Каменная трилогия

Слезы мои — это камни падают, тают и в реку впадают и плывут, как цветы по воде — вот она, жизнь моя, Боже Мой, Боже Мой, для чего? Марк Шагал

Из записки императора Николая І о военных действиях на Кавказе, адресованной его наместнику, графу Михаилу Воронцову, конец 1844 года. 1) Разбить, буде можно, скопища Шамиля. 2) Проникнуть в центр его владычества. 3) В нем утвердиться. Май 1845 года, Пятигорск На веранде невысокого домика, увитого розами, прислонившись к косяку двери, замерла одинокая фигура женщины в темном платье с накинутой на плечи бежевой шалью. Она напряженно вглядывалась в закатное алое небо, и ее глубокие синие глаза наполнились слезами. Подбородок чуть заметно дрожал, но был упрямо поднят. И все вокруг казалось ей таким красным, как этот закат, и таким сизым, как тень горы Бештау, нависшей над городом. - Что вас связывает с ним теперь? – раздался голос позади нее. - Вся жизнь и несколько дней. - И этого довольно, чтобы жертвовать возможным счастьем и ждать? - Иногда и дня довольно. - Мне жаль. - И мне жаль. Из дневника баронессы Анны Корф, сентябрь 1841 года «… дом совершенно очарователен. Едва я увидела его, поняла, что это именно то, что нам здесь и нужно. Он странно расположен. Почти в самом центре городка, и в то же время на отшибе. Здесь открывается прекрасный вид на гору Бештау. Место почти голое, но вокруг можно разбить садик, и станет очень уютно. Владимир согласился, не раздумывая, но я так и не разобрала, нравится ли ему. «Делай, как знаешь» - сказал он так, будто ему нет никакого дела до того, где жить. Хотя, в сущности, я отдаю себе отчет в том, что жить здесь я буду большей частью одна – уже через неделю ему предписано явиться в Герзель-аул, к месту службы. Я не ропщу и стараюсь не падать духом – чудо уже то, что он согласился взять меня с собой хотя бы на Кавказ, пусть и не туда, куда едет сам. Переезд в Пятигорск вымотал меня до невозможности. Дорога, столь длительная и столь трудная, казалась мне бесконечной. Все это время будто в горячке. Слишком быстро. Совсем не было времени думать. И слава Богу! Едва он вернулся из Сибири, мы обвенчались. Потом это назначение на Кавказ и бесконечная тряска в карете. Иногда мне казалось, что мы сходим с ума – оба. Потому что не могут два человека в таких обстоятельствах так бояться друг друга. А я боюсь. И знаю, что и он боится. Кого лишь больше – меня или себя? Никогда мне не забыть его глаз в тот день, на пороге, когда он застал меня в последнюю минуту. Ни прежде, ни после я не видала у него такого взгляда. Словно бы он боялся, что я исчезну, что все только сон. Он изменился, будто это совсем другой, незнакомый мне человек, я не узнала бы его глазами, если бы его не узнала прежде моя душа. Там не было барона и его бывшей крепостной. Там были мы вдвоем, и не осталось сомнений в том, что я соглашусь на все, что он захочет мне предложить. Я все вспоминаю то его письмо. Что было в его сердце и мыслях, когда он писал его? Что в его сердце и мыслях теперь? Однажды, на постоялом дворе, он сказал мне фразу, до сей поры стучащую у меня в висках. «Ежели бы не твоя детская еще коса, снившаяся мне каждую ночь, я сошел бы с ума. Впрочем, временами мне, все же, казалось, что я безумен». Это был единственный раз, когда он заговорил о каторге. Единственный, когда позволил себе большее, чем просто говорить о простых вещах, понятных любому человеку. Все равно, ежели бы он снял рубашку – я знаю, что под ней шрамы, которых он не хочет показывать, которые он старательно прячет от меня. Такие же шрамы в сердце его, а, может быть, еще более страшные. Но тогда он приоткрыл их, пусть и на мгновение… Это было в день нашего венчания. Он лежал у меня на плече и касался пальцами моих волос, разметавшихся по подушке. А я думала о том, что в нас обоих отныне родилось что-то новое, драгоценное, что может быть лишь между мужем и женой… О кабы это было так! Потому что во мне теперь столько любви, сколько, мне кажется, не может быть в человеке! И я так хочу узнать его, потому что по-настоящему я никогда его не знала – до того письма, которое отныне всегда со мной». Апрель 1845 года, Герзель-аул - Итак, господин капитан, ваш отряд идет в авангарде. Вы отправляетесь под командование генерал-майора Белявского. Дальнейшие указания вы получите непосредственно у него. - Это честь для меня, Ваше превосходительство! – отчеканил офицер, вытянувшийся в струну перед генерал-лейтенантом Францем Карловичем Клюке-фон-Клюгенау. Стало быть, авангард. Сомнений не было. Поход на Дарго станет последней операцией капитана Корфа. Это было одновременно и признанием его боевых заслуг и талантов, равным, а может быть, и более ценным, нежели Георгий за Ичкеринское сражение или продвижение по чину, и приговором – надышался, дескать, голубчик, пора и честь знать. Вот и все. И чем черт не шутит, может быть, так будет лучше? Из раза в раз его бросали на самые опасные предприятия, из