Алмаз твоих драгоценных глаз

Он отшатывается от меня словно от прокаженной: ‒ Что ты сказала? ‒ Что люблю тебя. Что весь смысл моей жизни в тебе! ‒ радужное чувство восторга заполняет мою грудь, баюкая в нежных объятиях ликующее сердце. Сказала. Осмелилась. Решилась. Скрипучий стон панцирной сетки, ее недолгое провисание под тяжестью слишком резко поднявшегося тела, и я замечаю Гейла, стоящего на ногах, одной рукой поправляющего сбившуюся рубашку, а другой ‒ ремень над топорщившимся холмиком внезапно ставших ему узкими брюк. ‒ Ты права. Мы поторопились. Мне не нравится интонация, с которой он это произносит: я хочу, чтобы он вернулся. Всего минуту назад возникшее, упоительное чувство счастья отступает и освобождает дорогу мрачному предчувствию скорой беды, которая так и тянет свои крючковатые, но холодные сильные пальцы к согретой любовью душе. Я делаю робкую попытку предотвратить неминуемое: ‒ Мы не будем продолжать? ‒ Нет, ‒ жестко говорит он, заглядывая мне в глаза, как будто ищет там поддержку. ‒ Почему? ‒ Потому что завтра ты будешь жалеть. ‒ Не буду. ‒ Мы оба пожалеем. Если закончу начатое, стану последней сволочью. Закусываю губу. Не знаю радоваться или огорчаться. С одной стороны, на рассудок нападает заботливое чувство покоя: Гейл понял мое состояние, согласился дать время, уступив моим страхам и смущению. Но, с другой, он осознал это все после моего признания, в самый волшебный, самый романтичный момент сегодняшнего дня. Неужели, мои слова так напугали его? Горечь разочарования начинает медленно скрести и без того расстроенное сердце и лизать воспаленные глаза, которые вот-вот готовы пролить на лицо непрошеные слезы. ‒ Я думала, ты знаешь. Еще в тот вечер после… ‒ мне не хватает смелости сказать в какой, именно, вечер. ‒ Я догадывался, что нравлюсь тебе, как многим. Решил, что ты тоже хочешь, что вполне не против, ‒ он старательно избегает моего взгляда, водя глазами по плинтусам. Не говори, будто не поняла, что я собираюсь с тобой сделать, когда увидела пустой дом. Не поняла… Потолок начинает качаться, грозя обрушиться на меня сверху, крошится и ревет потусторонними звуками. Боже мой, неужели, Гейл собрался так вернуть мне долг за лекарства? В глазах начинает щипать настолько, что даже больно становится. «Не плакать, ‒ шепчу я, сжимая покрывало. ‒ Это еще не конец. Он же не стал продолжать». ‒ Нравиться и любить ‒ это почти одно и то же, ‒ спокойно говорю я. ‒ Не одно и то же, ‒ он опять зачем-то кричит. ‒ Нравиться могут сотни - любишь одного. ‒ Любовь начинается с симпатии, ‒ упорствую, цитируя известного классика. ‒ С дружбы… Он сужает глаза, превращая их в узкие щелочки. ‒ Я не должен был, прости, ‒ бросает последний взгляд на мою все еще полуголую грудь, а затем отворачивается к стене. ‒ Оденься. Я и без того с трудом сдерживаюсь. Итог ясен. Гейл меня не любит. Думает, что не любит. Или еще не полюбил? Но я ему нравлюсь. Его глаза по-прежнему пылают страстью и желанием, даже сейчас, когда я застегиваю им же расстегнутую блузку и поправляю сбуровленную до середины бедер юбку. Видимо, еще слишком рано. Рано для нашей близости, рано для его чувств. Три месяца еще не срок. Он не оправился от любви по Китнисс. Мы оба ошиблись. Я решила, что он влюблен, он посчитал, что я распущенная вешалка. С этим я справлюсь. Не плакать. Это не самое страшное. Лишь бы он был рядом. Лишь бы мы были вместе. Воскресенья, совместное разрабатывание планов восстаний, поиск связи с Дистриктом-13, наши походы в пекарню. Постепенно все утрясется. Я не буду спешить во второй раз. Буду мудрее. Не потеряю его дружбу и доверие, и со временем он поймет и полюбит меня. А пока я буду ждать, надеяться и верить. Просто сейчас все должно стать таким, каким было раньше. ‒ Пусть все будет как раньше, Гейл, ‒ мне этого достаточно. Я переживу. Только бы видеть его каждую неделю и иметь возможность разговаривать. ‒ Пусть все будет как раньше, ‒ соглашается он, но в его голосе опять звучит интонация, не сулящая ничего хорошего. Одинаковый ли смысл мы вкладываем в эту нехитрую фразу? ‒ Спасибо. Спасибо за то, что остановился. Он молчит, словно дает мне время одуматься. Я не отступаю. Я не отступлю. В Гейле моя жизнь. ‒ Я обещала помочь Вику. Мальчик вбегает в комнату стрелой, едва старший брат кричит его имя. Мы с Виком садимся за письменный стол, расправляем конспекты. Он с упоением рассказывает мне о гнездовании ласточек. Я улыбаюсь, стараясь слушать паренька в очках, а не думать о том, что бы сейчас могло быть, если бы мои мечты оказались правдой. ‒ Премного благодарен, леди Андерси, за то, что Вы протянули