Dancing on the edge

"Женись на мне, Уильям" Он знает с первой же секунды, что сегодняшняя ночь будет преследовать его призраком прямо до гробовой доски. Все ощущения обостряются, когда она занимает собственную орбиту в пространстве рядом. — Потанцуй со мной. Как прохладен воздух ночного сада после дождя. Как беззаботно сияют ее светлые глаза. Как лихо плещется в ее бокале итальянское вино. Как она пахнет: слаще роз, свежее грозы. Всем сразу и ничем, что он способен распознать. Пьяная. Пьянящая. Выбивающая дух и в сердце отпечатанная. Ее звонкий глупый смех. Ее розовые губы — только наклонись, пути назад не будет никогда. И руки. Жадные, беспечные, наглые. Очень быстрые — успеваешь только пропустить вздох, а она уже снова отошла и пляшет под луной, как языческая жрица. — Ты такой красивый сегодня. Сердце — его глупое, старое, усталое сердце — разрывается. Это не похоже на тоску по Каролине, не похоже на бесконечную пустоту от воспоминаний о детях. Эта боль физическая, первородная. Она отправляет, но милостиво даёт перед тотальным уничтожением почувствовать себя живым. Виктории девятнадцать лет. Он знает ее уже два года и этого достаточно, чтобы влюбиться, как будто он ей равен в юной дурости. Он смотрит, потому что отводить глаза стало тщетной утомительной рутиной ещё вечность назад. В ее лице нет ни одной правильной черты, а вино крадёт изящество и привычку из плавных пируэтов ее вальса. А потом секунда: она оборачивается к нему, улыбается, прищуривается. — Женись на мне, Уильям. Прямо сйечас! Все мускулы в его теле сейчас тяжелее камня. Ее ладони вновь на его груди. Вся она — очень теплая и несправедливо спокойная. Все это шутка. Разумеется, лишь каприз хмельной фантазии. Уильям смеётся, каким-то чудом найди силу отступить на шаг. — Все священники Лондона уже видят десятый сон, а те, которые бодрствуют наверняка настолько набожные, что не поженят нас без лицензии... Да и ты устала сегодня. Я вызову такси. — Я не хочу в такси! Я хочу... — Виктория... — Я хочу выйти за тебя, — тонкий палец игриво касается кончика его носа. — Это окончательно. Она смешная. С этими румяными щеками, замечательными ямочками, надутой нижней губой. Вся фигура Виктории воплощает досаду, она скрещивает руки на груди, как будто не уронила едва минутой ранее пустой бокал с перил террасы. Уильяму не до смеха. — Бросай эти глупости, — он ненавидит говорить с ней таком мрачном тоне. — Нет. Нет! Думала об этом. Много, слышишь? Конечно... Ты всегда слушаешь меня. И говоришь со мной, как с равной... Ты понимаешь меня, правда понимаешь и никогда не пытаешься учить из позиции старшего... — бормочет она сбивчиво, едва не выпрыгивая из своего наряда недавней дебютантки. — Моя мать, хочет, чтобы я была замужем до конца года. Так женись на мне. — Тебе стоило столько пить, — он чувствует себя много старше, чем был часом ранее. — Не надо. Не говори со мной так... — она покачивается, медленно приближаясь. — Ты же мой лучший друг. Каким-то образом это больнее всего, что он знал от неё до этого. Проблема в том, что он действительно понимает ее от начала и до конца. Проблема в том, что она тоже его лучший друг. Худшая часть проблемы — тихий упрямый голод, что преследует всю жизнь. Жажда близости. Она баламутит душу пуще похоти. Друг. Он никогда не любил кого-то, кто был ему другом. Любить женщину — воплощённое противоречие, собственную противоположность, обманчивый идеал, сладострастную богиню — это знакомо. Не в новинку ему и другая крайность. Дружить с умной женщиной, делить с ней рутину, искать решения ежедневным горестям, находить утешение в ее верной поддержке, но при всем при том — резать ее сердце отказом стать чем-то ближе, чем хорошей компанией. Нельзя иметь все сразу. Нельзя иметь Викторию. Она говорит "друг" и хочет напарника по подпиранию углов на вечеринках. Хочет слов обо всем и не о чем. Она не желает его другую сторону — потерянную, искущенную, разочарованную и неприглядную. Но он желает все части ее. Не имея на то права. — Так послушай тогда меня как друга. Отправляйся домой и забудь об этом разговоре. И не предлагай больше ничего, о чем пожалеешь наутро, — нежно он говорит ей, будто буйной сумасшедшей, хотя на самом