно, по какому поводу спорить, лишь бы спорить. Без году неделя розыгрыши сочиняет, а все туда же… — Вот уж кто бы говорил про остроумие, госпожа староста! — лихо припечатываю. — Да и, собственно, не нравятся доспехи — предлагай не доспехи. Зачитаешь Амбридж до смерти «Историей Хогвартса»? Или натравишь старину Глотика на нее? — Неужели все идеи уже тю-тю, а, хулиганка? — поддерживает меня Фред. — Да, твой первый план тогда в библиотеке был хорош, но думаешь, на этом все кончится? Гений в мелочах! Ее свирепый взгляд вонзается прямехонько в лоб Фреду — лежать бы ему, откинув лапки, но Грейнджер все же берёт себя в руки и отворачивается. — Мы много не наработаем, если будем постоянно пререкаться, так что… Хмыкаю: — Неужели мисс Грейнджер решает смириться? — Мисс Грейнджер может и изменить свое решение, — с достоинством отвечает она, задирая нос. Мы работаем до глубокой ночи, то оживленно набрасывая идеи, то по несколько минут бездумно пялясь на золотые всполохи пламени в камине — обычный творческий процесс; работаем до тех пор, пока глаза не начинают закрываться, а речь немного подвисать. Вроде времени для обсуждений было много и сегодня, и в те два раза, что мы успели встретиться до этого дня, но все, что пока имеется, — смешная детская песенка, ворох фейерверков и тонны шотландской клетки где надо и где не надо. И это нужно успеть до конца октября, до первого выступления в Хеллоуин, превратить в красочный балаган, полный хаоса и жабьего гнева… Бархатная тишина пустой гостиной навевает сон — рухнуть бы сейчас в кровать, заклубочиться под тяжелым пологом на несколько сладких часов, дав отдых затекшей спине и горящим после тренировки мышцам. В камине рыже рдеют почти выгоревшие дрова, и наши любимые часы с ошалелой кукухой вызвякивают два часа ночи — детское время, но и день-то сегодня был веселым. — Ну что, Грейнджер, до скорого, а? — кивает на прощание старосте Фредди. — Но это… если вдруг решишь передумать или отказаться от участия в этой затее… — Мы всегда тебя поймем и не осудим! — уверяю ее я, забавляясь тем, как Гермиона кривится и в глазах вспыхивают чуть ли не метровые буквы «Послал же Мерлин идиотов на мою голову». Дилемма ее хорошенькая разрывает сейчас, конечно: и снова такой момент славный, чтобы от нас отвязаться, и сказать правду будет провалом — засмеем же. Догадки недалеки от истины: никогда, наверное, мы не устанем выводить ее из себя. Впрочем, и Грейнджер в долгу не остается и отбривает нас: — Знаете, вы так часто говорите о «передумала-передумала», что мне кажется, будто это вы боитесь, только признаваться в этом как-то неловко, правда? Но вы скажите, если что, Фред, Джордж. Я все пойму. — Она показательно серьезна, но в уголках ее губ таится лукавая улыбка, а глаза смешливо щурятся, не в силах поддержать общий строгий вид. На лице Фреда замирает печальное удивление. Воздев руки кверху и театрально округлив глаза, он обращается ко мне: — Мне кажется, братец мой, или нас ранили нашим же оружием? — Да куда ранили — в самое сердце! — резво подхватываю я, прижимая ладони к груди. — Мне остается только плакать и идти спать, рыдая в плюшевого мишку. — Ох, глупые… — Гермиона качает головой. — Но… Уизли, подождите-ка. У меня к вам еще разговор есть. Важный. Что еще может понадобиться ей, раз работа на сегодня окончена? Не собирается же она — это после всех наших коварных заговоров! — снова включить режим боевой старосты и вспомнить какую-нибудь дневную проделку или еще как мозги загрузить? Но странное дело: Грейнджер в эту минуту совершенно не похожа на неустрашимого стража дисциплины, который откусит голову каждому неугодному, и на мордочке ее написана какая-то… неуверенность, что ли? Зрелище настолько непривычное, что Фред лишь мягко и устало выдыхает: — Что такое? Если вдруг решилась признаваться в любви, подожди, будь добра, до утра. А лучше — до февраля. Я все понимаю, наша рыжая неотразимость, все дела, но все же погоди малясь… — Его добрая насмешливая улыбка расплывается в зевок — глубокий, кошачий. — Уж кто-кто, а Уизли остаются неизменными… Разумеется, я хотела спеть вам серенаду, но давайте все же серьезно. Я… посоветоваться хотела. По-со-ве-то-вать-ся? С нами? Слова-то вроде знакомые, сказаны правильно, но слышать их в таком порядке от старосты — ну, как минимум странно. Какого рода совет ей может понадобиться? Подсказать трехтомник для досуга? Выбрать сорт мышей для ее чудного котяры? Помочь с мальчиками? Перед глазами вспышкой мелькает картина, как мы с Фредом, в кудельках под кружевными чепчиками, тоном ласковых тетушек наставляем рыдающую о несчастной любви Грейнджер, ткнувшуюся сопливым носом кому-нибудь из нас в подол… — Валяй. — Машу рукой. — По старому знакомству возьмем с тебя за бесценный совет всего пять галеонов. — А потом купите на них катушку ниток и иголку и подошьете раскатавшиеся губы, — в тон мне продолжает она. — Так вроде трансфигурировать иголку и ребенок может, а, староста? Зачем покупать? — поддевает ее братец. — А по-маггловски надежнее. Есть гарантия, что шов не распорется и вы не будете нести разные глупости. — Туше, госпожа староста, туше, — улыбаясь, бросаю ей я. — Спать охота. Говори давай. — Я думаю, для вас секретом не будет манера, хм, преподавания глубокоуважаемой профессора Амбридж, — начинает Грейнджер с ударной дозой яда в голосе. — Обычно мы прогуливаем ее лекции, но весьма наслышаны, да-с, — кивает брат. — Палочки убрать, учебники вызубрить. — И вообще: кхем-кхем! — пищу я. — Да, именно так. И знаете, не беря даже во внимание, что она… — Староста раздумывает секунду, балансируя между желанием как-нибудь язвительно обозвать жабу и ученической добропорядочностью, запрещающей ей ругать профессоров. — Что она в высшей степени некомпетентная несправедливая женщина с ужасными моральными принципами, остается открытым вопрос: что мы получим от такого курса ЗоТИ? Какие знания? Брат косится на меня и выгибает бровь: кто о чем, а Грейнджер всё свою песню тянет… Я же, пожав плечами под ее испытующим взглядом, начинаю: — О, боюсь, мы не лучшие кандидатуры для обсуждения учебного плана. Тебе бы лучше к МакГи обра… — Да нет же, послушайте! Я не о том, — обрывает меня Гермиона, нетерпеливо наматывая на палец прядку растрепанных больше обычного волос. — С такими дурнями, как вы, и впрямь никакой учебный план не обсудишь… Но вы подумали о том, что будет дальше? Вокруг становится очень неспокойно, и меньше всего мне хочется не уметь защитить себя и близких. — На ее взволнованное лицо набегает тень, и в эту секунду меня остро прошивает мысль о том, что Грейнджер вообще-то магглорожденная и в этой дурацкой заварушке с Волдемордой ей вдвойне тревожно: и за свою вихрастую голову, и за родных, которые, случись что, и бахнуть по какому-нибудь пафосному Мертвячному Ожруну не смогут. Весело, ничего не скажешь… — А терять целый год из-за вмешательства министерской ищейки в дела Хогвартса — ужасающая глупость. Потому у меня… у нас… в общем, появилась такая мысль: собираться и изучать этот предмет самим. — Это что-то вроде ГАВНЭ, да? — осторожно уточняю я. Не хватало еще в эти ее ассоциации ввязаться… Конспекты, учебники, диафильмы, скука до зубовного скрежета — и этим она предлагает заниматься в свободное время? Ну да, так мы и записались туда, конечно. — Только с учебным уклоном? — Это что-то вроде тайного объединения надежных людей, желающих изучать защитные и боевые заклинания на практике, а не по бестолковым министерским программам, — холодно говорит она. — Нашим наставником мог бы стать Гарри: у него богатый опыт и талант к чарам. Только представьте — целая группа несогласных с учебной диктатурой Фаджа и Амбридж! А сколько пользы было бы от практических занятий и заклинаний из углубленного курса… Кажется, я слышу какой-то щелчок: так начинают вертеться заржавелые шестерни в наших с Фредом головах, вертеться со страшной силой, и сваливается вдруг осознание — да это не просто какая-то там занюханная группа для занятий по ЗоТИ! Это почти революционное