Странствуя бесцельно по Англии

Мистер Волкмен свалился на бок и захрипел, отползая к дереву, так чтобы опереться на него. Темные его глаза чуть помутнели, ресницы дернулись и немного опустились. С губ стекала капля крови, а он улыбался, хрипло дыша через раз. - Где мальчик? Я пробормотал тихо, беззвучно, уже не веря в то, что мистер Волкмен действительно причастен к исчезновению ребенка. Но мне просто было нужно знать ответ, мне было необходимо. Потому что что-то во мне вдруг надломилось, когда лихорадка спала. - Ах, мальчик, - улыбался он, запрокинув голову так, чтобы смотреть в небо, - мальчик. Ты о том, которому я дал денег, чтобы он передал тебе дневник? Так не трогал я его… - голос его сорвался, задрожал, и он сплюнул, - я же не зверь, какой-нибудь… чтобы… детей… Он не договорил. Но я понял все по его спокойному, ласковому взгляду, с которым он в последний раз посмотрел на небо. Что это было? Как мог монстр, чьи руки по локоть запачканы были кровью, так смотреть на это чистое, недосягаемое небо. Отец стоял подле меня, безмолвно смотря в бледнеющее лицо. Кровь медленно окропляла красивую, рваную рубашку, а он все смотрел стеклянным взглядом в небо. Я же, точно сам не свой, бессмысленно наблюдал, как тускнело его лицо, как стекала кровь по губам, как грудь больше не вздымалась. Что-то внутри медленно разрывалось, но я не понимал, не давал себе отчета в содеянном. Казалось, все это - еще один дурной сон, кошмар на почве бреда. - Что же ты наделал… - бессильно пробормотал отец, - что же ты наделал, сын мой? Должно признать, я никогда не видел отца таким. Мне казалось, умри я, на его лице не будет столько боли и тоски, сколько было теперь, при виде этого несчастного человека. Мистер Уолтер долго сидел у своего воспитанника, пока вдруг не поднялся. - Твои руки по локоть в крови, - пробормотал он, закрывая глаза мистеру Волкмену, - но это не человеческая кровь.... - Потом он неожиданно обернулся ко мне, печально покачав головой, и добавил, - у реки ждет почтовая. Я вынужден ехать в город. Следует отдать честь последнему хозяину Торнхэлда... - А я? - слова слетели сами собой, и голос вдруг предательски задрожал. - А ты сходи еще раз в особняк... поищи, во что можно переодеть его... И он ушел, печально и хмуро, сутулясь, как если бы на его плечи вдруг упали бы горы. Я хотел было пойти за ним, мне было страшно оставаться одному, но его слова все еще отчетливо звенели над головой. Его взгляд, печальный и едва ли не осуждающий, преследовал меня. Внезапно дикий, ноющий вой послышался за спиной. Выли волки, выли псы, выл лес. Все вокруг меня точно в движение пришло, а я замер. Ноги сами понесли меня к поместью, и я поспешил подняться в уцелевшее крыло. Тот же проход, та же гостиная, та же скрипящая лестница, только теперь почерневшая. Меня встретил коридор портретов, усыпанных пеплом и пылью, смотрящих сверху с какой-то монументальной тоской и отчужденностью. Я прошелся в ту каморку, откуда недавно так скоро уходил, и нашел ее незапертой. Окно было открыто настежь, ветер играл с разбросанными по полу страницами, а меня бил озноб. Меня лихорадило… «26 июня. Это был тяжелый, черный день для нас всех. Мистер Далтон, чье здоровье прежде пошло на поправку, был утром найден умершим. Вся прислуга оплакивала любимого господина, и небо над Торнхелдом словно потемнело. Тяжелые грозовые тучи изливались обильными потоками, гром сотрясал ставни окон, и молнии разрывали грань между небом и землей своим диким светом. Мистер Вулфмен был молчалив и необыкновенно спокоен. Должно быть, он предвидел кончину господина, и потому теперь не испытывал того грязного недоумения, что царило в сердцах остальных. Пожилой помощник лишь устало закрыл