раза в раз он возвращался живым. О Корфовской храбрости ходили легенды. Его ненавидели вражеские воины и собственное начальство. Но Владимир очень хорошо понимал, что и те, и другие страшны не более, чем то, что он так и не прощен императором. В том, что приказ идти в авангарде был отдан с высочайшего указания Его Величества, капитан не сомневался. Он знал, какая это будет бойня. Там, в долине реки Аксай, три года тому назад, их поход можно было назвать почти прогулкой по сравнению с тем, что им предстоит. И Корф отдавал себе отчет в том, насколько рискованным будет это предприятие. Авангард… О приказе графа Воронцова «не стрелять при штурме их, но брать штыками» Владимир был наслышан. Верная гибель сотен людей, тысяч людей. И, может статься, его собственная. Если так захотел император. Он нашел полковника Заморенова на плацу, где проходили учения личного состава. За последние пять лет полковник сильно сдал, однако выглядел очень довольным собой и жизнью. Однажды он сказал, что теперь, выбирая между службой в Петропавловской крепости и здесь, почти на свободе, вдалеке от столичной жизни, он выбрал бы последнее. Впрочем, выбора ему никто никогда не предоставлял. - Я должен съездить в Пятигорск. Хоть на день, - безо всякого предисловия проговорил Владимир. Заморенов окинул его недоуменным взглядом. - Отделение, вправо разом-КНИСЬ! Ружья на грУДЬ! – рявкнул полковник построившимся на плацу солдатам, а потом, снова обернувшись к Корфу, обратился совсем другим, неожиданно озадаченным голосом. – Накануне наступления? Да вы спятили, Корф? - Я не видел жену почти полгода, - сдержанно ответил Владимир, не поведя бровью. - А мы здесь, можно подумать, на пикнике со своими супругами! – неожиданно рассердился полковник. - В том-то и дело, что не на пикнике, как вы очень верно заметили. Да и не с супругами – им здесь делать нечего. - Господин капитан, вынужден просить вас оставить эту иронию… - начал было бушевать Заморенов, но неожиданно так и замер с приоткрытым ртом, глядя на бледное лицо Корфа. – Что случилось, Володя? Владимир поднял глаза на полковника, судорожно глотнул и тихо сказал: - Я виноват перед ней. Сентябрь 1841 года, Пятигорск Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Невыносимо. Огонь. Вода. Гниль. Сорвать кожу на спине. Натянуть новую, чтобы следов не осталось. Чтобы не жгло. Господи, как жгло. Выжигало тавро на теле. Прочь! Холодно. Зуб на зуб не попадает. Ни встать, ни лечь. Твари. Мелкие твари. Бегают, копошатся – по содранной коже, по горящей коже среди этого дикого холода. И вода. Чертова смрадная вода, которую нельзя пить. Капает. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. По нервам. Доводя до безумия. До воя, от которого вот-вот сорвется голос. Пусть. - Володя! Володя, перестань! Господи, да что же это?! Раскрыл глаза. Темно. Анна. Ее голос. Что ей делать здесь, в этом аду? - Володя, пожалуйста, проснись! – ее поцелуй на губах. Соленые слезы. Сон слетел, оставляя по себе дурман и чувство страха. Схватил во тьме ее плечи, привлек к себе. Шея. Теплая пульсирующая жилка. Ключица. Сводящая с ума, только эта ключица и больше никаких видений. Лихорадочные быстрые почти грубые движения, задранный подол ночной сорочки, перекатиться на нее, и вот она, распластанная, под ним. Подмять под себя. Забыть. Все забыть. Из дневника баронессы Анны Корф, начало октября 1841 года. «… странно бродить по опустевшему дому. Прислушиваться к звукам и почти ничего не слышать. Владимир настоял на том, что мне следует найти компаньонку. Но, Господи, я никогда не нуждалась в таковой! Мне вполне довольно одной служанки в помощь. Да и то, я всегда прекрасно справлялась со всем одна, а здесь не бог весть, какое хозяйство. Меня никогда не тяготило одиночество. Если бы только не это мучительное чувство обреченности после его отъезда. Впрочем, девице Платоновой, бывшей крепостной, компаньонка не полагается. А вот баронессе? Нам обоим было бы легче, не будь этого. В сущности, мы – изгнанники. Только от кого мы бежим? Знать бы. Иногда я боюсь его взгляда, обращенного куда-то в себя. Убеждаю себя, что это пройдет, и понимаю, что ему никогда не стать прежним. И задаюсь, вопросом – а жду ли я прежнего Владимира Корфа? Гляжу на него, когда он глядит в свою душу, и не могу не думать, что я так же одинока, как и была эти годы без него. А еще я думаю, какие сны будут сниться ему там. Те же? Но кто разбудит? Кто утешит? Кто даст надежду? Почему он женился на мне? Что заставило его полюбить меня? Что заставило его? Его! Страшная мысль мучает меня иногда. Там, на каторге, он цеплялся за прошлое. А из прошлого осталась лишь я. И мы одни друг у друга. Господи… Страшно как… И все равно. Все равно. Я люблю его. Люблю Владимира Корфа. Жду Владимира Корфа». Из рапорта полковника Заморенова Его превосходительству генерал-майору Францу Карловичу Клюки-фон-Клюгенау, июль 1842 года «… долгом поставляю вашему превосходительству