Алмаз твоих драгоценных глаз

– Классное платье, – говорит он, оглядывая меня с ног до головы оценивающим взглядом, а я опускаю глаза, потому что чувствую на щеках выступающий густой румянец. Если бы его слова были правдой! Но в них столько неприкрытой желчи, что понимаю – это всего лишь усмешка. Человек, в которого я тайно и безответно влюблена, презирает меня вместе с моим «классным» платьем в пол из белого атласа. – Что ж, если придется ехать в Капитолий, то лучше быть красивой, так ведь? – внимательно вглядываюсь в его лицо, стараясь оставаться веселой. Но это всего лишь игра: глупая и почти бесполезная. Я и сама считаю отвратительную привычку одеваться в день Жатвы во все самое нарядное просто омерзительной. Только другого выхода нет. Жителям Капитолия хочется видеть на «сцене принесенных в жертву» хорошо одетых, умытых и причесанных детей. На смерть нужно идти в лучшем. Конечно, это только мои мысли. Я бы не посмела и полслова об этом вслух сказать: мой отец-мэр, и за нашей семьей ведется особенное наблюдение. Посмей кто-то из нас произнести подобное, и папу расстреляют в два счета за призыв к неповиновению, поэтому приходится быть особенно осторожной. – Ты в Капитолий не поедешь! – сурово продолжает он, а его голос становится еще более жестким. Холодный взгляд красивых выразительных глаз цвета осеннего неба останавливается на уровне моей правой ключицы; я знаю, что он рассматривает: маленькую круглую брошь – золотой обруч, в центре которого изображена крохотная птичка – сойка-пересмешница. Целая семья могла бы несколько месяцев покупать на нее хлеб, и за это он ненавидит меня еще больше. Только вот она мамина, и она бы эту брошку не продала бы даже, если бы мы пошли по миру. Нашей семье эта вещица дорога как память. Мейсили Доннер, мамина любимая сестра, носила ее до самой смерти, пока капитолийские птицы-переродки не превратили ее лицо и тело в кровавое месиво своими острыми, как бритва коготками и клювами. Ее союзник, Хеймитч Эбернети, снял эту брошку с мертвого тела и вернул маме, которая почти два десятка лет не расставалась с ней не на минуту, а потом передала мне, считая, что я очень похожа на свою тетю. Мистер Эбернети в тот год стал Победителем, вторым Победителем из Дистрикта-12 за всю историю Голодных Игр. Правда, счастья эта победа ему не принесла. Он богат, имеет огромный дом, каждый год несколько месяцев проводит в Капитолии, одинок и вечно пьян. Большинство жителей двенадцатого его ненавидят: он ежегодно увозит в столицу юношу и девушку с 12 до 18 лет для участия в состязаниях на выживание, а привозит их в железных гробах часто уже через несколько дней после начала игр. Мама говорит, что он очень несчастлив. – Сколько раз впишут твое имя? Пять? Меня вписывали шесть раз, когда мне было двенадцать, – зло заканчивает он, а мое сердце сжимается от боли. Я знаю, сегодня его имя вписано сорок два раза, и в числе бумажек сегодняшней Жатвы оно будет абсолютным победителем. – Она не виновата, Гейл! – доносится до меня девичий голос. Смелая и сильная Китнисс Эвердин никого не боится в этом мире. Она едва достает до его плеча, но смотрит в глаза внимательным и храбрым взглядом, от которого Гейл приходит в замешательство. Вот бы мне быть такой как она: решительной и выносливой! – Да, не виновата. Но это все равно так. Имя Китнисс записано двадцать раз, она, как и Гейл, кормит свою семью, и поэтому записывает свое имя в обмен на тессеры, чтобы на них получать зерно и масло. Четыре года назад ее отец, также как и мистер Хоторн, погиб в рудниках, а их дети были награждены медалью «За мужество». С миссис Эвердин тогда случилось что-то, подобное тому, что происходит с моей мамой, и, увы, травы и тут не смогли помочь. Китнисс тогда взяла на себя заботы о сестре и матери. Ей было всего двенадцать. Теперь она совместно со своим другом занимается охотой, собирает грибы, ягоды и травы. Они всегда вместе. Китнисс и Гейл. Между ними существует особая связь: много лет они поддерживают друг друга и оберегают. Китнисс – моя подруга, по крайней мере, мне очень хочется, чтобы она была ею. Однако она очень молчалива и нелюдима, и часто держится особняком, лишь для Гейла делая исключение. Иногда мне хочется быть на ее месте, тогда бы, наверное, он бы не стал меня так обижать. Душа сжимается в комочек, а на глаза наворачиваются слезы. Он презирает меня, для него я виновата, потому что не голодаю, а вот он вряд ли. У Гейла мама, два брата и сестренка, он за всех несет ответственность. Иной раз мне хочется что-то сделать для них обоих, да только Китнисс никогда ничего