остекленевшие глаза и, недолго постояв у кровати с немым, неожиданно постаревшим лицом, удалился в город, готовясь к похоронам. Мистер Вулфмен покинул нас в десять часов, тогда же прислуга разбрелась по дому заниматься работой, хоть и без особого энтузиазма. Торнхэлд волей-неволей почернел и одичал под гнетом немой тишины, воцарившейся в нем. Я сидел в своей маленькой комнатке, наслаждаясь теперь ее крохотностью, потому что в тесноте не чувствуется одиночество так остро. Мне не нравилась погода за окном, не нравилось и то, что мистер Вулфмен один отправился в путь по такой ужасной погоде. Я беспокоился потерять еще одного близкого человека, к существованию которого уже успел привыкнуть. Впрочем, чтобы отвлечься от грустных мыслей, которые, кажется, изгрызли всю мою душу изнутри, я принялся писать все свои мысли на бумагу, но ничего не выходило. Я напрасно тратил чернила, не в силах составить ни одного дельного предложения. Тогда же я вдруг вспомнил про Эдварда, заинтересовавшись, чем он теперь занимается. Дело в том, что я не видел его с самого утра. Быть может, весть о смерти его благодетеля подкосила юное сердце, однако его отсутствие также наводило на меня тоску и тревогу. За окном буря становилась все яростней, и сад, заметно потемневший, стоял сплошным черным месивом, едва ли не сливаясь с дремучим лесом. После обеда, было это во втором часу, ко мне наведался Эдвард. Я был несказанно рад его появлению, потому что его присутствие ободрило меня. Мы ни о чем не говорили, но сидели в тишине. Присутствие живого человека рядом подбадривало, но с тем же я становился все печальнее, поглядывая на потрепанного и болезненного юнца. Я не наблюдал за юношей прежде той дикой, почти животной печали и тоски, которая теперь в полной мере сквозила в его глазах. Это были глаза глубоко несчастного человека, чье сердце, должно быть, так исстрадалось, что теперь не осталось никаких сил на слезы. - Мистер N…, вы уедите теперь, не так ли? – спрашивал он, не сводя глаз с окна, - уедите, я точно знаю, потому что здесь вас больше ничего не держит. А я… - он молчал, но не ожидал от меня ответов, точно сам с собой вел беседу. Потом вдруг встрепенулся, перевел на меня затуманенный взгляд и устало улыбнулся, - а заберите меня с собой, мистер N… Я молчал. Мы оба знали, что это невозможно. И он, расценив по-своему мой тяжелый вздох, отвернулся, выстукивая на полу какой-то ритм. Никто не поймет той боли, которую испытывал я, наблюдая за этой истощенной, бледной фигурой, что из последних сил расправляла плечи, потому что иначе все внутри у нее бы поломалось. Эдвард еще раз мельком взглянул на меня и запел на незнаком мне акценте, видно забытом, какую-то тоскливую мелодичную песню своим тонким, еще не сменившимся голосом. Изредка срывался на хрип, и по щекам даже сбежала пара крупных слез, которые он не замедлил утереть. «30 июня» Утром прошли тихие похороны. Мало кто пришел проводить умершего в последний путь, не считая прислуги, меня и Эдварда, который всю дорогу волочился позади. Последние дни шли проливные дожди, дорога была вязкая и размытая, так что я по лодыжку входил в грязь. Эдвард едва переступал с ноги на ногу, с трудом поднимая толстые пласты грязи, прилипавшей к сапогам. Когда мы вернулись в дом, все продрогшие, уставшие и духовно удрученные, Торнхэлд встретил нас толпой нахлынувших родственников. Даже в траурных одеждах они умели выглядеть красиво и со вкусом, красуясь дороговизной тканей и аккуратностью дорогих платьев. Прислуга встретила гостей довольно холодно, и единственным, кто подошел к ним, оказался мистер Вулфмен, потому что он при всем желании не мог поступить иначе. После обеда, мистер Вулфмен решился зачитать завещание