Рождались дети...

Осень у нас всегда скоренько наступала. Вчера только грозища на День Илюхи отгремела, а сегодня уж вся трава жёлтыми листиками посыпана. И холодрыга – жуть! Беспокойное это время, потому как сбор урожая пора начинать, а это ж всегда суматоха! Тятька сердится, переживает, как бы кислождь посевы не пожёг, деревенские от него не отстают, да ярмарка в большом селе скоро начнётся… Дел – под глотку! Вот и мамка наша с приходом серпеня стала какая-то нервная. Говорить начала много, да так, что я не всегда понимал, о чём. Держала нас с ребятнёй чуть не до ночи, за нами даже мужики приходили раза три или четыре, на мамку ворчали, а она им: – Чурбаны вы старые! – рявкала. – Не чуете ничего, так хоть не мешайте! На неё глядючи, и мы с сеструхой беспокоиться стали: что такое? Неужто снова беда грядёт?.. Другой раз наоборот получилось. Пришли мы к мамке урок слушать. Она куталась-куталась в свой платок, да рукой махнула. Велела ребятне домой валить, а нам с Яськой – остаться. Стоим мы по две стороны забора, смотрим друг на друга, молчим. На малую секундочку мне почудилось, будто хочет мамка калитку отпереть. Да не мне одному: Яська уже и навстречу шагнула, я её еле за руку поймал: не враги же мы мамке! Вздохнула мамка глубоко и так нам сказала: – Пять лет уж вас учу, но главное – оно не в ученьи. В уменьи главное. Вы друг у друга во всём свете одни, так сумейте один другого понимать так, будто у вас и голова, и руки с ногами – на двоих. Ваша эмпатия может вас сломить, но может и добрую службу сослужить, и жизнь спасти. Надобно только с уменьем ею пользоваться. Вон оно как обернулось! Переглянулись мы с Яськой – и с того дня мамкин наказ строго выполняли. Быстро поняли: нельзя в этом деле без доверий, никак нельзя, но уж этого-то нам не занимать было! Начали с малого: ловили друг друга под спину, без слов пытались разговаривать… много чего! Постепенно стало получаться, да ух как! Один раз я даже себя со стороны увидел, Яськиными глазами: растрёпанный весь, чумазый, дырень на портах… Ух, хорош! Мамка кивала да улыбалась – слабенько, жалко так… А всё едино с гордостью! Это ж какие мы у неё молодцы выросли, напасть свою одолели, себе во благо обратили! Да только бед в мире полно, и самая страшная совсем с другой стороны грянула. Зима уж наступила. Снежок выпал белый – мы аж испужались, никогда такого не видали, но тятька обрадовался, сказал: чистый. Вот он какой, оказывается! Ближе к Новогоду отправились мы с ребятнёй к мамке поутру, чтоб отслушать урок засветло, а как вытемнит, на горку пойти – на плёнках кататься. Любимая наша зимняя забава, ничего боле не надо! Но, едва вышли за околицу, тут и встали. Тянулся по этому чистому снежку причудливый, тяжеленный след «ёлочкой» в сторону мамкиной хибары. На шаг ближе к нему подойдешь – тут и пожалеешь. Хрясть – ломается нога под огроменным колесом. Чмаф – выскакивают, словно мячики, глаза, а следом и черепушка лопается. Вух – проминается утроба, ломаются косточки да позвонки, расползается липкая тёплая жижа под ладонями… Опомнился я, когда меня кто-то по лицу бить начал. Оказалось, Катюшенька наша отстала, а как увидела, что с нами творится, тут же назад дёрнула, тятьку нашего позвала. И хорошо, неча ей такую ужасть смотреть! Ох, и смурен стал тятька! Постоял минуту, от нас подальше держась, подумал и велел нам дуть в дальний лес, что на другом берегу речки, и притащить по вязанке хвороста. Ясное дело, не хотел, чтоб мы что-то видели… Впервые в жизни я тятьку ослушался. Как скрылись мы за холмом, шепнул Яське, чтоб прикрыла, да дёрнул вкруговую. Прямиком у мамкиной калитки стояла огроменная механизма – «бро-не-вик», я такую только на картинках видал. А в дому и вовсе невиданное творилось! Набралась в мамкину горницу куча человек: тятька с дядькой да Васильванычем, мамка сама – забилась, бедная наша, в самый угол, лицо все искорёжилось… Да три мужика с такими гадостными мордами!.. Ух, гадостными! Сразу ясно стало: вот кто враги-то! – Вы, Ольга Васильевна, женщина умная, понимать должны! – гудел один. – Не тронем мы ваших уродцев, если добровольно с нами будете сотрудничать. Эксперимент не завершён! – Одна я от вашего эксперимента осталась! – кричала мамка в ответ, всё сильнее в угол зажимаясь. – Оставьте меня! Все перемёрли, дайте и мне! Не надо больше ваших жизнепротивных экспериментов! И тятька тут ожил, натурально зарычал: – Прочь пошли, ублюдки! И не появляйтесь больше! Большего я не услышал – отбежал от греха и припустил следом за нашими – хворост собирать. Только не закончилась на этом наша беда. Неделю нас к мамке не пускали, говорили – плохо ей, и переглядывались. Мы с Яськой тоже переглядывались: я ей, хоть и не всё, но многое рассказал. Если нам от мертвяков погано становилось, то мамке-то каково – от троих врагов-то?.. Я спать начал плохо, ворочался; всё чудилось мне, будто за околицей гул тяжёлый стоит. А через неделю пошли мы с мужиками да ребятами в лес силки проверять, и нашли мамку в дальнем подлеске – уже околевшую, а на снегу – кровищи!.. – Нашлась, – Васильваныч мрачно стянул с головы шапку, а тятька заплакал. Всем сказали, будто мамка пошла за хворостом сама, споткнулась, лоб об дерево рассекла и околела. Но я-то точно знал, что это не так. Успел я к мамкиному телу подбежать, пока мужики нас не отогнали, и в последний раз, наверное, позволил своей главной беде взять надо мной верх. Волокли меня под руки двое мужиков с ружьями. Холод стоял собачий, снегом босые ноги жгло, подол сарафана цеплялся за всякие ветки, а впереди топал тот, с самой гадостной рожей. Топал и гундел: – Для блага человечества, Ольга Васильевна, ваши ублюдки ещё послужат, а пока и вы сгодитесь. И так уж мне хотелось в морду ему плюнуть!.. Рванулся я посильнее, покуда держали некрепко, да как кинусь на врага с кулаками!.. А потом только – бах! И кровища из бока хлещет. Убили нашу мамку для блага человечества. Никому я об этом не сказал, а особенно Яське – Настасье, сеструхе моей.