Не продохнуть вдвоем

 Просыпаясь, она от неожиданности чуть не упала с кресла, с ней редко это бывало. Сон, по привычке, оказался кошмаром, и она дернулась в мимолетном порыве, словно бы кто-то равнодушно швырнул ее на землю, и тут же открыла глаза - даже сквозь неугасший страх, в плохо соображающем мозгу заранее поселилось липкое покалывающее раздражение, так и повисла, - задницей на краешке кресла, ладонями в остывший холодный пол, глотая воздух жадными, беспорядочными глотками. Харуно бы посмеялась, наверное. Ино оторвалась руками от пола и, совсем не женственно покряхкивая, с трудом приняла вертикальное положение, вцепившись сжатыми пальцами в мягкие выцветшие быльца: ее замутило неожиданно, поплыло перед глазами, ослабшие ноги налились жидким свинцом, намертво прикованные к твердой земле - будто именно она не просыхала в ближайшем баре три дня подряд, глуша одну бутылку за другой безучастно и беспомощно, периодически засыпая, не разбирая где и с кем.. Ино зло сощурилась и почти враждебно скосила глаза на свою неприкосновенную ранее кровать, на которой, тем не менее, сегодня в качестве гребанного исключения развалилась спящая неподвижная туша пьяного... Бесстыжего, тупого, безмозглого, ленивого, бессовестного оленя...  Бывает, конечно, почему нет? Он взрослый человек и самостоятельный мужчина, не в ее компетенции указывать ему, как делать правильно, а как нет - но Шикамару в последнее время сам не свой, - и Шикамару от души пополняет себе богатый список вредных привычек.  И Шикамару молчит, не снимая с напряженного лица приклеенной, натянуто-вежливой улыбки, и Шикамару смотрит на нее с такой тихой пробирающей до дрожи осторожностью, словно бы ищет мгновение вцепиться ей в горло теневыми руками и придушить на месте, и то, что Шикамару сегодня без устали долбился в ее дом в два часа ночи, безвольно повиснув опущенным плечом о косяк ее навесной клумбы с тюльпанами у двери, ее, пожалуй, смущало больше всего. Она больше не засыпает рядом с ним - отнюдь не из-за нехватки места: боится. Его или себя рядом с ним, разобрать не может, помнит: Шикамару никогда не храпит, не разваливается по периметру кровати выброшенной на берег морской звездой, никогда не ворочается и не бормочет во сне цитаты из своих эротических снов - бывает со всяким, но она не слышала, не видела, не знала. Давняя, укоренившаяся с войны привычка: во сне он напряжен так же, как и на ногах, и не разглаживаются в спасительном забытье собравшиеся складки у нахмуренной переносицы, когда он сжимает во сне сухие обветренные губы и сводит сурово темные брови. "Скажи же что-то, бака, чтобы я наконец смогла либо помочь тебе, либо прибить с концами...". Ино сонно смаргивает остатки тяжелого сна и опускает занесенную раннее над спящим лицом ладонь, в намерении зарядить этой наглой гнусной морде мигом отрезвляющей пощечиной: во рту неприятно липко и горько, горло скребет отголосками утреннего сквозняка, сигаретной струйкой пробравшемся сквозь оконные щели, ткань излюбленного фиолетового топа съехала на бок, парой расстегнувшихся пуговиц оголяя то, что перед пьяными старыми друзьями оголять не принято - так заведено. Их общее время всегда начиналось ранним утром, она помнила... Ино будит его только спустя час - волосы подвязать не успевает, но застегнуть тонкую ткань под горло, по женски расправив каждую мятую складку, мстительно сварить на молоке ненавистную им овсянку к завтраку и скрутить из ближайшего свертка пергамента самодельную дубинку - почему бы и нет? Твердая хрустящая поверхность крепкая и плотная, почти не мнется, когда, не в состоянии дотянуться до затянутого в растрепавшийся хвост затылка, она с размаху приземляет импровизированное оружие аккурат на небритую левую щеку - и не отскакивает от греха подальше, прекрасно понимая, что ни разозлить, ни напугать такого, как бака Нара, подобным выпадом невозможно, как ни старайся. Он, ленивая сволочь, вздрагивает всего-то на одно мгновение, медленно и равнодушно разлепляя щелочки слипшихся с похмелья глаз и, тяжко вздыхая, недовольно морщится, потирая большой медвежьей ладонью покрасневшую от удара щеку, неразборчиво бубня себе под нос что-то вроде: "Стареешь, мама. В этот раз не так уж и больно было...". И Ино вскипает. Ей хочется выть, чертыхаться и шипеть разъяренной змеей, медленно и с наслаждением придушив его ближайшей попавшейся