покойного, будучи поторапливаемым. Из завещания стало ясно, что мне отдается в наследство пять тысяч шиллингов, а другие пять распределяются между десятью прочими родственниками. На вопрос, кто получает поместье и оставшиеся десять тысяч, мистер Вулфмен не без болезненного изумление, которое при прочтении завещания отразилось сразу же на его лице невыразимой бледностью, отвечал, что наследником становится Эдвард. «Кто есть Эдвард?» - немой вопрос читался в глазах гостей. Дикостью казалось им – родным племянникам и племянницам не отдать законного, но передать в руки неизвестному человеку. А когда открылось, что Эдвард – никто иной как пятнадцатилетний, не ведавший мира мальчишка, они исполнились негодования. Бедный ребенок оказался в центре злобы взрослых, состоявшихся людей, которые не накинулись на него с кулаками только лишь потому, что еще сохраняли каплю воспитанности. Шли переговоры о том, как исправить завещание, какого юриста пригласить и как избавиться от неожиданного наследника. Когда дело дошло до того, что они просто не могли не прибегнуть к моему мнению, я уверенно отклонился от их предложений делить оставшееся имущество, чем вызвал еще большее негодование, но это никак не отразилось на моем настроении. Я наблюдал за ними и ощущал злобность и враждебность, потому что мне было до боли мерзко смотреть на них. Как ужасны люди в своей жадности, более того люди не бедные, не знающие что есть голод и холод собрались теперь, чтобы убивать, иного слова я просто не нахожу. Весь день я сидел в гостиной, не покидая прибывших родственников, но наблюдая за ними, как ученый следит за ходом эксперимента. Я не понимал, откуда во мне пробудилась жажда наблюдения, но теперь мне хотелось анализировать чувства других, потому что в противном случае я углубился бы в свои, а это было слишком болезненно. К вечеру споры утихли. Пятеро родственников, после долгих бесед со мной, к моему счастью, поняли свою неправоту. Не напрасно я надеялся на их благовоспитанность и благородство, которыми они были не обделены по воспитанию отцов. Эти пятеро, не имея времени оставаться с нами, распрощались и покинули поместье, так как путь был длинен, и они не хотели задерживаться вдали от дома более недели. Нужно признаться, расставание весьма меня опечалило, потому что за прошедший день я смог с ними сдружиться, достаточно для себя узнав их. Они отличались образованностью и красноречием, что в купе с прекрасным умом дарило мне приятных собеседников. Оставшиеся же пять требовали приютить их на ночь, так что бедный мистер Вулфмен велел убрать им комнаты. Ближе к шести, когда подали ужин, я заметил отсутствие мистера Вулфмена и Эдварда, а потому спросил у миссис Шейр, не знает ли она, куда пропали мои друзья. На то старушка лишь пожала плечами, но предположила, что они могли пойти в лес, как обычно это делали. Какая-то тревога особенно съедала меня изнутри, так что я был просто обязан тотчас разыскать их. И я, так и не сев за стол, накинул пальто и отправился искать друзей. Дождь, прекратившийся еще поутру, более не размывал земли, так что она чуть-чуть подсохла, и я мог идти несколько быстрее, чем шел за гробом. Умытый лес встретил меня свежим запахом травы, прекрасным ароматом свежей черноземной земли и хвоей, но запах ее не успокаивал меня. Совсем недавно я узнал, что Эдвард болен ликантропией. Это редкое психическое заболевание, и лекарства от него, к сожалению, нет. Последние несколько дней я много проводил в библиотеках за книгами, чтобы как-нибудь разобраться с этой тяжелой болезнью. Но от нее действительно нет лекарств. И вот теперь, осознание того, что мистер Вулфмен и Эдвард вместе ушли в лес, тяжелым грузом давило на меня. Я шел быстро, прислушиваясь