деле пытается успокоить лишь себя. — И, пожалуйста, Виктория, будь впредь более благоразумной, когда дело касается твоей судьбы. Теперь она идёт в решительную атаку. Дикой кошкой прыгает к нему, приближая их лица, дёргая вниз за ворот жилета. Тюль ее белого платья сминается под его ладонями. Он ищет равновесие, но находит лишь новый сюжет для кошмара. — Я уж точно ни о чем не пожалею, — мурлычет Виктория чуть ниже его уха. — Ты лучший мужчина, что я знаю. Элегантный, остроумный, образованный. А главное добрый. Я буду очень счастлива, я это знаю. И ты тоже будешь счастлив. Виктория улыбается так ярко, что на шальную минуту он ей верит. — Просто представь, — продолжает она, опустив глаза, теребя пуговицы его рубашки. — Ты и я будем жить на самых удобных условиях со времен изобретения брака. Никаких больше непрощенных советов от знакомых, сватовства, никаких попыток слепить из себя недостижимый матримониальный идеал — лишь бы понравиться незнакомцу. Полная свобода. — Ты просишь то, что я не в состоянии тебе дать. Одно дело — видеться каждый день на пару часов. Другое — жить вместе, терпеть друг друга. — Меня не так уж сложно терпеть. — Я говорю не о тебе. — Да ты же просто душка! - хихикает Виктория. — Мама тебя не выносит, а это знак качества уже пятьдесят лет. — Ты прекрасно знаешь, что у нее есть вполне конкретные претензии к моему образу жизни. Они возникли не на пустом месте. Мои привычки достаточно укоренились, чтобы... Ты не хочешь, чтобы твоя репутация... — Ты имеешь право, делать что угодно... — ее шепот щекочет шею. — С кем угодно. Я не буду жаловаться. Никогда. — Так не бывает. Это не романы Дэвида Лоуренса. — Просто доверься мне. Все обязательно сложится замечательно для нас обоих. Маленький мир полный дружбы и уважения. Уильям тяжко вздыхает. — Нет. Тебе стоит надеятся на лучшее, чем брак по расчёту. — Это не брак по расчету! Если бы у меня действительно был так мало самоуважения, я бы вышла за одного из своих многочисленных кузенов и дала им разорить папин траст. Но... Но я... Ты мне нравишься. Снова это глупое сердце. Слишком долго бьется, слишком быстро верит в жалкие фантазии. — Не так, как должен нравиться супруг, — он чувствует жжение в глазах, отворачивает лицо в сторону сада. — Но... — Ты заслуживаешь кого-то, кто будет любить тебя. Не просто уважать или считать твои причуды милыми. Не просто находить твою компанию приятной. Кого-то, кто будет всегда рядом, сидеть у твоей постели в горе, а в радости... Слова умирают на языке. Она встречается с ним взглядом. Яркая краска румянца ползет по шее к белоснежной кромке корсажа. — А что если я хочу тебя? Во всех смыслах. Что если я хочу... Ну, не просто жить вместе. Уилл хмыкает, лишь бы не молчать. Но взглядом продолжает прожигать розы. — Я имею в виду секс, — говорит она слишком громко, и нервы явно сдают. — Супружеский долг и все такое. Не то, чтобы я не готова... Быть твоей женой. По-настоящему. Он не может не взглянуть. С каким лицом она подписывает его рассудку приговор? Она серьезная. Будто взрослая. Якобы мудрая. — По-настоящему? — Да. — И ты отчетливо видишь каждый день такой жизни? — Да. — Жить с мужчиной вдвое старше тебя? Наблюдать, как я стремительно схожу в могилу? Остаться вдовой в цветущие сорок лет? — Что... Теперь уже ты несешь чушь! Господи помилуй, Уильям, ты проживешь еще долго, если я конечно не убью тебя собственноручно прямо сейчас. Подумать только! Я даже протрезвела... — И ты готова, — перебивает он. — Отказаться от блеска Лондона и переехать в Брокет? От подруг, поклонников, магазинов, кафе, клубов? — Насколько поверхностной ты меня считаешь? Выражение ее лица разбивает ему сердце, но Уильям уговаривает себя — все это к лучшему. — Ты готова посещать со мной бесконечные званые ужины? Принимать у себя скучных полуглухих политиков, которые не заговорят с тобой, пока ты не будешь предлагать десерт? Ты готова терпеть пошлые комментарии магнатов, которые будут считать тебя лишь хорошеньким дополнением к моей высокой должности? — Я умею произвести приличное впечатление! — Достаточное, чтобы затмить мой катастрофический брак, череду скандальных любовниц и огромную... нездоровую разницу в возрасте? Она молчит. Он