Каменная трилогия

Я собираю камни - час настал. Как далеко заброшены иные! Мне память открывает кладовые, И я несу их в освещённый зал. Людмила Нагорная

Сентябрь 1854 года, Крым. Из приказа Его превосходительства генерала Корнилова севастопольским морякам «Отступать нам некуда — сзади нас море! Всем начальникам я запрещаю бить отбой; барабанщики должны забыть этот бой. Если кто из начальников прикажет бить отбой — заколите такого начальника; заколите барабанщика, который осмелится ударить позорный бой! Товарищи, если бы я приказал ударить отбой — не слушайте, и тот подлец будет из вас, кто не убьет меня!» Октябрь 1854 года, Севастополь. - Анна! Анна, пожалуйста! – он колотил в дверь комнаты. Она не открывала. – Я тебя люблю! Ты слышишь меня? Люблю! И выбью эту чертову дверь, если немедленно не отворишь. В висках стучало – от гнева, от обиды, от непонимания. Так нельзя, Господи… Так нельзя. - Анна! – воскликнул он в последний раз. Ответа так и не было. И правда, отчего бы не высадить эту проклятую дверь? Но стук в висках спадал, он почувствовал, как на смену ему приходит глухая боль и немыслимая усталость. Один неверный жест, и все может быть разрушено. Владимир привалился к стене и тяжело задышал. А потом, все по той же стене, медленно сполз на пол, вцепившись в волосы. Глупенькая…. Глупенькая… Он ведь надышаться без нее не может! - Черт! – рыкнул он устало, но этот рык ему самому казался капитуляцией перед надвигающейся неизбежностью. Тишину разорвал ужасный грохот и женский крик. Не думал – времени думать не было. Вскочил. Одним ударом ноги вышиб дверь и увидел ее рыдающей на полу и собирающей осколки вазы. - Аня, - шепнул он. Она наградила его таким взглядом, что ему разом захотелось умереть. И он пожалел, что окаянная ваза разбита не об его голову. - Если еще когда-нибудь вы, Владимир Иванович, осмелитесь подойти ко мне… Если… Он облегченно выдохнул, сгреб ее в охапку и поволок в их спальню. Впрочем, более она не сопротивлялась. Взрыв разорвал его воспоминания в ошметки. Что толку в памяти? Владимир поморщился и отер лицо. Душно и сыро. Казалось, что блиндаж сотрясается – мелкие комья земли посыпались с потолка. Следом последовал еще один взрыв, ближе. - Господин полковник, - в блиндаже показалось лицо молоденького розовощекого корнета, взъерошенного, перепуганного, с лихорадочным блеском в глазах, - генерал Корнилов приказал вам немедленно явиться к нему. - Благодарю вас, корнет, - отозвался Владимир, встал с топчана, служившего ему кроватью, поправил мундир и вышел под проливной дождь. Спустя полчаса он стоял у вверенной ему артиллерийской батареи на одном из бастионов у береговой линии, лично отдавая приказы и обстреливая в ответ неприятеля. Это была первая бомбардировка Севастополя, унесшая с собой жизнь генерала Корнилова и надежды союзников на быструю победу над русскими. Осень 1854 года Из письма баронессы Анны Корф полковнику Корфу «… Алеше смастерили вчера его первую сабельку. Как жаль, что не ты упражняешься с ним. Но забавно смотреть, как возится с ним Никитка. Он, конечно, ничего не умеет, но Алеша так радуется. Грозится до весны выучиться фехтовать и отправиться тебе на подмогу. Нынче еще совсем тепло даже для сентября. Даже не верится, что пройдет совсем немного времени, и речку за Чертовым лугом затянет льдом. Ты помнишь эту речку? Детьми мы часто ходили туда. Я под руку с Соней, а ты – с Андреем и с Лизой. Прости, я все еще думаю о ней… Впрочем, я обещала тебе и не стану более. Потому что верю тебе. Однажды я отправилась на реку одна. Помнишь, ты остриг мою куклу? Мне было так жаль ее, себя, а более всего – тебя, ведь именно тебе досталось от дядюшки. Кажется, это тоже было в сентябре. Я все брела по Чертову лугу, глядя, как золотится в траве солнце, все думала, думала, отчего ты так злишься на меня. Мне отчаянно хотелось стать незаметной, прозрачной, чтобы ты перестал меня видеть, но чтобы видеть тебя изо дня в день. Ты был ужасный, гадкий, злой мальчишка, но лучше тебя не было никого уже тогда. Я иногда вспоминаю ту пору и думаю – что изменилось? Этот день сохранился в моей памяти очень зримо и ярко. Не знаю, вспоминаешь ли ты его. Когда я дошла до реки, то увидела там тебя. Ты бросал камни в воду и казался таким серьезным и взрослым. Сколько тебе было? Кажется около пятнадцати лет. Я не хотела мешать тебе и тихо