под руку подушкой, ей хочется рвать и метать, ей хочется раздавать пинки и швыряться тапками вплоть до самого порога, но она выбирает более действенный, как ей кажется, вариант, и просто неосмотрительно упирается ему в копчик босой ступней, со всей возможной силой наваливаясь всем телом на недвижимое тело напротив, в намерении сошвырнуть его с кровати мордой на пол, чтобы не повадно было: ему-то все равно, где дрыхнуть, а она так сильно хочет спать и так яростно ненавидит себя рядом с ним в последнее время, что успокоиться - ну никак... Она всполошено взвизгивает: не от неожиданности - от внезапно разыгравшегося духа противоречия, скорее всего, когда сильная, почти горячая ладонь хватает ее за бледную щиколотку, и легко, просто, словно пушинку, вздергивает на себя, на раз-два переваливая через бедро на противоположную сторону узкой кровати. Она успевает обреченно отметить про себя, что пятки у нее наверняка ледяные и грязные, а собравшаяся под пальцами гармошкой юбка в полете задирается не в том месте и совсем уж не в то время, чтобы сейчас можно было свести это все в безобидную шутку. В любой другой раз - по привычке и запросто. Но Ино по горло хватает - и Ино ком застрявший в саднящем горле пытается проглотить как можно безболезненнее, а пока это не получается, капризно ерзает ногами и в защитном жесте скрещивает на груди узкие руки, пока ее подгребают под себя для удобства согнутой в колене ногой и почти растерянно путаются неуклюжими пальцами в тонких ниточках встрепанных волос, больно дергая длинные светлые пряди. Шикамару насторожено приподнимается на локте и, гневно пялясь ей в лицо, непонимающе хлопает сонными шальными глазами, потихоньку проясняя затуманенный взгляд. Ино невольно прикидывает, что, возможно, он просто сейчас обезвредил потенциального врага в ее лице, в очередную секунду осознав что за спиной стоит отнюдь не мать - и почти, еле-еле, перебарывая нервную дрожь, - успокаивается. Это многое объясняет, да. И когда она начинает хохотать, всполошив прикорнувших на старом карнизе птиц, громко и безудержно, ей почти нравится то, что Шикамару, еще более обреченно скривившись, вынимает руку из-под ее головы и привычным жестом затыкает себе ухо оттопыренным мизинцем, другой потирая примятое лицо с красным отпечатком от подушки  - у Шикамару явно голова на части раскалывается, и тошнота подступает монотонными волнами к горлу так, что не до завтрака, не до злости, не до жизни вообще. Когда он опасливо, почти боязливо скашивает в сторону взгляд и с праведным ужасом смотрит на дымящуюся тарелку склизкой сероватой бурды у него под носом, она чувствует себя наполовину отмщенной - и улыбается, усмехается, ухмыляется, невольно засматриваясь на родное до боли лицо снизу вверх, удобно расположив белокурую голову на сгибе согнутого локтя.  - Ино?.. Что ты забыла у меня дома, ты же была на дежурстве?.. А я... о-о-о-ой, только не под дых, меня сейчас вывернет на тебя, Ино-о-о-о... - Шикамару болезненно кривится и скукоживается на скомканной под их телами простыне, в защитном жесте прикладывая к животу подрагивающие ладони, закрывая доступ согнутым острым коленкам - Ино довольно доступно, и нецензурно тоже, втолковывает ему, где он находится, и куда конкретно пойдет в следующую секунду, если не вернется со своих гребанных облаков на землю, наступая с каждым мгновением все ближе - у него провисает с края кровати задница и он удерживает себя в горизонтальном положении уже из последних сил, пока Ино, вполне довольная собой, больше подливает масла в огонь. Она перекидывает через него длинную ногу, открывая потрясающий обзор на отсвечивающее под задравшейся юбкой кружево полупрозрачного белья и, мимолетом оправив на пленительно-женственных бедрах плотную, влитую в кожу ткань, замолкает на мгновение, запинается, останавливается - неожиданно строго складывает перед собой на груди скрещенные руки и смотрит, смотрит долго и испытующе, вышибая мозги одним выстрелом злых морозно-голубых глаз. Настроение ее словно мартовский ветер: дерьмовая черта, иными словами. Но ему должно быть стыдно, видимо, и, очевидно, стыдно не только за это... Шикамару устало почесывает растрепавшийся затылок и еще раз протирает от липкого тумана красные воспаленные глаза.  