Красными нитями

— Так значит она правда умерла? Его голова дергается в сторону, будто от звонкой пощечины, а веки смыкаются в тщетной попытке абстрагироваться. Тяжелые волны пассажиров затягивают его, словно в трясину, и всюду, куда бы не сделал он шаг, — всюду голоса. Слухи. Сплетни. Перешептывания бумажными голосами. На Уилле самое тёплое пальто, что только есть, но под тяжестью колючего твида его трясет так, будто на электрическом стуле. Он не может точно сказать, от промозглого февральского холода ли это, или от заиндевевшего сердца внутри. Четыре месяца на автопилоте, и всё, что имеет для него теперь ценность, — это сверкающий сусальным золотом картон десять на пятнадцать с затёртыми до крошева краями. Безадресатный «Поцелуй» Климта. Он сжимает его до белеющей кожи меж костяшек пальцев и ныряет с пустыми лёгкими в бездну очередного рутинного дня. Окна его квартиры — белоснежная гладь парного молока, прорезаемая мягкими светлячками фонарных огней и алых фар редких автомобилей. У Александрины в его руках дыхание ещё сбитое, а кожа влажная, пылающая его прикосновениями. Она улыбается сладко-утомлённой улыбкой, слепо тычась ему носом куда-то чуть ниже плеча, и совсем тихо шепчет: — Давай проведём целый день вместе? Никуда не будем выходить, посмотрим какой-нибудь фильм. Уилл вяло тянется, расправляя затекшие мышцы. Ему кажется, будто сквозь тяжелые рассохшиеся рамы в комнату всё равно просачивается утренний мороз, отчего невольно хочется закутаться в тепло Алекс лишь сильнее. — Сегодня пятница, мне нужно быть в агентстве, — произносит он сипло и прокашливается, перескакивая вдруг с мысли на мысль. — Какой? Её надтреснутый от усталости смех щекочет ему под кожей паутину сосудов. — Особенный. Давно его хотела посмотреть, но терпеть не могу смотреть кино в одиночестве. Это фильм про глаза. — Про глаза? — сонно переспрашивает Уилл, царапая собственным голосом тонкое марево морфеевых объятий. Александрина ему поясняет, даже шепча на ухо название, но он лишь слабо вздрагивает от жара её дыхания, падая в умиротворённое забытье совершенно инстинктивно. Он уверен, что они ещё проведут выбранный вечер так, как запланировали. Просто не сегодня. Просто никогда. Открытка в его ладони ломается по кривым изгибам от силы напряженных сухожилий. Он сминает её острым комком и с размаху выбрасывает в первый попавшийся мусорный контейнер глянцево-мраморных коридоров аэропорта. У него в кармане жжется сквозь плотную ткань билет в один конец в Вену, а мозговые извилины сводят отчаянные судороги тонущего продраться сквозь болотную толщу. К чёрту. Умерла ли она или нет, найдёт ли он её или нет. Он не впервые хоронит любимых. Он продолжит жить так, как жил всю свою жизнь прежде, даже если последняя надежда обернётся пеплом внутри иссохшей глотки. Столица Австрии для Уилла — старинная жестяная коробка из-под сахарного печенья. Он привыкает к ней совсем не сразу, оступается несколько раз прежде, чем впустить её белёсые холодные руки под свои ребра, ближе к сердцу. Но в какой-то момент ему начинает нравиться. Лэм даже думает, что, пожалуй, именно так чувствуется пресловутое «с чистого листа». Его новая обитель — обесцвеченные колоритом красок стены, потолки и пол. Так под стать самой Вене, так под стать ему самому. Он запускает серебристо-смоляную бороду, оплетает себя в широкую вязку шерстяных свитеров и тёмно-серых пиджаков, заключает травянистые радужки под медную оправу очков. Ломает австрийский немецкий отголоском из прошлого — слабым британским акцентом, но раз за разом оттачивает вязнущий в непривычных согласных язык до тех пор, пока однажды его даже не путают с уроженцем этой державы. Молодая продавщица антикварного магазина смущённо краснеет, когда Уилл объясняет, откуда он на самом деле, и в знак утешения дарит юной девушке извиняющую улыбку, скрадываемую порослью жестких волос по окружности тонкого прочерка губ. Его пальцы прилипают к ламинированной бумаге, когда он тянется к ней через стеклянную витрину, и на мгновение глаза слепит перелив тусклого золота вокруг двух слившихся в интимном объятии фигур. Та самая. Каждый божий раз одна и та же. Все шкафы его дома заполнены ими под отказ. Уилл покупает их бездумно, по наитию, словно в следующий раз ему повезёт, и он разгадает загадку, лишающую его ночами исцеляющего сна. Он без неё уже год. Триста шестьдесят пять дней. Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов. Пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут и бесконечность одноразовых секунд. — Если ты жива, — шепчет он сквозь нервозно сомкнутый замок пальцев, упирающийся в горячечный лоб. — Объявись уже наконец. Перестань играть со мной. Перестань. Привычной механикой движений: забить, будто гвоздь, пластик в барабанные перепонки, смахнуть мазком блокировку смартфона и влить внутрь черепной коробки неспокойные реки новых треков. Сбежать через две ступени по эскалатору, разбивая нестройные цепи людей, чтобы потом неминуемо застопориться за каким-нибудь отстающим, витающим в облаках. Или же отстающей. Низкий рост, острые плечики, опавшие под весом кожаной куртки. Волосы — чернильные также, как и у него, — обстрижены коротко, отчего тонкая шея обнажена и мелко пузырится зябкими мурашками. Он мог бы обознаться хоть тысячу раз, но запах не выветрить — этот пряный букет экзотичных цветов Уилл знает уже не одно столетие. Его сердце пропускает едва ли не десяток ударов, но она не оборачивается. Она его не чувствует, не слышит, не видит. Она спешит в металлическую кабину вагона, пока он, как привязанный, прижимает подошвой тяжелых ботинок её скачущую тень на шаг позади. Если судьба вообще существует, то чувство юмора у неё определённо слишком извращено. Потому что расплетённый виток их жизней повторяет, будто зажеваная в магнитофоне плёнка, эту сцену уже не впервые. Девушка в полуметре от него не ощущает трещащей вибрации в воздухе, не вздрагивает, когда он приземляется на сидение рядом с ней, касаясь острым коленом её обтянутых в синие джинсы ног. Уилл на секунду думает, не повернуться ли к ней точно лицом и взглянуть в упор. Так, чтобы у неё под кожей щеки зачесались тонкие связки нервных окончаний, и тогда бы она его наконец заметила. Но она лишь бесцельно шелестит страницами заграничного глянца, явно не вникая ни в слово из пропечатанных чёрным по белому листов. Лишь единожды вскидывает голову вверх, сверяясь безмолвным взглядом со светодиодным табло остановок. И поднимается через два пролёта, направляясь выверенным шагом к выходу. У Уилла в воспалённом мозгу вдруг всплывает латинское «aut Caesar, aut nihil», которое вплетается в ускользающий момент чуть больше, чем совсем никак, но он всё же дробит громогласно в сознании эту фразу, и подрывается за ней, усмехаясь дикости дежавю, что сейчас его застигает. В их конце их же начало. Покрытый серебристой чешуёй железных пластов поезд спускает скорость, тормозя плавно, будто по глади тихой воды, и Уилл подходит к замершей фигурке у окна не спеша, застывая сбоку, чуть поодаль. Смотрит на неё с усталой победой, сверкающей билбордными бликами по кромке тёмных зрачков, и проталкивает вдруг в хрупкую ракушку её уха наушник, оставляя один в своём собственном. Их обвязывают тонкими нитями силиконовые провода и одна на двоих песня. Песня, которую она вспомнит даже если больше не будет помнить ничего другого. Александрина дергается, будто бы заведённая в музыкальной шкатулке кукла, и разворачивается к нему резко, разметая по лицу неровные короткие пряди. Уилл видит её и чувствует, как взрывается внутри грудной клетки сердце. Улыбается ей необъяснимой улыбкой, произнося на осипшем с непривычки английском: — Я посмотрел фильм, — она моргает непонимающе и удивлённо, но он знает, что она не забыла. — Не удержался, прости. Вереница вагонов застывает на полупустом перроне. Остановка. Но они не выходят.