свернула обратно, когда услышала твой голос: «Я настолько неприятен вам, мадмуазель, что вы спешите удалиться?» Боже мой, боже мой, как бежит жизнь. Теперь на реку за Чертовым лугом бегают Леночка с Алешей и крестьянскими ребятишками. А я все думаю, как много и как мало у них времени. И как тот день на реке возле тебя отразился на нас. Мне пришлось остаться. Я присела рядышком на берегу, совершенно измазав платье. А ты смеялся, сказал, что удивлялся, как мне удается всегда иметь столь чистоплюйский вид. Поразительно, как ты никогда не показывал того, что думаешь или чувствуешь... Как скрывался за усмешками и шутками. Тогда я боялась тебя. Теперь я боюсь за тебя. Ты никогда не пишешь о себе того, что может испугать меня, а ведь я знаю, кажется, так много о том, что там происходит. Володя, не молчи, прошу. Неизвестность страшнее той бездны, которую ты не хочешь мне раскрывать. Это как каменный мешок – но уже для меня. Только в моем мешке меня мучают кошмары и страх, что я тебя больше не увижу… Мне важно знать, что с тобой все хорошо». Ноябрь 1854 года, Севастополь Из письма Его высокопревосходительства адмирала князя Меншикова Его превосходительству генералу графу Тотлебену. «… а посему милостивый государь, прошу оказать посланнику государеву всякое содействие, о каком он попросит. Жизнь его должна быть неприкосновенна – об этом говорю настоятельно, безо всякого преувеличения. Человек будет ехать через Альму, его надобно встретить на вашем берегу. Мы понимаем, что на счету каждый солдат и каждый матрос, но жизнь одного этого человека стоит десятков – им дорожит государь наш вседержитель и благодетель…» - Не иначе, сам престолонаследник изволил пожаловать, - с дерзкой усмешкой из-под бороды проговорил полковник Корф, глядя на генерала. - Мне не до ваших шуток, господин полковник, - сердито ответил Тотлебен, но все-таки улыбнулся, - как они воображают себе такой фортель? Выбраться из заблокированного города целым отрядом, встретить сего венценосного посланника, кем бы он ни оказался, и препроводить его сюда, где я не то что за других, за себя не поручусь! Однако, наш добрый князь фантазер! Генерал поморщился и отер мокрый от духоты лоб. Было холодно и жарко одновременно. В блиндаже было трудно дышать. Сырость и дождь снаружи превращали их убежище в душную камеру. - Битва под Инкерманом проиграна, - уже серьезно проговорил Владимир, - мы имеем разбитое наголову войско, неспособное защитить Севастополь с тыла. У противника весьма удобная диспозиция. Если предположить, что мы минуем окружение, чтобы пройти к Альме, где уверенность в том, что нам будет куда возвращаться? Дважды пройти перед носом Канробера! Его высокопревосходительство французов совсем болванами, поди, полагает! - Я рад, Владимир Иванович, что вы в состоянии мыслить разумно, - сдержанно сказал Тотлебен, - потому и миссию эту я имею намерение препоручить вам. - И в самом деле, кому, ежели не мне! – сердито проговорил Владимир. – Я, Эдуард Иванович, еще пока в своем уме, чтобы понимать, что неспроста вы мне дали секретное поручение читать, уж точно не для того, чтобы поделиться своим возмущением. Два русских немца, полковник и генерал, были примерно одного возраста, одной стати, и смотрели друг на друга хмуро, почти сердито. Их положение нельзя еще было назвать безнадежным, но оба слишком хорошо понимали, к чему ведет блокада города с запертыми в нем моряками. Владимир находился здесь в числе артиллеристов, оставленных Меншиковым при выходе к Инкерману, для обороны города. - Бог его знает, что нужно этому столичному франту здесь, в самом пекле, - прорычал Тотлебен, - но придется вам, Корф, все-таки совершить этот променад мимо нашего любезного Канробера. Самоубийство, черт дери! - Не в первый раз. Ну и как зовут этого посланника, за которого мне придется отвечать? - Некий сэр Майкл Гордон. - Еще и англичанин! - присвистнул Владимир прежде, чем покинуть блиндаж, чтобы очутиться под проливным дождем, извергаемым небом вот уже которую неделю. Тяжело вздохнул, чувствуя, как влажнеет одежда, и быстрым шагом направился к расположению своего батальона. Следовало продумать план грядущей вылазки. И выбрать, с кем предстоит идти. В конечном счете, впереди была неизвестность, а позади – только море. Осень 1854, Двугорский уезд Из письма полковника Владимира Корфа баронессе Анне Корф «… я