Кошка, смотрящая на птиц. Книга вторая.

      — Добрый день, — поздоровался Виктор глубоким бархатным голосом, машинально стянул шапку с головы и прошествовал дальше по коридору. Леночка запрыгала у гардеробного окна: скорей, скорей давайте номерок, нужно немедленно догнать этого белокурого Гарри Поттера, потому что только рядом с ним она цветёт и светится от счастья, хотя он этот факт старательно игнорирует. На ходу Виктор сматывает с себя длинный, цвета красного кирпича, шарф. Леночка догоняет парня: — Витюша, а у тебя шарф новый. А почему он с одного конца полосатенький? — Мама, — лаконично отвечает Вик. Он ни за что не скажет Леночке, что шарф вовсе не новый, что мама начала его вязать сразу после того, как на экраны вышел первый Гарри Поттер. Маленький Витя был почему-то очень возмущён и заявил маме, что не наденет этот шарф никогда в жизни. К тому же маме быстро надоело возиться с цветными полосочками. Но шарф она всё-таки довязала, а Виктор его всё-таки надел, хотя и несколько лет спустя, и только потому, что его любимый чёрный отправился в стирку.       Виктор: отличник, натуральный блондин с романтично вьющимися волосами и чуть ироничной улыбкой действительно чем-то смахивает на известного киногероя даже если снимает очки. Недавно он совершил дерзкую акцию по смене имиджа: подстриг кудри под машинку и сменил оправу очков. «А то я всё поттерею и поттерею», — объяснил он с некоторым пафосом в голосе. Впрочем, Леночку это не остановило. Она продолжает виться вокруг Витюши как невесомый ночной мотылёк вокруг равнодушной электрической лампы. Иногда, отчаявшись привлечь внимание занятого учёбой одногруппника, Леночка начинает чудить: кидает в него кисточками или отбирает обеденную булочку — Виктор только успевает зубами щёлкнуть — а потом убегает с этой булкой куда-нибудь поплакать. Вик не обижается, он всё прекрасно понимает, но успокаивать девушку не собирается, просто идёт в ларёк за новой булкой.

* * *

      Весна! Пришла, ударила солнцем, расплескалась золотом по изумрудным коврам, вспенила сады белой кипенью. Самое долгожданное, самое любимое моё время. Еду в сад! Вишенки мои ненаглядные! Прикасаюсь щекой к трепетным белым цветам. Они так недолговечны — три-пять дней, и полетят лепестки бело-розовым снегом навсегда растворяясь в мареве зелени, уступая жизнь наглой пурпурной зазнайке-ягоде. Как мне редко удаётся вырваться сюда в такое время, чтобы застать, чтобы насладиться свадебной красотой природы. Легко и вольготно дышится здесь и мечтается. Впрочем, должно сказать «мечталось». В юности всяческие фантазии будоражили моё воображение, в основном совершенно фантастические. Приезд на дачу для меня был как визит в страну сказок: волшебницы, говорящие зайцы и крохотные феи существовали здесь взаправду, и я сама неизменно являлась частью этой феерии, наслаждалась ею страшась только того, что когда-нибудь она закончится. Юность прошла, я окончила школу, училище, даже вышла замуж, а сказка начиналась вновь и вновь, то возвращаясь к прежним сюжетам, то рождая совершенно новые, ранее не мыслимые, и я с головой ныряла в совершенное чудо мечты.       Оно всё-таки закончилось. Я не могу смириться и всё думаю, почему же это произошло. Возраст виноват? Может стыдно так откровенно грезить в мои годы и будучи замужней дамой и работящей мамашей? Я перебираю в памяти то, чем жила последние годы — не за что зацепиться. Работа — дом, дом — работа. Сад — некогда мечтать, надо копать маме грядки. Она хочет растить лук, огурцы и помидоры, а я должна ей помогать. Я боюсь, что самой ей уже тяжеловато всё здесь успевать, и копаю: плохо, коряво как-то — маме не нравится. У нас теперь всё по взрослому. А жаль.