донести о произошедшем на моих глазах подвиге двух офицеров, воевавших под моим командованием в третьем батальоне Кабардинского полка. При наступлении войск через горное ущелье в долине реки Аксай, как вам наверняка известно из прочих донесений, в лесу было потеряно немалое число оружия и вся артиллерийская прислуга. Неприятель расположился в чаще на ветвях высоких берез, на коих места хватало тридцати-сорока чеченцам, скрытым листвой от глаз. Оттуда они обрушивали свой огонь на наших людей. Батальона было мало, чтобы разоружить засевших в кронах деревьев горцев. Отступление было по той же дороге. Войско пало духом, сдавая позиции без боя и не соблюдая диспозиции. Некоторые батальоны, заслышав собачий лай, бежали, бросая оружие, коим потом и были уничтожены. К великому прискорбию, вынужден сообщить, что худшего поражения на Кавказе русские войска еще не имели. Было потеряно два орудия, и потери достигли бы семи, если бы не героизм поручика Корфа и подполковника Тряскина. Мюриды Шуаиб-Муллы захватили пять полевых пушек, следовавших в арьергарде. Когда о том стало известно во вверенном мне батальоне, немедля было отдано распоряжение пушки отбить у неприятеля. Миссию на себя взяли Тряскин и Корф со своими людьми. Они выступили в арьергарде армии и с помощью обманного маневра, заставившего горцев увериться в том, что они бегут, резко перешли в контратаку. Орудия были отбиты, однако подполковник Тряскин погиб, а поручик Корф получил ранение в руку. Здоровью его теперь ничего не грозит, однако, в провалившемся наступлении Граббе на Дагестан Корф не участвовал. Теперь же он получил отпуск и отбыл в Пятигорск. Покорно прошу дозволения представить к награде обоих офицеров. Подполковника Тряскина – посмертно. И также повысить поручика Корфа в звании…» Весна 1843 года, Пятигорск Катиш нервно теребила оборки на юбке платья. Она неловко чувствовала себя в присутствии капитана Корфа. Да и немощь давала о себе знать. Кашель, появившийся у нее в Усть-Каменогорске, теперь совсем не давал ей покоя, даже несмотря на то, что здесь, на Кавказе, был совсем иной воздух, полезный для легких, как говорил доктор. Павлуша привез ее сюда в надежде, что воздух и минеральные воды сделают свое дело и излечат ее от недуга. Холодный взгляд барона скользил мимо нее, иногда задерживаясь на лице супруги, которая теперь была на сносях – рождения наследника ожидали в августе, и Катиш лишь грустно вздыхала. Капитан любил свою жену. Его можно понять - даже теперь, подурневшая, она была красива той красотой, что проявляется не в чертах лица, но в глазах, в улыбке, в движениях. Катиш чувствовала эту красоту безошибочно, как всякая женщина. Но как понять саму себя? Вот уже более двух лет, как она счастливо замужем. Можно ли было мечтать о лучшем супруге, чем Павел? И все-таки она нет, нет, да и заглядывалась на красивого и всегда мрачного капитана. - Катрин, вам нынче спать пора, - шепнула Анна, отложив вязание в сторону. Целую неделю Рощины жили гостями в этом чудесном небольшом домике, увитом розами, под горой Бештау. Корфы приняли их в знак дружбы и благодарности за какую-то услугу, некогда оказанную ее супругом капитану. Об этой истории отчего-то в доме никто не желал заговаривать, и Катиш казалось, что ее намеренно не посвящают в эту тайну. Она зашлась кашлем, прижимая к губам платок. Нет, не показалось. Привкус крови во рту и алая капелька на белой ткани. Катиш зажмурилась. - Идемте, - ласково проговорила баронесса, - доктор говорил, что вам просто необходимо хорошо спать. Жена капитана Рощина согласно кивнула, попрощалась с мужчинами и ушла, увлекаемая Анной, наверх, где они с Павлом жили в комнате для гостей. Ей не нравилось, что с ней обращаются, как с ребенком. Особенно, если так делал ее супруг. Но позволяла. Потому что так было проще. - Что там было, в Ичкерии? – спросил вдруг Рощин, оставшись наедине с Корфом. Мужчины курили на веранде. Владимир замер, и взгляд его, устремленный к Пятигорью, сделался еще более мрачным. - Военных сводок довольно. Вполне могли прочитать, Павел. Я не знаю, что там было. Когда ты участник действа, невозможно понять всей диспозиции. - Я спрашиваю не о ходе сражения. Я спрашиваю о вас, Корф. Владимир обернулся. Лицо его ничего не выражало. - Тряскин, наш подполковник, умер у меня на руках, - проговорил он, - я надеялся довезти его живым до обоза с раненными. Не пришлось. Когда-то я мечтал сказать своему отцу, что вынес из боя своего командира на руках. Знаете, Рощин, после Ичкерии я бы хотел вынести на руках любого солдата. Самого простого мужика. От него проку иногда больше. Все, что я видел, это то, как убивают моих людей. И я так и не понял, за что. За то, что два генерала не поделили славы между собой и стремились выслужиться перед государем-императором? Вы же знаете о Граббе и Головине? Интересно, они хотя бы поняли, что Шамиль - не просто мятежник, как до сей поры, судя по действиям командования, полагает