к лесу. К запаху хвои примешивалось что-то еще, и тяжелая атмосфера потемневших деревьев давила на меня. Вскоре я вышел на тропу, ведущую к небольшой поляне и, обрадовавшись зазвучавшим голосам, хотел оповестить о своем приходе, как был перебит раскатом грома, потому никто меня не услышал. Зато я успел выйти к поляне, и рассмотреть два силуэта, стоящих друг напротив друга. - Ты сказал, что расскажешь мне что-то важное, но молчишь уже двадцать минут? – взревел Эдвард, усевшись на землю, и мистер Вулфмен кинул в него маленький камешек, попав ровно по лбу. - Встань и жди! – грозно прохрипел он, рассматривая его с наслаждением. Так тишина длилась еще минут пять, и он снова заговорил, - ты – мой сын, носитель фамилии Вулфменов, которые испокон веков служили семье Далтонов, за то, что те хранили нашу тайну. А потому мне дико осознавать, что ты - новый владелец! Осознание того, что это был не просто разговор дворецкого и мальчишки на попечении покойного, а отца и сына, поразило меня, но не скоро еще уложилось в сознании. Я видел в них сходства, но никогда не предполагал родства. - А чего ты мне это говоришь? – возмущался мальчишка, - будто бы я хотел! Больно мне нужно играть роль господина, когда я и минуты не останусь в этом чахлом домишке! - В любом случае, - перебил его мистер Вулфмен и бросил к его ногам красивый блестящий кинжал, предварительно вынув его из ножны, - возьми в руки, - процедил он равнодушно, и гордо выпрямился. Эдвард аккуратно поднял кинжал, рассматривая, когда мистер Вулфмен сократил расстояние между ними в несколько больших шагов, - прости меня мой мальчик, прости меня, - бормотал он, поглаживая того по голове, - это было слишком жестоко со стороны мистера Далтона поступить так с тобой, но он не мог иначе защитить тебя и нашего гостя. Когда-нибудь ты поймешь, - тихо протянул он и, взяв сына за руки, направил кинжал в свою сторону. Мальчишка дернулся назад, но тот держал его крепко, продолжая смотреть в детские глаза. И Эдвард смотрел в его лицо, весь сжавшийся и измученный, он почти дрожал, не до конца понимая происходящее. И когда мистер Вулфмен крепче сжал его руки, тот забрыкался, пытаясь хотя бы выронить оружие, но ему не позволили. Мужчина наклонился над ним, и что-то буквально толкнуло меня броситься и тот час разнять их. Но корни деревьев заплелись в ногах, и я упал, не в силах даже слова выкрикнуть, потому что в горле у меня точно застрял ком. А сам я как пораженный смотрел, точно листал страницы книги, как острый кинжал вошел в мистера Вулфмена по рукоять, как по его подбородку потекла алая струя крови из растянувшихся в улыбке губ. Этот его взгляд, полный скорби и радости, не понятный мне столько же, сколько непонятно было и его действие. А Эдвард беззвучно опустился с дрожащими руками на землю и снизу вверх смотрел на отца, что из последних сил стоял посреди поляны. Сердце мое сжалось, когда я увидел эти остекленевшие глаза, налившиеся горькими слезами, когда мальчик задрожал, крепко обнимая себя окровавленными руками, когда с губ сорвалось горькое: «Папа», и мистер Вулфмен упал на колени, бессильно стараясь заглянуть в глаза перепуганному ребенку и улыбнуться ему в последний раз. Когда же стало ясно, что мистер Вулфмен мертв, Эдварда точно подменили. Аккуратно закрыл он глаза отцу и уверенно встал на четвереньки, как становятся дикие животные… Я поспешил к нему, обнял, прижал к себе. Он вырывался, царапался, рычал и почти укусил меня за плечо, но вскоре успокоился. Горячие слезы прыснули у него из глаз, он прижался плотнее и долго беззвучно что-то шептал себе, пока совсем не успокоился… «1 июля» Эдвард утром позвал меня к себе, поговорить о чем-то важном. Что ж, я спустился в кабинет, и