мне руку помощи. Теперь я Ваш покорный слуга на веки, ‒ Вик смеется, изображая средневекового вельможу. Он лукавит: я не подала ни одной приличной идеи: он сам молодец. Видимо, ему просто нужно внимание. ‒ Мадж, ‒ маленький коричневый комочек с воплями разъяренного индейца бежит на меня и в два прыжка взбирается на колени. ‒ А я не знала, что ты плидешь. ‒ Я тоже, ‒ строгий голос миссис Хоторн заставляет меня покраснеть. Она с подозрением переводит взгляд с младшего сына на старшего. ‒ Привет, Пози, ‒ краснея, приветствую я девочку. ‒ Добрый день, миссис Хоторн. ‒ Мы делали доклад по зоологии, ‒ оправдывается Вик, показывая свои тетрадки. ‒ Все время. ‒ Ну-ну, ‒ мать треплет юного докладчика по плечу. ‒ Никакой личной жизни с тобой у брата не будет, ‒ полушутя причитает она и бросает еще один внимательный взгляд в сторону Гейла. Тот, упершись в телевизор, даже глаз на мать не поднимает. Мне становится стыдно за обман Вика, за смятое покрывало, за свою оставленную на потом боль. ‒ Я, пожалуй, пойду. До свидания. ‒ Постой, Мадж, ‒ просит хозяйка дома. ‒ Попей с нами чаю. ‒ Да. Попей, ‒ не унимается Пози. ‒ Хорошо, ‒ принимаю из ее рук щербатую чашку. ‒ Что нового, милая? ‒ Мы ходили к Китнисс. Она глустная-глустная. Ее лебеночек никак не хочет шевелиться. Ее мама боится, что лебеночек больной. Странно, а мне Китнисс ничего не говорила, что с ребенком что-то не так. Больше жаловалась на токсикоз и сонливость. Каждую неделю у нее бываю. Ни разу словом не обмолвилась. Не доверяет? Думает, что я буду злорадствовать? ‒ Китнисс болеет? Что с ее ребенком? ‒ внимательные глаза цвета стали прожигают на миссис Хоторн две дыры. Заваленное решимостью и долгосрочными надеждами разочарование мстительно поднимает свою опозоренную голову. К нему примешивается досада. «Зачем Гейлу ребенок кузины?» ‒ Нет, ‒ отвечает его мама. ‒ Просто у нее очень тихий малыш. Прямо, как ты когда-то. Помнишь, рассказывала? Такое иногда бывает у первородок. Некоторые вообще узнают про беременность только во время родов. Чудеса! Врачи говорят, что все хорошо. В среду какое-то УЗИ. Им там всем не терпится узнать, кто будет: мальчик или девочка. А раньше по форме живота определяли. ‒ Просто это ребенок двух Победителей, которого ждет весь Панем. Другие девчонки из Шлака еще лет двадцать будут по животу определять, какого цвета вязать костюмчик. ‒ Ай, да наплевать. Так даже веселее. Месяцем позже, двумя раньше. Какая разница? Все равно родишь и будешь любить. ‒ Я пойду, ‒ у меня кончаются силы слушать все это. Не могу. Лучше уж гнездование ласточек. ‒ Мне пора. ‒ Не уходи, ‒ сероглазая девочка с двумя косичками тянется меня обнять. ‒ Уже поздно, Пози. Меня потеряют дома. Гейл молча встает и, накинув куртку на плечи, подает мне пальто. Я коротко прощаюсь с его домочадцами. До городской черты мы идем, не проронив ни звука. Я слышу каждый камешек, попавший под мои ботинки. Стараюсь не думать о том, что произошло, и чего не было. Только не плакать. ‒ Послушай, Мадж, ‒ Охотник не выдерживает первым. ‒ Если ты больше не придешь, я пойму. ‒ Я приду, ‒ стараюсь запомнить его глаза, которые в сумерках становятся темнее ночи. Мы просто поспешили. Оба. Ошиблись. ‒ Мне не безразлична судьба дистрикта. Он уходит, не поворачиваясь, не произнеся привычное: «До встречи, фея», которого мне не хватает до озноба в теле. Дальше я иду одна. Последние три месяца он провожал меня до дома. Как раньше. Понятно, что имел в виду. Раньше, это еще до публичной порки. ‒ Ну, что, красавица, твой шахтер похвастался новой должностью? ‒ спрашивает папа, встречая меня на кресле с газетой в руках и широкой улыбкой на лице. ‒ Нет. ‒ Вы опять разрабатывали план бунта? ‒ Нет. ‒ О чем же Вы тогда говорили? ‒ разводит руками папа. ‒ О гнездовании ласточек, ‒ папа меняется в лице. ‒ И о ребенке Китнисс и Пита. Мне даже не жаль папу. Он остается один в гостиной с сожалением и газетой. Мэри встречает меня на лестнице. Что-то хочет спросить, но не решается. Хочется побыть одной. Считаю ступени, почти ничего не чувствуя. Не плакать. Не плакать. Нужно быть сильной и умной. Я не отдам Гейла горстке воспоминаний о лесной Китнисс. Не теперь, когда я попробовала счастье на вкус. Не плакать. Еще ничего не потеряно. Он не выгнал меня из своей жизни. Я ему нужна, могу быть полезной. Я была его другом. Я не буду никем. Не плакать. Внутри все-таки что-то сломалось. Что-то хрупкое, прекрасное и нужное. Сломалось и застряло в легких. Наверное, уверенность. Мне трудно дышать. Я по-прежнему считаю ступеньки. Мне просто нужно перетерпеть. Завтра все будет по-другому. Не плакать.