помню и Чертов луг, и речку за ним. А помнишь ли ты, милый бесенок, как столкнула меня в нее в тот памятный день? И откуда только силы взяла – тебе ведь лет одиннадцать тогда было. Неужто обида за Жаклин (о, я вспомнил даже то, как звали твою безобразную куклу) придала тебе отваги и крепости? К слову сказать, вода была довольно холодной. Но злиться на тебя тогда я не мог. Ты, кажется, сама испугалась того, что натворила. И была такой трогательной, бледненькой, твои глаза потемнели от ужаса. Я боялся, что ты там же лишишься чувств. И тогда бы мне уж точно несдобровать. А потом мне опять влетело от отца – за купание в конце сентября. Знай, негодница, мои бесконечные склоки с ним – на твоей совести! Аня, что теперь на том лугу, на той речке? Отчего мы за столько лет не ходили туда? Отчего не искали себя, прежних? Теперь я часто думаю над тем, что было потеряно, чего мы не удержали, что стерлось без следа. Без следа ли? И зачем ты теперь заставила меня вспоминать, спустя столько лет? Ведь ни ты, ни я никогда уже не почувствуем той легкости и того безмятежного счастья, что были в юности. Впрочем, я пишу и почти счастлив. Нам уже не найти того времени, но одно я знаю точно – как только вернусь, мы пойдем с тобой на Чертов луг, на реку, к тому мосту, ты помнишь? На котором сломалась коляска купца Завальского, когда он ехал венчаться. Господи, сколько всего было. Одна деталь, а за нее цепляется целая жизнь. Уж коли Алеше сделали сабельку, не думаешь ли ты, что пора взять ему учителя? Весной ему исполнится семь лет. Помнится, в этом нежном возрасте я уже и верхом ездил, и весьма прилично фехтовал. Во всяком случае, так мне представлялось. Леночка, наверное, теперь совсем невеста… Анна, со мной все хорошо. Жди». Баронесса безвольно уронила руки, сжимавшие письмо, на колени. Совсем как тогда, тринадцать лет назад, когда решила связать свою судьбу с Владимиром Корфом. Нет, не так… Когда поняла, что их судьбы уже связаны навсегда. - Маменька, погляди, а к нам госпожа Забалуева пожаловала! – услышала она звонкий голосок дочери и обернулась к окну. По подъездной аллее двигалось ландо, в котором действительно сидела Лиза. Декабрь 1854 года, река Альма. - Неужели ты все забыл! – звонкий Лизин смех звучал в библиотеке Большого дома в поместье Корфов. – Да нет же, не может того быть, Володя! Вот, погляди… я нашла это место! Слушай же! Встала с диванчика, приосанилась и прочитала выразительно из книги басящим голосом: На право вас любить не прибегу к пашпорту Иссохших завистью жеманниц отставных: Давно с почтением я умоляю их Не заниматься мной и убираться к черту! - Сдаюсь, Лиза, сдаюсь! – со смехом проговорил он, поднимая в капитуляции руки. – Ваша память, в отличие от моей, сохранила все детали. - Тебе смешно? – вдруг насупилась госпожа Забалуева, молодая вдова, приехавшая посетить Корфов вскоре после их возвращения с Кавказа. - Нисколько. Меня радует твоя жизнерадостность. - А меня радует то, что ты приехал, наконец, Володя, - вдруг совершенно серьезно проговорила Лиза, подойдя к нему на шаг. - Ваше благородие, поглядите! Кто-то едет! Голос солдата звучал то ли испуганно, то ли настороженно. Владимир бросил быстрый взгляд на мост. Через него, в самом деле, двигались черными тенями несколько всадников. Тревога все разрасталась – этих они ждут? Или угодили в ловушку французов? Согласно условленному знаку, прежде, чем приблизиться, всадники выкинули белый платок. Владимир сжал зубы, вынул из нагрудного кармана платок, вышитый Анной, и махнул им в воздухе. Затем спешился и направился к мосту. - Господин полковник, позвольте сопроводить вас! – воскликнул поручик Фурсов, нетерпеливо похлопывавший своего коня по шее. - Останьтесь, Фурсов. Если меня продырявят, вы знаете, что делать. За спиной раздалось недовольное бормотание. «Дисциплина ни к черту! Распустил…» - отстраненно подумал полковник Корф. Впереди себя он видел лишь черные тени на мосту под проливным дождем. Одна из теней последовала его примеру и спешилась, двинувшись навстречу. До него доносились обрывки разговоров впереди, но разобрать он не мог ни слова – дождь заглушал почти все звуки. Полковник увязал в грязи по колено, но шел уверенно и твердо, чувствуя, как все сильнее колотится в груди сердце. И вот походка человека, идущего навстречу, показалась ему смутно знакомой. И если бы он так же не