государь. Это величина, с которой придется считаться, так или иначе. Надеюсь, наших горе-командиров снимут с должностей как можно скорее. Павел вскочил с места и прошелся по веранде. - Вам не должно говорить таких вещей посторонним, - взволнованно заявил он, - вы ни черта не учитесь, Корф! Мало вам пришлось заплатить в прошлый раз? - А вы посторонний? Вы? – усмехнулся Владимир, спокойно глядя на переживания Рощина. – Это после ублиетки и горы Орел? - Нет, - сдался Рощин, - вы же знаете, что нет. Но, Владимир… Держите язык за зубами… После всего, что с вами было, даже у стен могут быть уши. - Оставьте, - отмахнулся барон, - я чудом не погиб в Усть-Каменогорске, в Ичкерии едва остался жив. Вы полагаете, есть вещи, которых я могу бояться? - Я полагаю, что да. И эти вещи в вас самом. Владимир коротко рассмеялся, вставил трубку в зубы и затянулся. Взгляд его снова заскользил по Бештау. - Ваша жена… - наконец, заговорил Рощин, - удивительная… - Ради нее я все еще перевожу кислород. - Вы никогда не говорили о ней раньше. - She loved me for the dangers I had passed, аnd I loved her that she did pity them. - произнес Владимир. - Отец полагал, что Шекспира стоит читать лишь в оригинале. - Зная вас… - задумчиво проговорил Рощин, - мне было бы очень жаль, если бы это было так. - Просто я не представляю… Не представляю, за что ей меня еще любить. Ведь в ту пору она почти не знала меня. - И все же, она удивительная, Корф, - с открытой улыбкой проговорил Рощин, - вы счастливчик. - Мавр, смею напомнить, был еще и ужасно ревнив, - вдруг засмеялся Владимир. Дитя, рожденное в августе в семействе Корфов, не прожило и недели. Роды были трудными, и здоровье баронессы пошатнулось. В это время капитан Корф воевал в Дагестане с Клюгенау против армии Шамиля. Известие о супруге он получил из письма Катиш Рощиной только в конце сентября. Июль 1845 года, Дарго - Это был Царьград. Наш горный Царьград, - последние слова полковника Заморенова отдавались в голове Владимира подобно приговору. Неоправданные надежды. Они так отчаянно стремились в Дарго, подобно крестоносцам. Который раз. Вошли, увидев перед собой выжженную пустыню на месте столицы имамата. Отступая, армия Шамиля сжигала за собой все, что было возможно. И вот они здесь. Без еды и воды. Константинополь? Пожалуй. Мираж. Им так и не вынесли ключей от города. Некому было выносить - люди из города вышли тоже. - Я все-таки вынес раненного командира на руках с поля боя, отец, - прошептал он, чувствуя, как к горлу подступает рыдание. Не солдата. Не денщика. Не попавшего в жернова войны мирного жителя. Полковника Заморенова. Удивительно. Он все еще ощущал себя живым. Пожалуй, что более живым, чем несколько месяцев назад. Нет, не так… Он чувствовал себя уязвимым, как никогда, и вместе с тем, почти бессмертным. Месяц перехода в Дарго, где он шел в авангарде, пробежал чередой стычек, преодолений горных ущелий… Эта дорога казалась ему знакомой, как та, по которой они шли три года назад через Кожалг-Дук. Сменилось командование. Сменились люди. Поначалу Владимир не без отвращения смотрел на расписные мундиры приехавших из Петербурга с графом Воронцовым офицеров. Позднее привык, но они вызывали у него насмешку. Сменилось все? Но дорога была через Ичкерийский лес и Кавказские горы, которые никогда не были милостивы к русской армии. За изгибом Ретчельской гряды, покрытой лесами и мхом, через которую они с таким трудом пробирались, по авангарду открыли огонь, и под ударом оказались сорок офицеров армии. Владимир знал, что туда подкатили горную пушку. Со стороны, испытывая бессильную ярость, он наблюдал за тем, как были уничтожены две бригады обслуги артиллерии. Видел, как мальчишка-юнкер бросился к пушке, вернулся чудом невредимым и доложил начальству, что, дескать, пушка не заряжена. Видел, как к ней прорвался генерал Людерс, зарядил ее, но не успел выстрелить, смертельно раненный в грудь. Решение зрело простое и гениальное в своей отваге и глупости. С отрядом спешившихся казаков Владимир отправился в лес, откуда велся обстрел. И спустя час ожесточенного рукопашного боя армия смогла продолжить свое продвижение к Дарго. И вот он, Дарго! Здесь. Под ногами. Топчи, сколько хочешь! И здесь они были окружены, лишены продовольствия и возможности его добыть, нааходясь под непрекращающимся артиллерийским обстрелом мюридов. Надежда на получение подкрепления и провианта для войск умерла вместе с бесславным концом похода, который историки назовут бисквитным. Бесконечная череда отпеваний и салютов лишь усугубила мрачное настроение, а заодно сообщила Шамилю о количестве убитых. Более того, порох и запалы также были на исходе. Поэтому был отдан приказ хоронить мертвых в молчании. И в последний путь полковник Заморенов отправится в тишине. - Корф, вас вызывает генерал-майор Белявский! – услышал он за спиной. Владимир кивнул и направился в палатку, где временно размещался штаб командования. - А, вот вы