Алмаз твоих драгоценных глаз

– Кажется, боль начала утихать, – шепчет она, сжимая слабой рукой мои тонкие пальцы. – Хочешь, почитаю тебе «Джейн Эйр», в прошлый раз мы остановились на восемнадцатой главе, – ласково спрашиваю я, расправляя ее редеющие, местами седые волосы. – Не надо, я хочу спать. Может, сегодняшней ночью мне это удастся. – Обязательно, – хорошенько подтыкаю одеяло с боков, а потом, повернувшись к тумбочке возле ее кровати, гашу оранжевый ночник. – Я посижу рядом, пока ты не уснешь. Комната мгновенно наполняется вечерней темнотой, а я то и дело прислушиваюсь к тревожному и тяжелому дыханию мамы. Через десять минут ее настигает зыбкий неспокойный сон, который вряд ли продлится долго: через каких-нибудь пять часов она вновь проснется с заставляющей кричать и биться в истерике болью, и кому-нибудь снова придется дать ей лекарство, которое почти перестало помогать. Осторожно, изо всех сил стараясь не шуметь, я на цыпочках выхожу из маленькой спальни и аккуратно придерживаю дубовую дверь: маму может разбудить малейший шорох, а скрип половиц и вовсе противопоказан ее и без того расшатанной психике. «Спокойной ночи, мама, постарайся отдохнуть», – шепчу я на прощание. Шаг, второй, и я оказываюсь в коридоре, где тут же замечаю узенькую полоску света, проникающую из чуть приоткрытой двери рабочего кабинета отца. Папа как обычно не спит. Папа…В первые годы брака мои родители очень сильно любили друг друга, но их счастливая жизнь не продлилась долго. Брак супругов Андерси пострадал из-за Голодных Игр – страшных состязаний, которые ежегодно проводит жестокий Капитолий на забаву своим жителям, радующихся тому, как двадцать четыре подростка из двенадцати дистриктов пытаются убить друг друга самыми изощренными способами. Нет, ни мама, ни папа никогда не участвовали в этих состязаниях. На них свалилось другое несчастье - двадцать четыре года назад умерла горячо любимая мамина сестра-близнец, смерть которой изменила характер женщины, давшей мне жизнь, раз и навсегда. Она больше не смеялась звонким заливистым смехом, характерным для большинства молодых девушек, а стала задумчивой и молчаливой. Папа знал об этом, но все равно решил жениться, наплевав на дюжие сплетни. Потом родилась я, а она становилась все более печальной и замкнутой, хотя и оставалась при этом ласковой матерью и любящей женой. Первый звоночек прозвенел в день моего двенадцатилетия. Неожиданно мамина меланхолия и периодические головные боли, связанные с перепадами погоды, обернулись душераздирающей истерикой и страшной мигренью, загнавшими ее в постель на долгие три недели. Папа едва не сошел с ума, сутками дежуря у ее кровати и подавая ей травяные успокоительные настои, сваренные лекаркой из Шлака – миссис Эвердин. Маме стало лучше, но ненадолго: в день моей первой Жатвы нервный срыв повторился. Его последствия не прошли и спустя несколько лет. Два года назад папа начал выписывать дорогие лекарства из Капитолия, которые давали эффект, но лишь на несколько дней. Слезы, боль и страх за меня повторялись с регулярной периодичностью, болезнь прогрессировала, мама почти перестала спать по ночам – ежедневную дозу таблеток приходилось увеличивать … – Папа, уже полночь, – говорю я, заходя в его кабинет. – Как мама? – спрашивает он, на минутку отрывая взгляд от бумаг, которыми завален весь его стол. В свете настольной лампы мне бросаются в глаза тысячи серебряных нитей, которыми пронизаны его темные, как смоль, волосы и десятки морщинок-крестов, оставленных временем под глазами и на лбу. А он ведь совсем не старый: несколько дней назад ему исполнилось только сорок, и когда успела появиться эта новая складочка между бровями? Наверное, он постоянно переживает, не переставая ни на минуту думать о маме и своих обязанностях. Так самая богатая семья в нищем дистрикте платит за свой достаток. – Ей стало полегче. – Хорошо, и ты ложись. Завтра необычный день. – Ты узнал сколько раз? – Узнал. Сорок два и двадцать. Зачем тебе это? – Это несправедливо. Ужасно несправедливо. – Это не нам решать, Мадж, – он морщит глаза и качает головой. – Надень завтра то белое платье, которое я выписал тебе из Капитолия: в нем ты такая красивая! И брошку золотую приколи, маму это порадует, только не говори ей, что наступила еще одна Жатва. Она этого не вынесет. – Не рядись завтра с ними. Дай побольше. – Я никогда не ряжусь, ты же знаешь. Доброй ночи, моя красавица. – Спокойных снов, папа. Всегда так. Папа зовет меня своей красавицей, а наша старая служанка уже лет пять, как твердит всем в округе какая я хорошенькая, и какое миленькое у меня личико. Я их восторга не разделяю. Мне кажется, что я обычная шестнадцатилетняя девочка, у которой зеленые глаза и светло-каштановые слегка вьющиеся волосы. Многим это кажется удивительным сочетанием. Ведь в Дистрикте-12, провинции, где добывают уголь, все делятся на городских и жителей Шлака,района для бедных, где в основном живут шахтеры и их семьи. В Шлаке почти все темноволосые и сероглазые, а городские дети обычно рождаются голубоглазыми блондинами, а я вот от них отличаюсь. Однако все проще некуда: мой папа – выходец из Шлака, его отец умер под обломками обвалившейся шахты, а мать – от голода, но учитель математики и его бездетная жена сжалились над осиротевшим двухгодовалым ребенком и взяли его на воспитание к себе. Папа позже отплатил им большой благодарностью, он всегда хорошо учился, а его труды во Дворце Правосудия быстро увенчались успехом: в возрасте тридцати пяти лет его избрали на пост мэра нашего дистрикта. Так голубые глаза смешались с серыми, и образовались зеленые, оставив во мне частичку Шлака, однако город все равно победил, потому что белоснежная гладкая кожа, тонкие черты лица и миниатюрная фигура досталась мне от мамы. Наверное, поэтому меня и считают хорошенькой, а в последнее время парни из школы все чаще зовут прогуляться по дистрикту вечером, но я не уверена, что это все благодаря «моей редкой красоте», скорее всего то, что я дочка мэра, привлекает их куда сильнее. А я не люблю высовываться: глупо хвастаться отцом, у которого высокая должность, да и по большему счету из них мне никто не нравится, потому что я уже два года влюблена в непокорного Гейла Хоторна, который даже не глядит в мою сторону.