утопал в проклятой грязи, барон мог бы поклясться… - Сэр Майкл Гордон к вашим услугам, - проговорил мужчина напротив с легким английским акцентом. - Миша… - шепнул Владимир хрипло и увидел сквозь дождь, как побелело лицо посланника государева. Декабрь 1854, Севастополь Из письма баронессы Анны Корф полковнику Корфу «… Леночка болеет. Жар уже третий день. Доктор Штерн говорит, что нужно перетерпеть. Но лучше ей не становится. Слава богу, что хоть с Алешей все хорошо. Володя, нам так не хватает тебя, мне кажется, я схожу с ума… Сегодня приезжала Лиза. Не знаю, что бы я без нее сейчас делала. Она теперь частая гостья у нас. Не могу я ее прогнать, хоть ты и будешь этим недоволен. Сперва она всегда спрашивает, было ли письмо от тебя, замирает в ожидании ответа, а услышав, что письмо было, снова становится прежней Лизой, которую я могу назвать своим другом. Она играет с детьми, носится по дому, помогает мне не сойти с ума в ожидании. Владимир, она так любит тебя. Иногда я думаю о том, насколько несправедлива судьба. Провести всю юность подле ненавистного старика, чтобы теперь не иметь надежды на счастье. Мне иногда кажется, что счастье у нее отняла я…» - Господин генерал, ваша ирония в данном случае неуместна! – Сэр Майкл выглядел невозмутимым, на его лице не отражались ни недовольство, ни раздражение. Английский акцент усилился, но голос его звучал уверенно. – Я имею высочайший приказ и выполню его, чего бы мне это не стоило. От вас требуется создать для меня прикрытие. - Прикрытие из моих людей, сэр. Из моих! - Ежели на то будет ваша воля, господин генерал, то я со своими людьми возьмусь за это, - подал голос полковник Корф. - Корф! – прикрикнул Тотлебен. Часом позднее Корф и сэр Майкл направлялись к блиндажу полковника. Дождь, кажется, наконец, закончился. Надолго ли? Откуда-то издалека доносился гул канонады. Мгновения отмеривались шагами и ударами сердца. - Я рассчитываю, что вылазку мы сделаем уже завтра – к чему тянуть? – проговорил сэр Майкл. – Ваши люди создадут отвлекающий маневр, а я на шлюпке отправлюсь на Один. - Для отвлекающего маневра будем использовать минную галерею. Можно будет выйти из-за Малахова кургана и создать видимость переброски войск. Если все получится, этим маневром заведем противника на первый минный камуфлет. Я поговорю со штабс-капитаном Мельниковым. Пусть ведут мины всю ночь. Времени немного осталось. - Вы полагаете мои решения поспешными, как и Тотлебен? - Вы руководствуетесь своим предписанием. - Предписанием государя. Ты женился, Володя? Владимир, не замедляя шага, прошел мимо группы солдат, куривших возле одной из батарей. - Да. Двое детей. А ты? - Не довелось. Наконец, они добрались до блиндажа, в котором ночевал полковник Корф. - Пить будешь? – спросил Владимир с улыбкой. - Нет. Завтра нужно иметь свежую голову. Миша сел на скамью, служившую кроватью. - Господи, - пробормотал он, - как я устал. Не помню такой суматохи с Кавказа. Владимир промолчал, подошел к подсвечнику и зажег свечу. Помещение осветилось неровным светом, создавая ощущение нереальности происходящего. Корф перевел взгляд на князя Репнина. Молодой поручик, которого хранила его память, давно исчез, и ему даже не верилось, что сидевший напротив мужчина пришел на смену тому юноше. Жизнь не пощадила и его – куда он пропал, тот романтик с горящим взором, влюбленный в актрису? Исчез во время расстрела за стенами Петропавловской крепости? Или на Кавказе, когда подорвал захваченную мюридами крепость в Nске, в которой находился сам? Или в плену у выживших чеченцев, пытавших его? Что Владимир знал о дальнейшей жизни своего лучшего в прошлом друга? Тот исчез из виду много лет назад, когда его устранили от дел в Военном министерстве. Владимир никогда не видел его после того несостоявшегося расстрела. А теперь перед ним сидел сэр Майкл Гордон. И все-таки Мишка Репнин. - Где ты теперь? – спросил Владимир, устало потерев пальцами виски. - Много где. Варшава. Вена. Лондон. Был с Меншиковым в Порте во время его миссии. Той самой, из-за которой мы теперь застряли здесь. - Значит, по дипломатической линии. - Не совсем. Но можно и так сказать. А ты? Я слышал о тебе. - Подал было в отставку после похода Воронцова на Дарго. Несколько лет спокойной жизни - дома. И вот я здесь. - Короткое изложение жизни барона Корфа. - Не короче твоего. Помолчали. Снаружи