где, голубчик! – генерал тер виски и глядел угрюмо. Однако голос его звучал уверенно и спокойно. Тридцати девяти лет отроду, он еще не растерял боевого запала и того, что зовется вдохновением на поле боя. – Проходите, господин капитан. Пить будете? - Благодарю вас, ваше превосходительство, но я воздержусь. - А зря. Некоторые новости на трезвую голову выдержать трудно. Вы не хуже прочих осведомлены о нашем положении. - К сожалению. - Вот и думайте, как нам отсюда выбираться. К сожалению, граф Воронцов не отдает себе отчета в серьезности положения, а если и отдает, то вида не показывает. - Последнее было бы мудро с его стороны. - Мудро? – ошарашено переспросил Белявский. – Мудро бы было сидеть во Внезапной и не высовываться, устраивать мелкие набеги по примеру Шамиля и ждать удобного времени для наступления! Долго-долго ждать, Корф! - Но мы исходим из того, что имеем теперь. Неразбериха в батальонах была бы пагубна. Потому лучше уж уверенный вид графа, чем ваше стойкое желание надраться! Генерал побледнел и сжал кулаки. - Сгною на каторге, - трясущимися губами прошептал он. - Было уже, сгноили однажды, - невозмутимо ответил Владимир. Белявский разжал кулаки и вдруг улыбнулся. - Так значит, слухи о вас правдивы? Вот это пассаж! Генерал прошелся по палатке, то задерживая взгляд на капитане, то глядя себе под ноги. И вдруг решился. - Что вы можете предложить? Ваша отвага на Ретчельской гряде произвела впечатление на высшее командование. Ваши мысли, господин капитан. Владимир усмехнулся, прищурил глаза и, наконец, проговорил: - Фрейтаг в Герзеле продолжает ждать распоряжений командования. - Вы видели, что сталось с обозом? Нам не пройти, Корф. Мы окружены. Утопят, как котят в ведре. - Неужели же не найдется несколько храбрецов, которые выбрались бы отсюда, чтобы отправить депешу Фрейтагу? Белявский сощурился. - Нужно быть сумасшедшим, чтобы решиться на такое. - Один у вас уже есть и к вашим услугам, ваше превосходительство. Может быть, поищем еще? Кроме капитана Корфа отыскалось еще четверо сумасшедших, согласившихся выполнить задание и привести на подмогу генерал-адъютанту графу Воронцову войска генерал-лейтенанта Фрейтага. Октябрь 1844 года, Пятигорск Поцелуй чужих, совсем незнакомых, губ. Внезапный. Нежданный. Нежный. Манящий и соблазняющий. Тонкое и мягкое совершенное в своей гладкости тело, прильнувшее к его твердому, испещренному шрамами. Нежные руки, скользящие по его лицу и шее, крошечные пальчики, замиравшие от запретной ласки. Если бы все забыть. Все-все забыть. Он оторвал от себя прижимавшуюся к нему Катиш. - Ну и что сие означает, сударыня? – сердито спросил он. Она смущенно захлопала пышными темными ресницами и проговорила срывающимся голосом: - Я вас люблю. - Какая пошлость, мадам Рощина. Катиш прижала ладони к пылающим щекам и с обидой воскликнула: - Да, пошлость! Не меньшая, чем та, что мой муж, который клялся мне в вечной любви у алтаря, сходит с ума по вашей супруге, Владимир Иванович! Владимир побледнел и закрыл глаза. Все это время ему казалось, что он медленно теряет ее. Свою жену. Аню. Это чувство не покидало его ни днем, ни ночью. Прежде их разделяло его прошлое. Теперь – смерть их первенца. Слишком больно, слишком больно им было находиться рядом. Так принадлежать друг другу и одновременно быть настолько чужими... Что ж, может быть, так было бы лучше? - Так это месть, а не любовь? - Уедемте, - шептала Катиш, глаза ее лихорадочно блестели, а из груди вперемешку со словами вырывался страшный шипящий кашель, - пожалуйста, уедемте! Это невыносимо – смотреть, как он вьется возле нее. И вы… неужели вы все еще любите ее? Ведь любовь – это что-то совсем другое. Я знаю, я чувствую! - Любовь – это что-то совсем другое, - повторил он. Он бы жизнь за нее отдал. Это любовь? - Пожалуйста, Володенька, - снова прошептала Катиш. Он вздрогнул. Это все равно. - Вам пора, Екатерина Сергеевна. Мне кажется, вы загостились, - сухо проговорил капитан Корф, чувствуя странную смесь жалости и презрения. И отдавая себе отчет в том, что она обречена – Анна писала об ухудшающемся состоянии здоровья госпожи Рощиной. Едва ли эта молодая женщина понимала, что с ней происходит. Но это очень хорошо понимал Владимир. Из дневника баронессы Анны Корф, октябрь 1844 года «… он уехал сегодня на рассвете. «Решай сама» - сказал он. Впрочем, как и всегда. Собственно, что в своей жизни после вольной я решала бы не сама? Сама собрала вещи, готовая отправиться в Усть-Каменогорск, сама согласилась стать его женой. Сама поселилась в этом проклятом доме и сама же придумала себе жизнь, в которой должны были быть он и счастье. Но их не было! Какая ужасная сцена. Она показалась мне невыученной ролью, моей невыученной ролью. После смерти Ванечки мы почти не виделись. Проклятая служба отнимала его у меня. Теперь он, наконец, приехал в отпуск, но в моем сердце не было места для радости. Я была одна! Господи, я была одна все эти долгие месяцы. В