мне было очень непривычно видеть в кресле не дядю, а этого юношу, устало смотрящего куда-то в окно. Когда я вошел, он даже не шевельнулся, лишь указал взглядом на кресло, и я присел. - Вы много видели? - Я видел достаточно… - А слышали? Я молчал. И он долгое время не решался нарушить этой тишины, все так же смотря в окно, точно там происходило что-то интересное. Дом просыпался, прислуга носилась за дверью, слышались шаги гостей. А он все молчал. Потом вдруг обернулся, сложил руки в замок и снова поглядел на меня. - Вас, наверное, очень интересует, как так получилось, что я его сын? - чуть смеясь пробормотал он, но тут же стал серьезен, - он сказал, что никогда не был женат, даже обручен... однако моя мать, которая была вынуждена ею стать не от глубокой любви к моему отцу, а по воле случая... Она умерла во время родов, как прискорбно, не правда ли? Я всюду приношу... - Для чего вы позвали меня? - переспросил я, видя, как глаза его наливаются слезами. - Вы многое слышали... - одернул он себя и тотчас приобрел безразличный вид. - Тогда вы знаете, что мистер Вулфмен ожидал смерти от вашей руки, но не от моей, потому что так уж принято, что новой хозяин убивает старого дворецкого, тем самым оказывая ему услугу… - Мне очень жаль… - пробормотал я, искренне не понимая, как можно называть убийство услугой. - Не извиняйтесь передо мной, - прервал он кротко и прошептал так тихо, чтобы я не расслышал, - должно быть он был самым несчастным… потому что никто прежде не погибал от нерешительной руки сына… «3 июля» Я покидал Торнхэлд, обещая вернуться. Эдвард просил, чтобы я не покидал его, но я случайно подслушал его рассуждения о том, что он ждет смерти от моей руки. Почему от моей? Потому что только так он может вернуть историю в прежнее русло. Что ж, это его желание, но я не буду ему потакать. Мы найдем врача, который сможет излечить его… Ему будет тяжело, но я постараюсь сделать все, чтобы он прожил другую жизнь. Чтобы он снова улыбался, чтобы не искал смерти... «4 июля» До меня дошли слухи, что в доме случился пожар. Я вернулся сразу же, как узнал об этом. Меня встретило холодное пепелище. Здание хранило немыслимое количество человеческих останков, а я умолял судьбу, чтобы Эдвард был жив. Что ж, он действительно выжил и, как мне кажется, прислуга тоже, потому что ее останков никто так и не нашел! Чуть позже я свиделся с ним на той самой поляне. Он ожидал меня, причем довольно долго. Все тот же металлический нож, все те же слова: «Пожалуйста», но я не смог. Да и у кого поднимется рука на человека, если только не у умалишенного? - Где прислуга? - спросил тогда я его. - Я дал им денег и просил уехать отсюда, - отвечал он, - боюсь, если они вернутся, их обвинят в поджоге. А так, виновен буду только я один, хотя вам следует знать, что я не приложил к этому руки. Если кто скажет вам, что они погибли в огне, не верьте им. Потому что они устроили поистине невероятное... они пытались убить друг друга... - Тогда от чего случился пожар, если это не поджог? - Мистер Фортер сказал, что будет плохо, если выяснится, что родовитые Далтоны попытались поубивать друг друга ради денег... - бесчувственно пробормотал он, прохаживаясь вдоль поляны, - мистер Фортер... он... пытался их разнять, но вместо этого устроил пожар... он... я... похоронил его... Мы много с ним говорили в тот день, я пытался убедить его съездить в столицу, к врачу. Но он наотрез отказался, напомнив мне историю его отца. Хотя, мне кажется, он не из-за этого поступил так. Он просто боялся... боялся, что ничто не сможет помочь ему, и не хотел покидать края, где было столько родных ему людей. Он ни за что бы не покинул эти леса. Но я верил: медицина не стоит на месте! Она обязательно