снова зашумели ветер и дождь. Здесь, на краю земли, было царство ветров и дождей. Во всяком случае, теперь, в эту войну. - В Вене осталась моя… жена, не жена… Черт… Я знаю, что эта женщина меня не ждет. Я видел ее в последний раз лет шесть назад. Иногда думаю, что еще в моей жизни. Выходит, что ничего. Знаешь, доставай свое зелье. Плевать. Я не ждал, что увижу тебя, Володя. Черт подери, как я рад… Зима 1855, Двугорский уезд, поместье Корфов Из записки полковника Корфа баронессе Анне Корф «… Аня, люблю тебя и детей. Весной найди Алеше учителя фехтования. Леночке отдай кольцо матери. Ты знаешь какое. Целую крепко. Жди». Весной. Весной. Дожить бы до весны. - Анна, что? – голос Лизы, вошедшей в кабинет, как привыкла, без стука, заставил ее оторвать глаза от самого короткого письма, которое она получала за все время. - Все хорошо, Лиза, - сдавленным голосом пробормотала Анна, - ты слышишь? Все хорошо. Декабрь 1854 года, Севастополь - Все хорошо, Лиза, ты слышишь? Все хорошо! – успокаивал он рыдающую женщину. - Ты не имеешь права! - прокричала она, вырываясь. - Не имеешь права так поступать со мной. Я любила тебя всю жизнь. Я не видела иного счастья, чем быть с тобой. Меня лишили этого. Ты лишил своей окаянной дуэлью. Меня выдали замуж за ненавистного, отвратительного старика, который отравил мою молодость и умер, оставив без состояния, чтобы я вынуждена была нищенкой прийти в дом моего брата. А я продолжала любить тебя, грезить тобой. И вот ты вернулся. Вернулся спустя семь лет, и ты женат! Ты счастлив. У тебя все хорошо. Она зарыдала, прижимая к глазам тонкие белые ладони. И ему было невыносимо жаль ее. - Ты ничего не знаешь, - тихо сказал Владимир, - ты меня не знаешь. - Неправда! Знаю! Но я не знаю, каково это, когда тебя обнимает возлюбленный, желанный мужчина. Все последующее происходило слишком быстро. Лиза бросилась к нему, сомкнув руки на его шее и прижимаясь губами к его губам. И в последнюю секунду, прежде, чем оттолкнуть несчастную влюбленную женщину, в дверном проеме он увидел Анну. Супруга его побледнела, глаза ее зло сверкнули. Она бросилась прочь из гостиной. - Черт тебя дери, Лиза! Если с ней что-то!.. – заорал Корф, сбросив с себя перепуганную Лизу. - Сколько времени осталось? - Не более часа. - Не подведет ваш Мельников? - Этот-то? – знакомая усмешка исказила черты барона. – Нет, сэр, этот не подведет. - Старый черт с бородой! - вдруг засмеялся Миша. – Признаться, там, на Альме, я в первую минуту не узнал тебя! Владимир вскинул брови. Что-то мальчишеское, давно позабытое, мелькнуло в его глазах. - А сам-то! С этими франтовскими усами на гусара похож, а ведь седой совсем. - Мадлен считает мою седину благородной. Она у меня с двадцати пяти лет. - С того дня? - Их было много, этих дней. Владимир помолчал. Ночное море, серебрящееся тысячей искр, казалось удивительно спокойным для начала декабря. - Ты простил меня? – сдержанно спросил полковник. - За дуэль, за расстрел, за Кавказ и мюридов, за то, что было потом в моей «не вполне» дипломатической линии? Иди к черту, Корф. - Я так и думал, - кивнул Владимир, но в глазах было больше горечи, чем улыбки. Огни у Малахова кургана заставили его отвлечься от собственных мыслей. Это было знаком того, что можно начинать маневр. – А ты не верил в штабс-капитана. Пора начинать представление, сэр Майкл. Весна 1855 года, Двугорский уезд, поместье Корфов. Из писем полковника Корфа баронессе Анне Корф «… отчего так прекрасно море? В нем мерещится что-то вечное и нетленное. А впрочем, почему мерещится? Есть ли что-то более постоянное, чем оно… И в то же самое время – что-то более изменчивое. Подумай только – нас не было, а оно было. Нас не будет – а оно останется. Могу сколь угодно глядеть в него. И слушать его шум. Ты совсем перестала петь. Я подумал, что в последний раз ты пела, кажется, еще на Рождество у Долгоруких. Сколько лет назад это было? Четыре? Пять? Тебе не следовало бросать свои занятия. Обещай мне непременно, что встретишь меня каким-нибудь новым романсом. Что там теперь поют? Все Даргомыжского? Обещай, Аня…» Обещаю. Где бы ты ни был, обещаю. И да поможет нам Бог. О, она помнила то утро, ставшее последним в их привычной и вполне счастливой жизни. Странная тревога мучила ее задолго до того. Они знали о начале войны еще за неделю. Анна более всего боялась, что Владимир вернется в армию – с него станется. Но, казалось, что эта мысль даже не приходит ему в голову. А впрочем, разве возможно знать, что происходит в его голове? Мало кого он пускал в свои мысли. «… я теперь много думаю – раньше все времени не было. Смешно даже – здесь, и вдруг время! Жизнь без тебя – это всего лишь перевод его. Это всего лишь побег от самого себя. Что было бы со мной, не будь тебя? Я никогда не говорил тебе таких слов. Ты знаешь, я сожалею об этом. Кажется, разве только когда-то очень давно, в прошлом. Иногда я дохожу до того, что пытаюсь найти в твоих письмах те же чувства, которые испытываю сам. А ведь все ясно – небо синее, трава зеленая, Наполеон с Николаем никогда не примирятся, а я люблю тебя. Естественный ход природы и чувств. Мы все бахвалимся, пытаемся шутить. Тогда, восемь лет назад, в Ичкерии, я тоже играл в героя. Наверное, это состояние нужно было бедному каторжнику. Сегодня оно мне ни к чему. Потому что вся моя жизнь – это ты и дети…» Потом приехал генерал Рощин. Он был редким гостем у Корфов, но все-таки заглядывал. Они проговорили с Владимиром всю ночь, запершись в его кабинете. Так бывало иногда и прежде, в прошлые приезды Павла. Только дым и запах табака из-под двери, расползавшиеся по дому, не давали Анне уснуть. Тревожили ее душу, заставляя трепыхаться сердце. За завтраком мужчины были бледны и прятали глаза. Когда Рощин деликатно удалился, Владимир только обратил лицо к ней, а она уже все знала. И великой силы и мужества ей стоили ее слова: - Ты когда будешь ехать, Володя? Он сглотнул и кивнул ей устало – то ли от бессонной ночи, то ли потому, что не было сил смотреть на нее. - Им нужны толковые артиллеристы, - сдавленно сказал Владимир, - я не хочу никуда ехать, но… - Хорошо. Так когда ты едешь? – голос ее не дрогнул. - Через три дня. «… когда все это закончится, мы непременно поедем в Крым. Дороги ужасные, но оно стоит того. Я хочу показать тебе это море и это небо. Они прекрасны. Совсем иные, чем те, что мне приходилось видеть в своей жизни. Я все чаще вспоминаю Нерчинск. Тогда я не видел неба. Его не было. Странно, как жизнь изломала меня тогда. Я даже не уверен в том, что то, что помню, было со мной. Кажется, из Нерчинска в Усть-Каменогорск ехал совсем другой человек. И небо впервые я увидел только там, в крепости, когда получил твое первое письмо. Небо было серым, тяжелым, будто свинец. Но оно все-таки было. Анна, здесь оно синее и изменчивое, как море, как твои глаза. Пока я гляжу в него, я вижу тебя. Ты теперь все чаще пишешь о Лизе. Откровенно говоря, я не понимаю, к чему. Ты не могла забыть того томика Давыдова, который я подарил ей в юности. Я так глупо попался. Стихи, которые она всегда читала, были о тебе, и мне нельзя было дарить их ей: Я вас люблю так, как любить вас должно: Наперекор судьбы и сплетней городских, Наперекор, быть может, вас самих, Томящих жизнь мою жестоко и безбожно. Кажется, что это стихи из прошлой жизни. А ведь нет. Это моя собственная жизнь. Наша с тобой, Аня, жизнь. И ни единой ее минуты я ни на что не променял бы, будь на той моя воля…» Их прощание не походило на прощание вовсе. Он хотел, чтобы все было так, будто они расстаются на несколько часов. Будто не хватало лишь фразы: «Ждите меня к ужину». Осталась другая фраза. «Ждите меня». Она помнила его мимолетный поцелуй на прощание. Он ласково поцеловал ее висок, скользнул губами по губам и тихонько шепнул: - У Леночки платьица коротковаты. Ты погляди, как выросла. Аня, надо с этим что-то делать. Улыбнулся небрежно и сел в экипаж, увозя за собою всю ее жизнь. А теперь ей оставались одни лишь его письма. Целая стопка. Читай. Зачитывай до дыр. До того момента, как не нужно будет глядеть на строки, чтобы губы сами произносили слова. Достаточно просто касаться пальцами бумаги, которой прежде касались его пальцы. Довольно проводить по линиям, которые выводила его рука. И представлять себе его музыкальные ладони, которыми он один мог так ласково и нежно проводить по ее коже. Писем больше не было. После той последней записки Владимир перестал писать ей. Ту, последнюю, записку, она никогда более не открывала. Анна жила с этой мыслью день за днем – если не вспоминать, значит, не было. Потому что в отношении Владимира ничего не могло быть последним. Декабрь 1854 года, Севастополь. Ее головка лежала на его руке, вытянутой по подушке. Белое на