моей жизни не было ничего – ровно ничего, чтобы чувствовать эту радость теперь. Чем дольше он оставался в доме, тем невыносимее была тишина меж нами. А давеча он обвинил меня в моем добром отношении к Павлу Петровичу, словно не понимая, что это единственный мой друг – он и Катиш. Я даже отвечать не могла. Мне было все равно, что он говорит. Как мне хотелось обвинить его во всем. И даже этого я не смогла. Он изломал меня всю. Изломал, не оставив живого места, но при этом не пошевелив и пальцем. Что есть в моей жизни, кроме него? Довольно лгать себе – его в моей жизни тоже нет. Одно только одиночество и ожидание. Бесконечное ожидание. И это я себя уничтожила, а не он. Еще одна ложь. О, как я надеялась, что с рождением ребенка все изменится! Но Бог отнял у меня и эту надежду. Мне кажется, что я заглянула в гроб. И не нашла там своей души. За что только, Господи? Что за цену приходится платить за свои решения! «Уезжай домой, в поместье. Все как-нибудь устроится со временем». От этих слов даже уже не больно. Только холодно. Не хочу. Не могу. Нет сил. Были и нет больше». Из письма капитана Рощина баронессе Анне Корф, февраль 1845 года «… Я не смею писать вам таких писем. Я тысячи раз запрещал себе думать о вас, но рука неумолимо тянулась к перу и бумаге. Теперь, после смерти Катиш, я испытываю глубокое чувство вины в том, что омрачил последние дни ее жизни тем, что не был искренен с ней до конца. Мы дружили с самого детства, выросли в соседних поместьях, и все знали, что однажды мы непременно поженимся. Господи, если бы она не приехала в Усть-Каменогорск, была бы и теперь жива. А я… Я бы так и не узнал, что такое настоящая любовь, потому что едва ли оказался с вами под одни небом. Есть еще кое-что… Единственная причина, заставившая меня снять теперь перед вами маску вежливой учтивости и открыть свои истинные чувства. Это письмо капитана Корфа, которое пришло мне, по всей видимости, с опозданием – вероятно, приди оно раньше, я бы давно на что-то решился. Письмо это я прилагаю к своему посланию. И жду вашего вердикта. Есть ли у меня… надежда?..» Здесь же из письма капитана Корфа капитану Рощину, ноябрь 1844 года. «… Милостивый государь! Сим письмом я прощаюсь с вами и с той дружбой, которая, я верил в это, связывала нас в прошедшие годы. Надеюсь, наши пути разошлись навсегда. Я уповаю на это, потому что в противном случае не ручаюсь за то, что наша следующая встреча не обернется смертью одного из нас. Я предоставил Анне право выбора. Если она уедет в поместье, это будет значить, что в нашем с вами противостоянии она выбрала меня. В этом случае после грядущего наступления (уверен, об этом вы уже слышали) я немедленно подам в отставку и вернусь к ней, коли буду жив. Ежели она останется в Пятигорске подле вас и вашей умирающей супруги (вы, как и я, наверняка понимаете, что бедняжке немного осталось), для меня это будет значить, что выбрала она все-таки вас. Что ж, это будет ее выбор. Я слишком виноват перед нею, чтобы за что-то осуждать. Но это моя вина перед ней и только перед ней. К вам она отношения не имеет, а посему я советую вам остерегаться меня – в прошлое ушло то время, когда я, бедным каторжником, был вашим должником». Анна почувствовала слабость в руках и уронила на стол письмо Владимира, адресованное не ей. Господи… В нем ни слова не было о любви. О его любви к ней. Как всегда, гордость, напыщенность, злая ирония. И что-то за этими строками, так и не сказанное. Анна прижала к лицу ладони, закрывая глаза и чувствуя, что упускает, всегда упускает что-то важное. Его взгляд на том проклятом пороге, когда решилась их судьба, все эти годы не давал ей покоя – не позволял забыть обо всем, бросить все и уехать, куда глаза глядят. Встала с кресла, открыла ящик стола… Вот же… вот оно… Письмо, написанное бедным каторжником. «… я отдал бы все, чтобы вернуться к Вам. Беда в том, что мне нечего отдавать, кроме собственной жизни». Содрогнулась от ощущения безнадежности в этих словах. Что изменилось с тех пор? Он изменился с тех пор? Она изменилась? Милостивый Боже… Ей суждено вечно оставаться пристанью, всего лишь пристанью солдата, который стремится всеми мыслями домой, но не видит того, что этот дом рядом. Раз за разом. Считанные дни счастья против лет одиночества. Но когда-нибудь он вернется к ней. Туда, где будет она независимо от его приказов и желаний. Это неизбежно. Это судьба. Обнимет крепко-крепко, шепнет в волосы: «Ты ждала?». О, она будет ждать! Это единственное, что она теперь умеет. Научилась. Июль 1845 года, Дарго. Выбирались разными путями и в разное время. Владимир должен был идти первым. Так было решено. Так решил сам. Начальство не противилось. - Снимите мундир, - наставлял Белявский, - вам проще будет пробраться, ежели не будете сверкать пуговицами. Переоденетесь в местного. - Тихо, Шайтан, тихо, - Владимир похлопал по крупу своего коня. Этого вороного красавца ему привели в позапрошлую зиму из пылающего