* * *

      Воскресный вечер прошёл по взрослому, по семейному. Когда я вернулась из сада, мужа дома не было. Сынишка упоённо гонял «Денди» подложив для комфорта под попу уже изрядно потрёпанный учебник математики для первого класса. Кто только придумал выпускать такие учебники? В мягкой обложке альбомного формата учебник на парте не помещается, в подставке для книг стоять категорически не хочет и, не смотря на все мои героические усилия по сохранению и реставрации, к концу третьей четверти имеет ужасающе потрёпанный вид. М-да, лучше всего он годится именно для того, чтобы служить прокладкой между жёстким сиденьем и той частью тела, через которую большинство детишек и норовит получать знания.       Оценив обстановку в кухне я поняла, что обед никто не разогревал, никаких намёков на ужин тоже не наблюдалось. — А папа где? — Не знаю. Утром сказал, что уйдёт ненадолго. Вскорости появился Женя. Прошёл не разуваясь в комнату, скользнул по мне мутным взглядом, вытащил из-под календаря на полке деньги. — Женя, это наши последние, ты зачем их берёшь? — Мне надо машину на стоянку поставить, — буркнул он и ушёл, а я только глазами похлопала ему вслед. Старенький «Москвич» он купил у приятеля на деньги, полученные за командировку. Пару раз свозил нас на дачу, по вечерам пытался «бомбить», но по преимуществу безуспешно: то автомобиль ломался, то пассажиры оказывались безденежные, но очень нуждающиеся в помощи.       Вернулся муж часа через два, сунул так и неразменянную (правильно вместе!)купюру обратно. Судя по масляному блеску в глазах всё это время он провёл отнюдь не за чашкой чая и шахматами. Сынуля плескался в ванной, я заканчивала кухонные дела. — Вот я хочу задать тебе вопрос, — произнёс муж ритуальную фразу, за которой, как правило, следовало нечто абсолютно бессмысленное исключительно с целью устроить скандал. — Вот что ты понимаешь вообще? Ты же дура, овца бестолковая. Он попытался ткнуть меня пальцем в лоб, но я увернулась. Тогда он выдрал у меня из рук полотенце и бросил на пол. — Женя, пожалуйста не мешай мне. Хочешь, я тебе ужин разогрею, не хочешь — иди спать, — огрызнулась я. — Нет, это ты у меня пойдёшь! Чем это я тебе могу мешать? Ты же дура. Дура! Ты же даже не помнишь ни хрена, а я всё помню! Он стал хватать меня за руки и выкручивать их, попытался вцепиться в горло. Я молча отбивалась, понимая, что моих сил справиться с ним не хватит, бежать некуда, в маленькой кухне не то что обойти его как-нибудь, а даже и развернуться негде. Муж схватил со стола нож и повалил меня на пол. Скрючившись, оказавшись наполовину под столом, я лежу, боясь шевельнуться, старинное железное лезвие мельтешит прямо у меня перед носом. Кричать бессмысленно, раньше я пробовала, это его только больше злит, и ребёнок перепугается. Лезвие у горла — одно неловкое движение, и нож может полоснуть меня взаправду. Мне, конечно, страшно, но как-то со стороны. Словно я раздваиваюсь, и часть меня лишь с горечью наблюдает за тем, что происходит. Хлопает дверь ванной: «Мама, я намылся». Муж тут же подхватывается и, как ни в чём не бывало, спешит к ребёнку. Бумажная кошка-оригами, стоящая на книжной полке, укоризненно покачивает ушастой головкой. Я облегчённо перевожу дыхание. Это всё чёртова война, до сих пор эхом колотящаяся в его сознании.