белом. Изящный профиль, совсем не изменившийся за все эти годы, все еще заставлял его душу трепетать от одного взгляда. Черт подери, он до сих пор боялся ее потерять. И мысль об этом стальным обручем сжимала сердце. Как тогда, в Пятигорске, когда в лучах заходящего солнца он увидел ее с Рощиным, полагая, что отныне у его семьи нет будущего. Теперь то же чувство испытала Анна, увидев дерзкую попытку Лизы что-то изменить. Оказывается, это так приятно – знать, что тебя ревнуют. - Аня… - прошептал он, вглядываясь в белизну ее кожи и чувствуя, как от нежности перехватывает дыхание. Она немедленно открыла глаза и повернула к нему лицо. Он почти задохнулся от режущей синевы ее глаз, в которых была заключена такая сила любви, о которой он не смел помыслить. - Что? – низким сонным голосом проговорила она. - Роди мне сына. - Не ждал меня? – лодка накренилась под тяжестью залезшего в нее мужчины. Сэр Майкл опустил направленный на полковника Корфа пистолет. В темноте оба казались черными тенями, но не людьми. - Черт бы тебя побрал, Корф! Угораздило же связаться! – рассерженно процедил «сэр». - А нечего было у меня в кадетском списывать. - Мне у тебя?! Владимир, твое место на диспозиции. - Там прекрасно справляется Фурсов. - Извольте исправлять мои приказы, милостивый государь! - Мое предписание от генерала Тотлебена обеспечить вашу безопасность, сэр, никто не отменял. А вашим приказам не подчиняюсь. - Иди к черту. Времени нет препираться. Вернемся – напишу рапорт. Оба понимали, что не вернутся. Лодка плавно, почти бесшумно, будто по масляной поверхности, отчалила. В море было неспокойно, но ветер заглушал всплески воды при гребках весел. У них был один шанс из ста – заполучить находившиеся на Одине данные разведки. Куда надежнее было затопить корабль с планом наступления, чертежами города и минных галерей. - У тебя будет минут двадцать прежде, чем я доберусь до бумаг Ньеля, - проговорил Репнин, - если за двадцать минут не вернусь, ты знаешь, что делать. Владимир кивнул. - Заморенов умер в Дарго. У меня на руках, - тихо сказал он. - Вот как? И его, старика, стало быть, не пощадили? - В Герзеле он был счастлив. - Счастлив? А есть оно? Счастье? Владимир сглотнул подступивший к горлу ком. Еще одна вина на его совести неразрешимым грузом. Счастье… Его синеглазое счастье и две пары других, удивительных родных глаз остались далеко-далеко, за тысячи верст. Но они были. Были где-то там, где не было этой войны. Весна 1855 года, Двугорский уезд, поместье Корфов Из письма генерала Тотлебена баронессе Анне Корф «… с прискорбием вынужден сообщить, что Ваш супруг геройски погиб при обороне города Севастополя от вражеских войск. Это большая потеря для воинства русского, но не большая, чем для Вас и Ваших детей. Утешьтесь тем, что подвигом своим он спас тысячи жизней, и все матросы и солдаты Севастополя скорбят теперь вместе с Вами. Ваш супруг был другом мне, и я не оставлю Вас в Вашем горе…» Геройски погиб. Геройски погиб. Погиб. А ведь она дожила до этой весны. Оставалось лишь понять, как дожить жизнь. Декабрь 1854 года, Севастополь Из письма учительницы пения Анны Платоновой заключенному в Усть-Каменогорске Владимиру Корфу, написанного зимой 1841 года «… и я молюсь о том, чтобы Господь дал Вам сил и мужества выдержать уготованное испытание. Но и смириться не могу – видимо, я не очень хорошая христианка, коли вижу в Вашем жребии великую несправедливость, которой противится все, что есть во мне. Как жаль, ведь все могло сложиться иначе…» Чиркнуть спичкой в пороховом трюме, осветив ею целую жизнь. Фейерверк? Пожалуй. Прости, Аня. Конец. От автора: Автор понимает, насколько нереален подобный финал. И все-таки автор его написал. Скептикам рекомендую воспринимать последнюю главу как конец истории. Эпилог написан для тех, кому мысль о гибели полковника Корфа невыносима. Эпилог Весна 1856, Двугорский уезд, поместье Корфов «Не скажу никому» Романс А. Даргомыжского на стихи А. Кольцова Не скажу никому, Отчего я весной По полям и лугам Не сбираю цветов. Та весна далеко, Те завяли цветы, Из которых я с ним Завивала венки! И тех нет уж и дней, Что летели стрелой, Что любовью нас жгли, Что палили огнём! Всё прошло уж давно… Не воротишь назад! Для чего ж без него Цветы стану я рвать? Не скажу никому, Отчего у меня Тяжело на груди Злая грусть налегла… Дыхание перехватило на