аула. С тех пор Корф не разлучался с ним. - Корф, вы… - начал, было, Белявский и замолчал, наткнувшись на стальной взгляд капитана. - Я доеду. Май 1845 года, Пятигорск Черт дери, это был Рощин? Рощин! Неужели? Владимир подъезжал к дому, к которому устремлены были его мысли и чувства. Три дня безустальной скачки, когда сердце рвалось наружу, когда перед глазами был ее больной и остановившийся взгляд в тот момент, когда он сказал свое жестокое: «Решай сама!» И вот, она решила. А он болван, опоздавший на полгода и на целую жизнь, чтобы теперь возле нее на его веранде стоял его бывший друг! Ревность, всему виною была невообразимая ревность и совершенная уверенность в том, что она несчастна с ним, что у него не достанет сил сделать ее счастливой. Потому что, что бы ни сделал, всего и всегда было мало и поздно. Солнце скрылось за горизонтом. Очертания Бештау резко выделялись лиловой тенью на фоне алеющего неба. Какое все было красное, сизое, лиловое… Как тогда, у горы Орел, на другом конце света. Рощин, увидев его, совсем не удивился. Смотрел хмуро и устало из-под тяжелых век. Но взгляд Владимира прикован был не к нему, а к собственной жене, сжимавшей в этот момент перила на веранде. О, как он боялся! Как боялся заглянуть в ее глаза и увидеть в них… Господи, что только мог он увидеть в них? Ему бросилась в глаза ее бледность, ее неестественно напряженные плечи, старенькое темное платье, которое она носила когда-то очень давно, бежевая шаль, от которой лицо казалось еще белее. - Аня, - прошептал он одними губами, не спускаясь с коня, как и она, замерев на месте. Только Шайтан под ним переступал с ноги на ногу от усталости и нетерпения. Сказал и уперся вдруг в ее сияющий взгляд, полный слез, но из которого удивительным светом лилась незыблемая, бесконечная любовь. - Здравствуй, Володя, - тихо сказала женщина, будто говорила это сотни раз, и ничего не значили теперь эти слова. И если бы не этот ее взгляд, он бы и не понял, что она чувствует в действительности. - А ты, Павел, как я погляжу, по-прежнему крутишься возле моей жены, - теперь Владимир повернулся к Рощину, а голос звучал уверенно и грозно. - Ревнивый болван! - с улыбкой, преобразившей его мрачные черты, ответил Павел.- Я приехал проститься. Рад, что застал тебя. Я уезжаю на рассвете. Пока в Смоленск к своим, затем с новым назначением в Польшу. Бог знает, свидимся ли. - Стало быть, все? - Стало быть. Павел бросил прощальный взгляд на Анну, улыбнулся и пошел прочь с веранды, чуть задержавшись возле гарцующего на месте коня, на котором возвышался всадник. - Прощайте, господин барон, - бросил он. - Прощайте. Едва капитан скрылся за углом, Владимир спешился, наскоро набросив поводья на перила, и бросился к Анне. - Господи… Седой совсем… - задыхаясь, прошептала она. Без слов он подхватил ее на руки и понес в дом, на второй этаж, где была их комната. Целовал ее исступленно, будто не было в мире ничего важнее, пока хватило дыхания. Нетерпеливые пальцы дергали пуговицы платья, задирали подол юбки, сил не было – отдельно от нее не было сил. Только с ней, только в ней. - Не спеши, не спеши, бога ради, - умоляла она и так же судорожно, будто только проснувшись, раздевала его, не уступая ни пяди, желая касаться его всей кожей, всем телом. Стягивала с него проклятую рубашку, проводя ладонями по загрубевшим буграм на спине, застонала тихонько, прикрывая глаза. - Аня, - хрипло отозвался он, - Аня, зачем? - Молчи. И он молчал. Помог ей стащить с себя рубашку через голову. Она припала ртом к его шее. Глухо зарычал и опрокинул ее на кровать, как была, в платье. Все-таки задрал нижние юбки, все-таки рванул с треском поддающуюся ткань панталон, ворвался нетерпеливо, неистово, безудержно. И видя бисеринки пота над ее верхней губой, сходил с ума. Позднее они лежали тихие, обессилевшие, полураздетые, крепко-крепко прижимаясь друг к другу. Она выводила круги на его груди. А он не мог оторваться от ее лица. Было в нем что-то… то ли новое, то ли позабытое. - Я подам в отставку, - прошептал Владимир, - после похода на Дарго я подам в отставку. - Снова наступление? – встрепенулась она. - Я отпросился, почти сбежал… Она словно бы застыла на месте. Он мог поклясться, что минуту назад ее сердечко стучало, будто бьющаяся в силках птичка, а теперь и оно замерло, ожидая приговора. Глаза заволокло пеленой грусти и обреченности. От этого дрожало что-то невысказанное, безымянное в душе, но что он мог? Господи, что? - Сколько у нас времени? – тихо спросила Анна. - Только сейчас. Утром я еду назад. Слезы. Слезы соленые. И кровь тоже соленая. Слезы прозрачные, как воды Терека, а кровь – алая, как этот проклятый закат, оттеняющий Бештау. А Бештау – камень. И все вокруг – камни. Одни лишь сизые камни. Только слезы, ее слезы – живые, теплые, соленые. - Анечка… Аня… - Я буду ждать… Сколько будет нужно. И сама припала к его губам со всей нежностью и отчаянием, словно самой себе доказывая что-то. И