Ему кажется, в детстве он совершал меньше глупостей, чем сейчас и, почему-то, сейчас его пугает это больше, чем все последующие в их жизни мировые войны вместе взятые... Их общее время всегда начиналось ранним утром, он не забывал... *** Никогда не забывал. Пахнет дымом осенних костров, лопаются в ушах искры от треска горящих полений. Небо темно-голубое, болотистое - тусклое, словно вязкая трясина, и воздух без солнца и ветра наполнен дымом дотлевающих в пальцах сигарет... Шикамару минут десять прочищал желудок в ее красивом, даже здесь провонявшем цветами туалете, Шикамару выглушил целый кувшин любезно предоставленной ему ею воды, позволяя тонким струйкам стекать по подбородку в ворот неизменной сетчатой футболки, Шикамару показалось, просто показалось, что не сводила Ино с его лица скользящего взгляда именно в тот момент - беспомощно пошарил руками по карманам брюк, проверил внутренние, похлопал себя по задним - пачка сигарет не желала находиться, и не нужно было быть гением, чтобы понять, куда именно она могла деться.  Ино неосторожно наклонялась к нему спиной, обувая на ноги высокие форменные сандалии, натягивая на бедра гладкую фиолетовую ткань, - и он в который уже раз невольно и бессильно отмечал, как же это нравится ему: у Ино теперь длинная юбка, хотя глубокий, впереди, вырез, напрочь перехватывает сбивающееся на вдохе дыхание; у Ино бесконечно ласковая улыбка, но стоит ей на мгновение шире обнажить ровные зубы, это становится похоже на остужающий кровь оскал; у Ино походка по-женски раскачивающаяся - и он проклинает себя за осознание того, сколько же, тем не менее, здоровья, жизни и молодости во всем ее ослепительном существе: таким рожать красивых детей, сгорать от страсти, захлебываться от смеха. Всегда. Так почему же именно он? Почему же именно он был проклят, почему благословлен идти с ней плечом к плечу: обеспеченный отпрыск Учиха, странный смазливый художник, дикий глупый собачник, да кто угодно... Подошли бы ей куда больше. Его ли вина, что тогда, в далеком детстве, когда их отцы отправлялись на миссии вдвоем, а их с Ино колыбели стояли друг напротив друга, пока матери за легкими беседами пили чай с печеньем, и она: невыносимая, проблемная уже тогда, всегда просыпалась первой, жалобным детским плачем будя и его, молчаливого и тогда уже серьезного; мама часто со смехом рассказывала их общим знакомым эти истории, и больше, чем они, его могли смутить разве что только рассказы о их совместном купании в одном тазу, на пару с притесняющим их уже тогда Чоджи.  Они и потом делали так, а сейчас... А сейчас обнаженное тело Ино желанно настолько, что только так, бесстыдно спрятавшись за тенью широкого дерева, пока она, с бледной кожи, белых обнаженных плеч, с крыльев выступающих лопаток отмывает грязь и кровь прошедших миссий в ближайших водоемах - для нее один день без принятия ванны сродни вселенской трагедии, и он не может разобрать, радоваться ли этому или проклинать ее за это... Ино болтает без умолку и не останавливается ни на секунду - утренняя Коноха спит, словно никогда ей больше не проснуться, и он с упоением ловит этот момент бесконечного единения со всем, что так дорого ему: здесь старые отстроенные улочки в переплетении светящихся круглосуточных раменных и ярких цветных фонарей; здесь, где-то в уютном ночном тепле мама вспоминает в самых прекрасных снах покойного отца и Чоджи храпит на весь дом, заснув с огромной тарелкой чипсов на животе, а здесь, вот прямо чуть левее сердца, ослепительно улыбаясь и бездумно заламывая длинные пальцы на ходу, Ино напевает под нос тихую незамысловатую песню, удобно устроив замерзшую руку в его широкой ладони, засунутой поглубже в его теплый карман. - И почему же именно ты, Шикамару? Он стряхивал раскуренную сигарету, и искрящийся пепел с самого кончика фильтра падал на лепесток небесно-лазурного василька под его ногами, оплавляя, опаляя по краям нежную синеву так глупо и жестоко - ей казалось, так горело ее бешено колотящееся сердце, когда они, без сил крадучись, возвращались с парной миссии по холодному темному лесу, и направленный на нее его взгляд вспыхивал, как у насытившегося ночного животного: безразлично, но тягуче-опасно - роняя сердце в пятки одним взмахом обожженных темных ресниц. Она засыпала и просыпалась с кошмарами, не помня себя от холода и любви - Шикамару придвигался к ней со спины, бездумно и горячо дыша в затылок, согревая в нерушимо дружественном кольце рук, слегка