самой последней ноте. К горлу подкатило рыдание, а в глазах блестели слезы. Владимир привалился к стене, ощущая всем телом такую усталость, которой не было ни разу за всю его жизнь. По-весеннему теплый ветер развевал отросшие волосы, когда он скинул картуз, бросив его под ноги возле порога. Сколько ему лет? Сколько всего было? Кем он был? Кем он стал? Но единственное, что имело ценность – этот нежный и милый голос, и этот дом, наполненный счастьем его детей. - Анна? – спросил Репнин, выводя его из этого странного состояния. Владимир кивнул. Весь подобрался и распахнул дверь в дом, наткнувшись на ошалевший взгляд лакея, узнававшего и не узнававшего одновременно своего хозяина с изуродованным шрамами лицом. - Барин… живой… - хрипло выдохнул тот и перекрестился. - Живой, Сенька, живой. Слегка потрепанный только. Два офицера вошли в дом. - Маруська, где барыня?! Бегом за Лексеем Владимировичем и Еленой Владимировной! - взвизгнул лакей перепуганной горничной. Возле гостиной наткнулись на госпожу Забалуеву. Она стояла, прижимая ладони к груди, белая, как мел, но зеленые, как весна, глаза ее были полны жизни и света. - Анна там, - прошептала она, указывая на гостиную. Будто он не знал, где Анна. Оставляя за собой князя Репнина, он вошел в комнату, закрыв за собой дверь. Анна дернулась и обернулась на звук. - Ты поешь, - тихо сказал Владимир. Баронесса схватилась одной ладонью за горло, а другой за голову. Смотрела, будто не верила, и в то же время понимала – он вернулся бы к ней и мертвым. Он всегда возвращался. - Я обещала встретить тебя пением, - звенящим от напряжения голосом ответила она. - Не помню. - В письме. Ты просил. Я обещала, - помолчала, будто боялась спрашивать, но все-таки спросила, - это, правда, ты, Володя? Бросился к ней. Прижался всем телом, словно бы вдавливаясь, переливаясь в нее, и чувствуя, как тонкое ее тело сотрясается от рыданий. - Я, правда, я. Не плачь. Не плачь. Я вернулся. Боже, какая ты худенькая… Три года разлуки. Целая жизнь. Отправленный ко дну Один, когда он каким-то чудом остался жив – в последнюю секунду давая себе клятву вернуться к ней. Ранение и плен, которых он не помнил в своем беспамятстве. А потом появление сэра Майкла Гордона, посла Его Величества императора Александра ІІ, и неожиданное освобождение. Месяцы в госпитале, по-прежнему в беспамятстве. И, наконец, донесшийся до него сквозь толщу глухоты и безвременья голос князя Репнина: «Так ты на Анне женился! Тотлебен тебя выдал! Если сдохнешь здесь, вернусь к ней вместо тебя, и это будет справедливо!» «Не приближайся к моей жене!» - собравшись с силами, заставил он произнести свои губы, наконец, разомкнувшиеся после месяцев молчания – ссохшиеся и потрескавшиеся. Усмехнуться одним уголком рта казалось и вовсе невозможно – ожоги на лице нестерпимо болели. «А ведь ты так убедительно изображал, что ненавидишь ее!» - со слезами в голосе проговорил Миша, понимая, что не может броситься обнимать друга – обожженное тело барона Корфа при каждом движении пронзала непреодолимая боль. Однако, он оказался на редкость живуч. Дома. Он дома. И запах ее волос, незабвенный, сладкий, терпкий, как трава на Чертовом лугу, сводит его с ума сильнее, чем прежде. Можно ли любить больше? Он не знает. Он знает лишь то, что вернулся. Снова. Уже навсегда. P.S. Весной 1855 года на престол вступил император Александр ІІ, однако смена командования и отстранение Меншикова от дел не принесли желаемого результата. Крымская война закончилась только в 1856 году. Были дни, когда потери русских войск составляли 1000 человек в день. Севастополь пал в сентябре 1855 года. И лишь посредством работы русских дипломатов на Парижском конгрессе в феврале 1856 года удалось вернуть и Севастополь, и Балаклаву. Сэр Майкл Гордон, однако, оставил свою «не вполне дипломатическую линию», подав в отставку сразу по возвращению из Севастополя. Дальнейшей службе он предпочел долгие вечера в компании своей супруги. К слову, союз его с госпожой Забалуевой наделал шуму в Двугорском уезде. Этот брак был заключен спустя две недели после чудесного воскрешения барона Корфа и князя Репнина. «К чему тянуть?» - спросила Лиза, невинно хлопая ресницами, проснувшись однажды утром в постели князя. Еще большей неожиданностью стало рождение у четы Репниных дочери спустя год после венчания. А ведь княгиню считали пустоцветом.