подполье в локальных масштабах! Прямо под носом у Амбридж! И подобное объединение будет гор-р-раздо серьезнее, чем все розыгрыши вместе взятые. И такую идею нам предлагает Грейнджер — понимает ли она, какая подоплека таится в этом замысле? Но… не может не понимать: «министерские ищейки», «диктатура Фаджа». Вот уж действительно, кто разгадает этих старост… Фред, замерев на секунду, вдруг вскидывается в каком-то необъяснимом порыве, тянется к удивленной Гермионе и крепко жмет руку: — Знаешь, я тебя уважаю, Грейнджер! Вот просто очень уважаю. Это надо же — такую штуку выдумать! Виват несогласным! Где там подпись ставить? — Так мистер и мистер Уизли «за», я правильно понимаю? — Мистер и мистер Уизли в полнейшем шоке от такой хорошей идеи, но еще одной перспективой утереть Амбридж ее рыльце крайне довольны, — отзываюсь я и также тянусь к ее ладони. — А кто еще с нами? Грейнджер как-то неуверенно, зябко поводит плечами: — Пока никто. Ну, кроме Рона. Нам эта идея пришла во вторник только, сами понимаете — некогда было кому-то рассказывать. Вы первые, считайте. Да и с кем делиться — тоже вопрос… Нужны ведь надежные люди, которые ни единым словом не проговорятся. Мы первые? Мы надежные? Ну вот умеет же Грейнджер щекотнуть самолюбие, когда надо. И пусть я железно уверен, что она такую цель не преследовала, но факт остается фактом… — Не печалься, госпожа староста — или госпожа подполья, как вам будет угодно? — усмехаясь, говорит Фред. — За надежными людьми — это по адресу. Считай, все дело в кармане… Впрочем, стой. А Гарри-то знает, что будет нашим наставником? — Я предложила ему — как абстрактную идею, он пока думает. Но лучше ведь будет, если на первое занятие сразу наберутся люди: так Гарри увидит, что это нужно всем нам и не будет слишком скромничать и упираться. Я бормочу под нос что-то подозрительно похожее на «Без меня меня женили» и чуть не жухну, как растеньице, под строгим взглядом Гермионы. Уважение уважением, но Грейнджер остается сама собой. — Ну что же, тогда мы переговорим с парочкой хороших олухов, да? Другая парочка хорошеньких олухов с тебя, а мы спатеньки, — подмигиваю ей и хлопаю напоследок по плечу. Она морщится, закатывает глаза, и мысли ее можно угадать без всех этих плясок с легилименцией: кажется, мол, что это была моя идея, а не этих рыжих олухов, так чего же он здесь распоряжается? Так на то и расчет, госпожа староста (или подполья?), на то и расчет… Мы взлетаем по ступенькам, то и дело пытаясь протиснуться на узкой лестнице один вперед другого и переговариваясь конспиративным шепотом. Ну как, «конспиративный» — громко сказано, конечно, уж насколько можно назвать конспиративным прерываемый смешками и восклицаниями приглушенный гомон двух молодых и голосистых личностей, всего-то не желающих получить залп проклятий от своих не менее молодых и голосистых, но более злых и сонных сокурсников. Впрочем, они такой тут храповый концерт с литаврами и гудением труб устроили, что наш невинный разговор вольется в него, как крошечная тихая флейточка… И чего это они, спрашиваются, постоянно на нас ругаются? — Мы обязаны разбудить Ли и все рассказать ему об этой учебной группе, — шепчет мне Фред, с коварством охотящейся кошки подбираясь к кровати Ли и его беззащитно торчащим пяткам. Наш друже спит, закопавшись одеяло, только нос торчит, мягко поблескивая в свете Люмоса, темные волосы разбросаны по подушке — он просто живое воплощение умиротворения и честного усталого отдыха. — Согласен, такая идея ну никак не может подождать до утра. Сначала план, потом спать, — киваю я и сдергиваю одеяло, в то время как братец накидывается с безжалостной щекоткой на вздрогнувшего Ли. Он взвивается в постели, захлебываясь воздухом, секунду пялится сонными глазами в полутьму и, поняв, кто это сделал, заходится возмущенным криком: — Мерлин, Уизли, я когда-нибудь убью вас! — А я убью вас троих, если вы не заткнетесь сейчас же! — слышится голос с другой стороны спальни. Что-то в этом мире все же остается неизменным…