не примет просто так, как и он, а мне остается только думать и мечтать о красивых глазах Гейла Хоторна…Но одна мысль сегодня перевешивает все остальные. Сорок два раза! А я ничем не могу помочь, и фальшивая улыбка больше не лезет на мое лицо. – Удачи тебе, Китнисс! – говорю я и протягиваю деньги. – И тебе тоже, – отвечает она. Гейл выходит за дверь первым, и я шепчу ему в спину. – Лишь бы все твои бумажки были на дне, и Эффи Бряк не досталась ни одна. Мама. Я невольно вспоминаю о ней, когда вижу держащуюся за перила и медленно спускающуюся со второго этажа Мэри. ‒ Как она? ‒ Я дала ей лекарство. Быстро поднимаюсь по лестнице и осторожно, чтобы не издавать лишнего шума, открываю тяжелую дверь. Ее глаза закрыты, грудь мерно поднимается от неровного дыхания, худые руки сжаты в кулаки: боль еще не прошла. ‒ Доброе утро, мама! ‒ улыбаюсь я, присаживаясь на краешек кровати. – Мадж, ‒ хрипло произносит она. ‒ Какая же ты у нас красивая! Одевайся так почаще, и брошка тебе к лицу. – Хорошо, – соглашаюсь я, чтобы лишний раз ее не расстраивать, хотя серое школьное платье меня бы вполне устроило и сегодня. Я читаю ей «Джейн Эйр», а она изо всех сил старается слушать, но через час все равно прогоняет меня прочь, желая остаться со своей болью наедине. Я спускаюсь на кухню и еще некоторое время помогаю Мэри перебирать землянику, принесенную Китнисс и Гейлом для папы, и готовить ужин. – Ты испачкаешь платье, – качает головой старушка и заставляет меня надеть фартук. Я люблю Мэри: она добрая и всегда что-нибудь рассказывает. Детей у нее уже давно нет. Двое старших сыновей погибли на играх, а у младшего крошились кости от недоедания. Он умер в четырнадцать. Сегодня Мэри поет песню, и ее голос особенно печален, видимо, она вновь переживает смерти своих сыновей. ‒ Пора идти, доченька, ‒ шепчет она в час дня и ласково гладит по голове. В последнее время она часто меня так называет, да и я давно отношусь к ней, как к родной. Она много лет работает в нашем доме еще с тех пор, как я была маленькой, а в последние четыре года полностью посвящает себя мне, папе и маме. ‒ Пора, ‒ отвечаю я и сжимаю ее морщинистую руку. Жатва проходит на площади перед Дворцом Правосудия: в нашем дистрикте она является самым красивым местом, но сегодняшний день все портит. Толпы детей и взрослых ждут своей очереди, чтобы обозначить свою явку: не пришедшие будут строго наказаны. Мама идти не может, а папа уже давно на сцене, занимает один из трех стульев, которые предназначены для «ведущих сегодняшнего мероприятия»: его, мисс Бряк и мистера Эбернети. Сегодня отца вызвали даже раньше, чем обычно, именно поэтому мне пришлось расплатиться за принесенные ягоды. Духота и толкучка сводят с ума и заставляют нервничать и бояться еще больше, я ставлю свою подпись и резко разворачиваюсь, буквально влепляясь в невысокого коренастого парня с пепельными волосами и пронзительно чистыми глазами небесной синевы, даже в такой жуткий день добродушная улыбка не сходит с его лица. ‒ Осторожнее, Мадж, ‒ приветливо говорит он. ‒ Сегодня много малышей, не задави кого-нибудь. ‒ Удачи тебе, Пит, ‒ шепчу я и быстро киваю. ‒ Удачи, ‒ отвечает он и уходит к своей группе, старательно выискивая кого-то в толпе глазами. Я знаю, что он ищет Китнисс. Он так на нее смотрит. Если бы Гейл хоть раз взглянул на меня также. А Китнисс некогда, она и не замечает Пита. Я тихо бреду к своей колонне и на прощание улыбаюсь Мэри, которая, слегка прихрамывая, направляется к толпе взрослых, стоящих по периметру. Двенадцатилетние стоят позади старших, среди них я узнаю младшую сестренку Китнисс. Прим. Маленькая, светловолосая и дрожащая. Она боится, как и я, как все, стоящие на площади, а принаряженная в красивое голубое платье Китнисс, с которой я разделена двумя рядами ребят из Шлака, все время вертит головой, посылая Прим ободряющие взгляды. Имя девочки записано только один раз, она почти в безопасности, в отличие от старшей сестры. Хоть бы удача не оставила их обеих и меня… В следующую секунду папа начинает рассказ о Темных временах, о восстании тринадцати дистриктов, которые проиграли войну с Капитолием и о создании Голодных Игр, которые стали средством устрашения бунтовщиков. Я закрываю глаза, не желая это слушать. Быстрее бы все закончилось. ‒ Это время раскаяния и радости, ‒ слышу я монотонный голос папы. Конечно же, он так не считает, но ему приходится так говорить. Прошлые победители. Мистер Хеймитч Эбернети, пошатываясь, поднимается на сцену. Он как обычно пьян, горланит что-то похабное и прямо на сцене принимается обнимать Эффи Бряк ‒ сопроводительницу нашего дистрикта. Он отбивается от него всеми силами, но тот как будто нарочно сбивает ее ярко-розовый парик на бок и мнет дорогущий зеленый костюм. Папа огорчен происходящим: эта выходка будет показана в Капитолии, и этот позор будет увиден всеми. Эффи в это время приводит себя в порядок и с кислой миной на лице говорит, как польщена тем, что работает именно в двенадцатом, хотя в ее глазах читается абсолютное пренебрежение ко всем жителям. Наконец, она идет к хрустальному шару, наполненному женскими именами. Я замираю, забывая, как дышать, кровь колотит в ушах, новый приступ страха замедляет все функции организма. Лишь бы не я. Лишь бы не я! ‒ Примроуз Эвердин! ‒ восклицает сопроводительница и радостно вглядывается в толпу. Сердце пропускает удар, душа уходит в пятки, и я до крови прикусываю нижнюю губу. Это не я! Это маленькая сестренка Китнисс, за которую моя подруга так волновалась. Ей всего двенадцать, и она на дрожащих ногах идет к сцене. ‒ Есть доброволец! ‒ кричит сильный, надрывной девичий голос. Китнисс не оставит сестру. Она бежит к сцене. ‒ Я хочу участвовать в играх! Эффи хвалит ее, но все равно хочет вытащить на сцену Прим, как победителя сегодняшней Жатвы, но папа резко возражает ей, и девочку оставляют на площади. Она плачет и бьется в истерике, не отпуская от себя Китнисс, которая ожесточенно отрывает ее от своего платья. ‒ Не уходи! Нет, ‒ кричит Примроуз, и тогда сильные руки Гейла поднимают ее над землей и уносят прочь. Свободная и решительная смуглая сероглазая девушка из Шлака твердыми шагами поднимается на сцену. Мисс Бряк что-то спрашивает у нее, просит толпу поприветствовать добровольца аплодисментами. У меня все плывет перед глазами. Страх, боль, чувство вины ‒ все смешалось воедино. Скорбное молчание пронизывает площадь и всех стоящих на ней людей, у многих, как и у меня из глаз катятся слезы. Все смотрят на нее другими глазами. Она, действительно, стала другой, не такой как прошлые трибуты. Она пожертвовала собой ради сестры. Она подписалась на смерть добровольно. Мне давно хотелось что-то сделать для нее, и теперь я, кажется, могу. Древний знак нашего дистрикта ‒ три средних пальца левой руки, которые нужно поднести к губам, а затем протянуть в сторону человека, который достоин восхищения и признательности. Так прощались с моим дедушкой - учителем, который воспитал многих и усыновил чужого ребенка. Сегодня я первая поднимаю этот знак, прощаясь с той, кого люблю, и все люди на площади, словно повинуясь внезапному порыву, поступают также. Китнисс дорога и им. В ее поступке есть особая ценность. Внезапно проснувшийся Хеймитч Эбернети вскакивает со своего стула, обнимает Кинисс и обвиняет всех в трусости. Он бросает вызов. Он все еще бунтует, и в эту минуту его пустые глаза наливаются кровью, и в них появляется надежда, но алкоголь берет свое: ментор падает со сцены, случайно оступившись. Камеры снимают его падение, а Китнисс старательно отворачивает взгляд. В ее глазах тоска, печаль и смятение. Жалеет ли она о том, что сделала? Нет, она не пожалеет… И она вернется! Вернется обязательно. Сильная, смелая, умная и красивая. Она многое умеет, ее ничего не сломает. Она станет новым Победителем. Она этого достойна. Достойна богатства, денег, хорошего теплого дома и жизни, жизни без бедности и лишений. Достойна, как никто другой! ‒ А теперь мы выберем трибута-юношу, ‒ восклицает капитолийка и тянется за бумажкой в шар с мужскими именами. Вторая волна страха с новой трепещущей силой заполняет мой мозг. Лишь бы это был не Гейл. Лишь бы не он! Но его бумажек слишком много. Сорок две, сорок две! А я ничего не могу изменить. Я в безопасности. А он? Ему не на что полагаться, кроме удачи да моей молитвы о том, чтобы на листочке, вытащенной из хрустального шара не было написано имя Гейл Хоторн. А я? Я не переживу, если он окажется стоящим на той ужасной сцене приговоренных к смерти. Я сжимаю кулаки и жду. Секунды превращаются в года. ‒ Пит Мелларк, ‒ восторженно заявляет Эффи Бряк, а у меня так подкашиваются колени. Белокурая девушка с пухлыми щечками, стоящая передо мной закрывает лицо руками, пытаясь сдержать тяжелые рыдания. Делли Кортрайт плачет не зря. Бедный, бедный Пит! Он так любит Китнисс, сегодня он, наверняка любовался ее платьем, подчеркивающим стройность хрупкой фигуры и красиво уложенными волосами, придающими ей особую привлекательность, а жестокий Капитолий хочет их стравить на арене Голодных Игр. Выигрыш одного станет смертью для другого, и Делли знает, что шансов на победу у Пита куда меньше, чем у Китнисс.