приподнимая над твердой неудобной землей на широко расставленных своих ладонях, чтобы ей удобнее было спать, - Ино доверчиво поворачивалась к нему лицом, невинно утыкаясь носом в широкое теплое плечо, забывая напрочь о хваленом своем искусстве соблазнения и мастерстве искушения движением маняще вздернутого пальца - ей было душно, холодно, неловко, неловко, так хорошо... Если он проведет сейчас кончиком носа по ее ушной раковине ненамеренно, или случайно ткнется во сне подбородком в разметавшиеся волосы - она вопьется ему в губы, впуская язык, потрется бедрами, как мартовская кошка, закинув на пояс дрожащую ногу, прижмет чужую руку к своей груди за воротник распахнутой рубашки, - и к чертям все пусть катится... Она засыпала и просыпалась с кошмарами - ей снилось внезапно, что у нее вырастает красивый рыбий хвост и она поет, не слыша себя, видимо, так прекрасно, что, кто ни приближался на километр к ее черным водам, так и оставались там: на глубоком морском дне, с застывшим любовным восхищением на дне остекленевших навечно глаз. Она засыпала и просыпалась с кошмарами - и никогда она не испытывали большей злости и ненависти, чем в ту минуту, когда во сне этом жалкий, глупый, ленивый странник, с зажатой в зубах сигаретой, только снисходительно усмехался ей в лицо, удобно устроившись на ближайшей каменной глыбе, но не подходя к ней ни на шаг, сколько она ни старалась. Ино вздрагивала и просыпалась в ледяном поту, не находя причин, - тесно прижатая к ее спине ладонь остужала возбудившееся тело, горчащее сигаретным дымом дыхание из чужих губ затмевало острые яркие мысли.  "Когда-то нас должно попустить, Ино, жди...". - Сколько себя помню, Шика, ты никогда не говорил мне ни пока, ни до свиданья. Раньше не придавала этому значения, а сейчас вспоминаю - и понимаю, что точно нет... Будь это общие посиделки после миссии, где Чоджи оккупировал весь их стол, и Шикамару ухмылялся молча куда-то в пустоту, пока она читала им обоим морали об обжорстве и бесконечной лени, и когда они так и не махнули друг другу рукой через плечо на прощание, медленным безмятежным шагом уходя каждый по своим домам. Или же на грани смерти, когда он, запыхавшись от ужаса и долгого бега с ней на руках, срывал глотку, в ослепляющем безумии хватая медиков за лацканы халатов, обезумевший от ярости и персональной, непонятой никем, невиданной им ранее боли, когда всё, что оставалось делать ему - успеть. Попрощаться. Навсегда.  Да выкусите... - Какая глупость - прощаться с тем, кто мозолит тебе глаза без устали дни и ночи, никогда не исчезая из поля зрения, даже когда ты молишься о минуте спокойствия, как о манне небесной... Шикамару раздраженно будто щурит сонно прикрытые глаза, но она видит - улыбается легко, небрежно приподымая только верхний уголок дрогнувших губ, неосознанно обнажая зажатый край чуть накренившегося свертка дымящейся сигареты - если он крепче сожмет сейчас в руке ее позорно вспотевшую ладонь или ненароком коснется кончиком локтя ее сжавшейся без воздуха груди, она отшатнется от него, как от прокаженного, она жадно припадет губами к его смуглой обветренной руке, прижимая мозолистую ладонь к собственной влажной щеке, она опустится, как подкошенная, к его удаляющимся дальше ногам, когда он развернется, наконец, и уйдет поспешно и быстро, не желая больше смотреть на ее унижение.  - Кому-то бы не помешало почитать нотации о твоем эгоизме, Яманака. Вот уж что точно вступило в хроническую стадию... - То, что я не пытаюсь придушить тебя за подобные любезные высказывания, ты уже можешь считать глубочайшим великодушием, Нара - эгоизмом здесь и не пахнет. А еще ты такая красивая, когда смеешься, что я весь мир готов бросить к твоим ногам... Шикамару перекусил пополам опавшую наземь крошкой сигарету и неспешно прошел чуть вперед , она помнила: здесь, вот так, с ним за спиной, исподтишка никто никогда не ударит. Никто - удержится ли от этого тот, который со временем стал для нее Всем и большим, думать не нужно - так глупо это, так малодушно... - Если когда-нибудь эта твоя Темари-сан сможет сделать тебя спокойным и счастливым лучше, чем я тебя - влюбленным и несчастным... я убью ее... Шикамару тяжело усмехнулся и, жадно вдохнув промозглый, сырой утренний воздух, сонно уронил голову на родное проблемное плечо. Их общее время всегда начиналось ранним утром. Видимо, пора было прощаться...