Рождались дети...

Васька, братуха мой, всё меня дурёхой считает. Обидно – страсть! Ох и хочется язык ему показать, да стукнуть, да сказать: сам, мол, такой! Сам ты – дурёха! Ну, я ему так и говорю, чтобы не зазнавался, а вообще-то мы с ним дружно живём. Горой друг за друга. Дядька наш, тятькин брат, потонувшего Кольки тятька, как дёрнет стакашку горькой, каждый раз наставляет: – Эх, мелюзга! Вы бы, чем ссориться, горой друг за друга встали! Вам большущее щ-щастье выпало: вдвоем родиться. Эт мы... – тут он всегда пускает слезу, – эт мы все поодиночке родились, и умрём все поодиночке! Как мамка ваша, как Колька мой, как Гуля моя... Да мы и так друг друга в обиду не даём, иной раз и спиной к спине вставать приходится. Ух, славно! Ух, здорово! Я в такие моменты братуху как саму себя чую. Это мы, по мамкиному наущению, «эн-па-ти-ю» нашу развили, чтоб и от неё польза вышла. Не всё ж нам беды считать да мертвяков шугаться!.. Мамка нас наставляла да всё приговаривала: – Должна же я стерпеть двух-трёх гусениц, если хочу познакомиться с бабочками... Это она про нас так странно говорила. А тятя потом пояснил: бабочка – это такой жук был с красивыми крылушками, но перед тем, как крылушки отрастить, ползал гусеницей и жрал листочки, пока весь не перевёлся. Вот и мы так же: пока мелкие да неумелые, только и можем, что жрать и в истории вляпываться. Но вскорости и нам придёт пора вырасти, и к тому времени уже надо будет уметь за себя постоять. «Ме-та-фо-ра», стало быть. Увидеть бы ещё её, эту бабочку!.. А дядька, после мамкиной-то гибели, словно с цепи сорвался. Всё пьёт да плачет, а едва нас заметит – ещё пуще прежнего слезами заливается и приговаривает: – Вот и вы теперь одни, племяшечки. Вот и Олюшку... как Гулю мою... Олюшка – это мамка наша, Васька соврать не даст, а кто вторая? Разобрало нас любопытство после таких-то откровений. Пошли мы к тятьке, долго выспрашивали – и вот что узнали. Оказывается, Гуля – дядькина жена, Колькина мамка. Немудрено, что мы её ни разу не видели: она погибла когда-а ещё! После войны, родами... Ничегошеньки удивительного! Но что-то у нас с Васькой свербело, покоя не давало. С тех пор, куда бы мы с братухой ни пойдём, всё дядьку и его Гулю обсуждаем, тятькины слова и так и эдак обмусоливаем. И в лесу аукаемся, и когда хабар удим, и на сенокосе... Ребятня уже и пальцем у виска крутить начинает, едва Васька заведёт: – А я вот ещё что ночью подумал, про Гулю-то!.. Мы бы и обиделись – друзья, называется! Да только некогда нам: надо мыслю за хвост поймать, а она, стерлядушка такая, ловко ускользает! Полгода мы с братухой бились, к тятьке приставали, к дядьке приставали, даже к Васильванычу!.. Иной раз мне виделось, будто тайна эта – река наша, а мысля-отгадка по ней плывёт, что тот хабар. Мне, значится, надо её выудить и на солнышке разложить, дабы просохла и стала понятна. Я и вижу ее уже – вон, вон, на поверхности! А поймать – и руки коротки, и приспособить нечего. Как сказал бы тятька «ди-фи-цит-ный эн-вен-тарь», что значит – нету ни шиша. А всё ж таки наша взяла, одолели мы и эту загадку. Вот как это случилось. Завидел тятька на небе зелёную тучищу и послал нас с братухой в сады-огороды -деревья да картоху укрывать. Лето выдалось щедрое, урожайное, яблони так и гнулись к земле, а картоху – ту и вовсе второй раз засадили. Жалко, коль этакое богатство кислождь побьёт! Ой, жалко! Дёрнули мы с Васькой, да за нами ещё ребята, да мужики в поле высыпали, чтоб, значит, плёнку быстрее натянуть. Мы с Васькой тоже не отстали, начали механизму крутить, которая сама собой всё натягивала. А я засмотрелась, как мужики вокруг поля разбредаются, замешклась, дёрнула за верёвку не вслепую... И ка-а-ак даст мне по башке-то яблочком – аж звёзды из глаз посыпались! А потом и вторым, и третьим – и всё по башке. Больно – страсть! Васька ну ругаться-обзываться – это он всегда так, когда за меня изволнуется, а я стою, глазами хлопаю, да ка-а-ак закричу: – Васька, Васенька! А где же жёны-то? Жёны где? Тут и Васька встал, словно в стенку упёрся. Стоит, глазами хлопает – ей-богу, теля да и только. Понял, значит, что я надумала. Сколько себя ни помню, кроме мамки нашей ни одной женщины в посёлке не жило. Были я, Катюшенька и Верочка, была старуха Потаповна – Васильваныча мамка, но она не в счёт. В соседних деревнях, да в большом селе на ярмарке сколько угодно сударыней ходило, а у нас – ни одной. Только и осталось, что слухи да воспоминания. Вот как дядькины пьяные слёзы, так и у всех мужиков наших. И детки ещё, в один год с нами рождённые. Как мы ни бились, тятя нам так и не рассказал ничего путного. Всё отмахивался да приговаривал: – Не нашего это уровня тайна, мелюзга, и не нашего ума дело. Живите себе и не суйтесь – целее будете. Переглянулись мы с Васькой и тут же поняли: об одном ведь думаем! Хорошо она работала, наша энпатия. Тайна – это как секрет, только серьёзнее и крупнее. Мамка нам когда-то все страшные секреты рассказывала, чтобы «про-све-тить», а потом – вон что случилось! Какие бы дурные мы ни были, как бы Васька ни плакал ночами в углу (я это точно знаю, сама слышала), ушли мы в несознанку, ничего не знали, когда нам вопросы начали задавать – оттого и живы остались. Может, этот секрет – тоже из тех, страшных? Лучше уж мы и тут ничего знать не будем. Хватит с нас бед, хватит проблем, которые так любит поминать Васька! Не знаю, как он, а я, дурёха, хочу жить и горя не знать...