может помочь ему. Однако Эдварда было не уговорить. - Мистер Уолтер, - бормотал он, - разве я о многом вас прошу? Только убейте, убейте иначе я не могу умереть от своей руки, это будет слишком бесчестно… вы ведь обещали помочь мне… Его правда. Я пообещал. Но после того дня я понял, что не смогу выполнить обещание. Я - трус, я - жестокий человек. Но Эдвард будет жить, потому что убить себя не посмеет. Он обещал отцу, я знаю». Я устало потер глаза, дочитывая последние строки. Дневник обрывался именно так, безмолвно, коротко и неясно. И внизу красовалась одинокая приписка: «Дорогой Эдвард, прости меня за то, что я уеду, покину и оставлю тебя одного. Ты не найдешь меня, я скроюсь с глаз твоих долой, чтобы ты даже не помышлял о том, чтобы однажды я убил тебя. Эдвард, ты должен жить, ты должен верить в науку… тебя обязательно излечат. Прости меня, Адриана Далтона де Уолтера, я навсегда оставляю имя покойного дядюшки, я оставляю все тебе. Живи же, как человек…». Последние страницы дневника печально шелестели у меня в руках, жалобно напевая странные песни. Я прошелся по дому, заглядывая в скучающие портреты, долго стоял у картины соснового леса и теперь не видел той враждебности в силуэтах, но только тоску неминуемой гибели. Это были длинная история, длившаяся между двумя родами на протяжении нескольких веков. Это была длинная, печальная история, не получившая счастливого конца. Я прошелся по темному подвалу, зажигая одну за другой свечи. Я осмотрел каждую царапину, с горечью подмечая следы крови. Все тот же прихрамывающий стул, все те же цепи, все тот же клочок бумаги. Я поднял лист, измалеванный неровным, неуверенным почерком, отчего-то по-французски: «Я – Эдвард де Вулфмен (Волкмен по бабушке) заявляю, что кровь на руках моих. Кровь отца и деда моих, кровь за убийство родного человека. И как я берег свои руки в чистоте, но теперь запятнал их, так не выйду же отсюда до тех пор пока зов безумия не потеряет власть надо мной, чтобы не убить кого-то еще. Пишу это тебе – Эдвард названный Волкменом, чтобы не забыться и не стать истинным зверем..." Маленькая трещинка углубилась со свойственным ей звуком хруста. Горячие слезы вдруг обожгли холодные щеки. А я не сразу понял, что где-то глубоко внутри меня разбился я сам на тысячи осколков. Та трещина, что медленно расползалась по моему сердцу, теперь так звонко разрушила его. - Конец! - думалось мне. - Конец! Я стал убийцей не монстра, не страшного зверя, но человека! Но страшно было не только это. Страшно было то, что я только теперь понял, какую ошибку совершил. Я только теперь осознал, как должно быть мистеру Волкмену было досадно и больно, когда я избегал его, когда сторонился и опасался. Как было ему больно, после стольких лет одиночества, встретить сына близкого друга, который кричал ему злобное: "Монстр!". Как тяжело, должно быть, было улыбаться и защищать меня. Защищать? Да, ведь он не только на той поляне спас меня от диких собак. Ведь это он - тот мальчик, что закрыл двери, не впустил меня в мир, так меня зовущий. Мистер Волкмен... как же я не заметил, что истинный монстр - я?.. *** Эдвард был похоронен рядом с отцом, на кладбище семьи Далтонов, потому что они оба стали незаменимыми членами семьи. Что до Торнхэлда и близлежащей деревни, то мы с отцом не заезжали туда, а отправились сразу домой. Но я никогда не забывал тех, кого повстречал там, тех, кто изменили мою жизнь и не только мою... Итак, всю свою сознательную жизнь я посвятил изучению Ликантропии, но, к сожалению, ни я, ни другие ученые все еще не можем найти лекарства. Все что могут больные – все так же переживать моменты приступов в подвалах, ломая ногти о твердый камень, разрывая цепи и злобно, протяжно рыча…