* * *

      Среди дежурного рабочего хлама чистый, аккуратно подрезанный листок в клеточку, ручка с тёмно-синими чернилами: «Здравствуй, милая, любимая моя Нато! Пишу тебе, хотя знаю, что некуда отправлять это письмо. Отчаяние водит моей рукой по бумаге. Кажется, никому не могу я довериться, ни близкому, ни далёкому, только ты смогла бы меня понять. Ах, как же ты далеко. Где ты, моя белая вольная чайка? Как посмела ты оставить этот мир? Как смогла? Как нашла в себе столько смелости? Хотелось бы и мне вырваться на свободу, оставить всё, бросить. Но мысли не отпускают, а может это лишь надежда на то, что я ещё нужна здесь кому-то. И страшно, потому что неведомо, что ждёт за чертой. Всё-таки я очень люблю этот мир и это солнце, это небо…»       Вечером мы сидим с Натальей Прокофьевной за стаканчиком холодного пива. Её смена была вчера, но она отправила мужа в деревню на «посевную» и по вечерам приходит подметать за него улицу. — Знаете, Надежда Григорьевна, что-то шея Ваша мне не нравится. — Так заметно? — Ну, издали-то можно подумать, что грязь. А что мне делать? Спасибо хоть есть с кем поделиться. Не маме же рассказывать про семейные вечера, она первым делом скажет что-нибудь типа «сама виновата». Потом, конечно, начнёт переживать и предлагать немедленно принять меры. Она до сих пор наивно верит в то, что если от взрослого человека что-то потребовать строгим голосом, то он сей же час поднимет лапки кверху, осознает, выполнит и больше никогда себе не позволит. Отчасти мама знает, что у нас происходит, постоянно выручает меня деньгами, при этом мне же выговаривая, что у меня такой дурной муж, который уже два года без малого не может найти себе постоянную работу, ведёт себя безответственно и безобразно. А виноватой чувствую себя я и начинаю Женьку оправдывать, ища виноватых на стороне. Пьяный — друзья напоили, с работы пришлось уволиться — начальники козлы (о том, что уйти пришлось из-за того, что с похмелья на работу не вышел, не упоминается…). Начальники-то действительно козлы. Женя сменил уже три или четыре охранные фирмы, и везде работает одна и та же схема: берут на три месяца на испытательный срок и половинную зарплату, а когда испытательный срок истекает, зарплату повышают до полной и перестают выплачивать под предлогом того, что заказчики не расплачиваются. Впрочем, речь не об этом, а о том, что мама ни разу не сказала мне: «Слушай, доча. Бросай ты этого козла, возвращайся домой!» Может быть, я бы и вернулась не смотря на все «но» и «если». Наталья Прокофьевна неспешно затянулась, выпустила струйку дыма в форточку и хмыкнула: — А зачем ей это? Сама посуди, будете жить там друг у друга на головах, втроём в одной комнатке. Или думаешь, брат тебе свою уступит, или сына своего в общую комнату выселит? — Да уж. Но ведь жили же. Когда мы с Женькой поженились — жили у мамы, бабушка ещё была жива. Съёмное жильё стало дорожать, и старший брат с женой и трёхлетним сынишкой тоже вернулся в отчий дом. И вышло нас шестеро в четырёх комнатах — не так уж и тесно, люди и по-хуже живут. Плюс кошка, кот, собака и белая крыса в клетке. — Вот мама тогда и нажилась, — резюмировала Наталья Прокофьевна. Я немножко обиделась на неё за такие слова. — Нет. Мама просто не хочет вмешиваться в наши отношения. — Лиз, ты не обижайся на меня, я ничего плохого не хочу сказать о твоей маме, Бог упаси. Просто у меня опыта побольше. Я, знаешь, когда по молодости к мужу в деревню приехала, да его родителям на него пожаловалась, он меня на их глазах душить бросился, они тоже вмешиваться не стали. Дескать, всё так и надо. У них — у старшего поколения — взгляды-то другие. Ладно, Лизонька, не грусти. Будем надеяться на лучшее. Пора мне домой отчаливать, а то дети меня уже потеряли, наверное.       Наталья Прокофьевна отправилась домой. Я традиционно вышла с ней на наш перекрёсток взглянуть на окна. Как обычно оболтусы из седьмой забыли и свет погасить, и окна закрыть, а ещё старший курс. В тёплый майский вечер улица полна народу, даже не вериться, что уже одиннадцать часов. Раньше и я с подружками гуляла до ночи, а теперь так отвыкла, что одиннадцать вечера мне кажутся глубокой ночью, когда все должны уже сидеть по домам, дохлёбывать свой вечерний кефир и собираться спать. Я знаю, что теперь жизнь в городе не замирает ни на секунду: последний сеанс в кино заканчивается около двенадцати, это уж не говоря про ночные клубы, кафе и рестораны «до последнего посетителя», круглосуточные супермаркеты. Так вот забавно сочетаются знание и противоположное ему мироощущение. Во дворе с тоской оглядываю синий строительный забор. После многих лет волокиты как-то неожиданно резко решилась судьба нашего пристроя. Экспертиза установила, что реконструкции он не подлежит, и вся эта часть уйдёт под снос. Вроде радоваться надо — будут новые классы у детей и нормальный спортивный зал — а мне грустно. Я ещё потопталась на ступеньках запасного выхода с ощущением, что ещё что-то полагается сделать. Ну да, пока не было этого «много-о-себе-думающего» синего забора, по вечерам мы с Натальей Прокофьевной открывали запасный выход, выпускали кота Васеньку погулять на травку и присаживались на нагретые вечерним солнцем ступеньки покурить. М-да. Васенька исчез, травки осталось два жалких клочка по которым почему-то не потоптались усердные строители, и сигарет у меня с собой нет. А почему собственно они должны быть? Я ведь курить бросила, сразу как замуж вышла.