теперь он просил ее не торопиться, любил ее медленно, снимая, словно покровы с души, одежду с белого гладкого тела. Прошлого не было. Будущего не было. Была только, одна-единственная, эта майская ночь, отделяющая их от целого мира. Очень поздно Владимир вышел на улицу. Втянул носом холодный воздух с ароматом роз. Где-то в поле заржал Шайтан. Бедняга, никто так и не позаботился о нем… Господи, ему так и не достало сил… Не достало сил сказать ей, что из таких походов не возвращаются… Из письма генерал-лейтенанта Роберта Карловича Фрейтага графу Б, лето 1845 года. «… событие постыдное, ужасное для воинства русского, оно останется несмываемым пятном на репутации командования – положить столько солдат, офицеров, цвет армии! Ради чего? Шамиль ускользнул вновь! Да, да, я помню, дорогой мой А. Х., что не должно русскому генералу критиковать действия головного командования. Однако же вам, как другу, говорю – кто ж еще поймет, если не друг? Но ежели вы полагаете мои слова изменщицкими, вы вольны поступать по своему разумению - от них я отказываться не стану. Немыслимая авантюра, бесславная! Теперь же при Воронцове ежели кто и говорит о том походе, то лишь в смысле донесения Его императорскому величеству, состряпанного нашим милым графом. То есть как о подвиге русских войск. Да, я видел примеры героизма – героизма истинного, отваги и воли. Но главное, что имею отметить, это не героизм, но глупость и ошибки Главного штаба, погубившие так много людей. И было бы еще больше, ежели бы не помощь со стороны вверенного мне отряда, прорвавшего блокаду близ Шаугал-берды, где застрял Воронцов со своим войском. Они бы так и погибли там, коли б не отправленные еще из Дарго, до отступления, посланники с депешами. О, это самая интересная история во всей этой заварушке, смею вам доложить. Вообразите! Белявский незадолго до оставления Дарго отправил пятерых своих людей разными дорогами со срочным посланием и просьбой о помощи в Герзель. Одного за одним – по человеку в день. И все пятеро, вы только подумайте, все пятеро добрались до цели, выбравшись из котла совершенным чудом. Первым посланником, показавшим пример отваги прочим офицерам, был капитан Корф, известный по Ичкеринскому сражению. О! Это было чрезвычайно забавно! Прямиком в штаб на коне влетает эдакий чеченец – бородатый, черный, в одежде мюрида. Его не пристрелили лишь потому, что конь его, к слову сказать, столь же черный, как и хозяин, оказался быстрее любых пуль! Так вот этот самый джигит прямо там, в штабе, спрыгивает с коня и вынимает депешу, поклонившись весьма манерно, да на чистейшем русском говорит: «Ваше превосходительство, капитан Корф к вашим услугам. Прошу простить за внешний вид, так было сподручней». Каково? Теперь же этот храбрец требует отставки! А ему бы полками командовать! Белявский много чего о нем порассказал, не на одну книгу хватит. Нынче отправили его в отпуск, глядишь, одумается…» Февраль 1846 года, Двугорский уезд, поместье Корфов Он снова кричал во сне – так кричал, что каждый раз что-то надрывалось в ее душе от чувства неизбывной жалости к нему. Правда, ему об этом знать не стоило. Анна тронула плечо своего супруга и тихо прошептала: - Володенька… Володя, эдак разбудим Леночку. Он резко раскрыл глаза. Минута, и взгляд его стал осмысленным. - Снова громко? – тихо спросил он. - Прости... Анна перекинула свесившуюся к его лицу косу за спину. И покачала головой. - Рощин рассказывал мне про каменный мешок. - Этот прощелыга слишком много болтает, - недовольно поморщился Владимир. - Зато ты, в отличие от него, всегда молчишь. - А тебе всенепременно нужен собеседник! - Глупый, мне нужен ты! Неожиданно из соседней комнатки все-таки раздался резкий плач ребенка. Анна подхватилась и зашлепала голыми ногами по полу. Баронесса пока так и не выбрала для дочери кормилицу или даже няньку. Леночка… Прелестное дитя с ясными синими глазами. Его и ее дочь. Говорят, от большой любви родятся красивые дети. Их дочь родилась после той безумной и нежной майской ночи, когда сизая тень горы Бештау казалась предзнаменованием чего-то страшного. Владимир улыбнулся и откинулся на подушки. Сон вновь побеждал его. Он проснулся гораздо позднее, когда возня в детской прекратилась, и кровать заскрипела под тяжестью супруги – Анна вернулась, но спать, кажется, более не собиралась. Зажгла свечу, и свет ударил в глаза. - Вот, читай, - сурово сказала она, - Рощин вернул. Ты уехал тогда из Усть-Каменогорска, так и не получив его. Она протянула ему запечатанный конверт. В ту последнюю встречу в Пятигорске после их болезненного объяснения Рощин со словами извинений вручил ей старое письмо. И ее глубоко тронуло то, что печать из сургуча была по-прежнему цела. Несмотря на все эти годы, несмотря на его чувства к ней. Сургуч треснул под пальцами ее мужа. И спустя столько лет Владимир прочитал письмо, написанное бывшей крепостной, готовой бросить все на свете, чтобы быть рядом с ним. Конец.