* * *

      Когда я наконец-то добралась до семёрки, то обнаружила там напрочь зарёванную Леночку. Здравствуйте, приплыли! Ну, и что мне теперь с ней делать? Уж на улицу-то в первом часу ночи я барышню всяко не выставлю не смотря на все категорические требования нового начальства не оставлять в училище студентов ни под каким видом. — И чего ревём? Кабинет директорский уже затопило. Леночка обиженно куксится, но, по всей видимости, она уже устала от слёз и горького одиночества. Это сколько же часов она тут рыдает? И девушка «лопается» как передутый воздушный шарик: — Я ему «пойдём», купила билеты. Сама! А он! Только в шахматы сыграл один раз, а вечером говорит «я занят», и ушёл. — Ну, так и чего реветь? Сходила бы с кем-нибудь другим ему на зло! — Но я же с ним хотела, сюрприз хотела, — скромный девичий носовой платок помочь Леночке уже не в состоянии. — Пойдём, — говорю я сердито, так, чтобы девушка очнулась от непрерывных «а я, а он». — Куда? — Вниз. Дам тебе кусок от своей простыни и налью чаю, а то у тебя скоро обезвоживание начнётся. Выходя из седьмой я машинально поворачиваю налево и утыкаюсь носом в заколоченную дверь коридора. Мало им стройки! Без пол-здания детей оставили, так ещё и тут ремонт затеяли, даже конца учебного года не дождались. Главное — коридор-то малюсенький, быстренько побелили, покрасили бы его, так нет: заколотили двери с обеих сторон и в ус не дуют. — Лен, жуй булку и прекрати шмыгать носом. Не мог Виктор сегодня с тобой пойти, даже если бы и хотел. Он сегодня маме с вахты звонил, спросил надо ли сестру из садика забрать. Два часа ночи. Леночка за отсутствием луны воет на лампу. — Бли-и-ин! Какая же я дура! Я про Мусю-то забыла! Что он её из садика забирает. Хотела как лучше, а получилось как всегда: собиралась девушку утешить, а вместо этого помогла ей осознать себя полной идиоткой. К счастью, на повторный заход слёз не хватило. Раз он спрашивал, ему ли идти за сестрёнкой, значит подумал — а вдруг не ему; тогда, быть может, и в кино пошёл бы. А что же тогда не сказал, почему не пойдёт? А расстроился! Парни — они все такие, когда расстраиваются, то или ломают что-нибудь от злости или убегают, чтоб никто не видел, что они расстроены. Молодец, Лена, наконец-то ты себя утешила. А я задумалась о том, как мой муж расстраивается. Мне почему-то кажется, что он всегда молчит. Злится — молчит, грустит — молчит, всем доволен — опять молчит. Или он молчит как-то по разному, что я понимаю, в каком он настроении? Или не понимаю вовсе, а всё себе выдумываю? — Лиза, скажите, а Вы любите своего мужа? — Люблю, — а внутри что-то ёкнуло и осыпалось. То ли из-за того, что ответа такого от себя не ожидала, то ли от того, что Лена меня на «Вы» назвала. Вот так-то! Некоторые особо культурные студенты стали называть меня на «Вы». Вроде и разница в возрасте небольшая, я её совершенно не ощущаю, а они всё видят. И хотя до Елизаветы Романовны я ещё не дотягиваю, но из просто Лизы уже выросла. Думаю об этом, а тем временем рассказываю Леночке, как бывала я счастлива с моим Евгением Игоревичем, как он мне первый свой подарок дарил — серёжки с колечком. Как я ему сама костюм к свадьбе шила, как мы с ним в лесу гуляли. И как он ходил за мной во время моей странной болезни, когда я несколько недель провела в полузабытье, без сил, словно из меня разом хотела уйти жизнь, лишь в последний момент передумала. Может муж-то и уговорил её остаться? Он из-за меня и из милиции уволился, а ведь любил эту работу и, наверное, теперь жалеет. А врачи тогда так и не определили, чем я болела, и грипп ставили в диагноз, и пневмонию, синдромы какие-то, я и названий таких не слышала никогда. Главное, потом за три дня — раз — и встала на ноги. Будто и не было ничего.       Лена уже совсем спит в кресле. Отправлю-ка я её в учительскую на диван, часов до восьми утра там запросто можно спать. В такую рань у нас учителя не приходят. Хоть и орал на них новый директор, и нас заставлял записывать, кто во сколько ключи от аудитории взял, а только уж заведено здесь по другому. Ори не ори, народ всё равно по-своему согнёт.