проворачивает лезвие. — Ты согласна терпеть мое ворчание, лень, недовольство погодой, партией, лисами, молодежью? Бренди до полудня, клубы допоздна, работа, которая важнее любого дома? Ты согласна делить мое внимание с горькими воспоминаниями, а их, поверь, не мало? И они никуда не денутся. Потому что этого не хочу. Виктория всхлипывает, и он больше не может смотреть на нее, чтобы не потерять жалкие остатки самообладания. — Ты специально все это говоришь. Намеренно хочешь показаться жестоким. Но я же знаю, что ты совсем не... — Ты знаешь меня два года. — Это втрое дольше, чем половина моих подруг знала своих мужей до свадьбы. Уильям, наконец, сжимает ее запястья, убирая жадные руки со своей одежды, создавая дистанцию, на которой можно дышать. — Когда я говорю, что ты заслуживаешь большего — это не пустые слова. Я забочусь о тебе достаточно сильно, чтобы желать тебе возлюбленного, а не мужа. Она отступает все дальше и дальше. Прочь от него, ближе к свету зала. — Ты мог бы полюбить меня. Это не так уж и сложно. — Сложнее, чем ты можешь вообразить. В ту ночь он еще долго смотрит вдаль на дорогу, где много минут назад ее такси в последний раз ослепило его светом фар. Через месяц Виктория выходит замуж за своего кузена Альберта, и все единодушно повторяют, что этот брак был создан на небесах и далек от холодного расчета. Где-то в глубине его разбитого сердца Уильям знает, что ее расчет был ледяным, как обоюдоострый нож. *** Она опускает вуаль, чтобы никто не увидел, что ее глаза сухие. Невозможно объяснить вдовье спокойствие всем этим людям, выкроивших время, чтобы провести полдень на старом шотландском кладбище в смехотворно солнечный день посреди сухой зимы. Она любила Альберта. По-своему. Где-то странно, где-то нездорово. Где-то из упрямства. Но ей правда было не плевать на его смерть. И если у кого-то будут сомнения, то она без стыда даст им прочитать свой дневник за последние полгода. Хронику чужих страданий, медленной победы болезни и ее триумфа над собственным эгоизмом. Виктория сделала все, что могла и получила теперь свою горькую награду — облегчение. Самое худшее теперь позади. Она выплакала все слезы в первые пару часов. Теперь в груди была легкость. И пустота. — Не представляю, как ты переживешь это, Дрина. Ты теперь совсем одна, — всхлипывает ее мама в платочек с монограммой. — У нее есть дети, Мария. — сухо прокомментировал Джон. — Вряд ли у нее будет много времени наслаждаться одиночеством. Виктория думает, что на протяжении семи лет у нее были и дети и муж. Но одиночество все равно было ее подругой. Рядом мать заходиться истерическими причитаниями о детях. — Бедные малютки, теперь все равно что сироты... — Ну, у них по-прежнему есть бабушка. Почему бы тебе не найти их и не развлечь в этот трудный час. Голос Виктории ровный, и Мария подозрительно смотрит на нее, силясь разглядеть лицо дочери за вуалью. Но кружево дорогое, качественно и узорчатым доспехом хранит тайны своей владелицы. Ее мать уходит, сопровождаемая темной высокой фигурой своего валета. Соболезнования наполняют теплый воздух как рой назойливых насекомых, слезы катятся по щекам уместно, умеренно, а иногда — отвратительно театрально. Розы сыплются на крышку гроба. Она опускает свой букет: акация и незабудка. Рядом падает охапка желтых нарциссов. Она знает цветы. — Я сожалею. Она знает голос. Виктория вздрагивает впервые за день. Горло вдруг сдавливает, веки щиплет и ей проходится из-за всех сил вцепиться в ручку сумки, болью в костях прогоняя непрошенную слабость. — Спасибо, — ответ несложный, зазубренный за последние пару часов. Виктория чувствует, что Уилл не уходит, а остается рядом. Дурацкая вуаль теперь мешает, загораживая боковой обзор. Не то чтобы она хотела на него смотреть. Тепло его присутствия утешительно, но болезненно. Как возможно оплакать мужа за полдня, и на долгие годы оставить незатянутой рану от безымянного чувства? Ее сердце так полно в эту минуту. Облегчение особого сорта, который она не знает, что бывает в природе. Будто в мире стало чуточку правильнее. Виктория концентриуется на силе чувства, настойчиво трансформируя его в гнев. Видит Бог, он заслуживает от нее только этого. — Что вы здесь делаете, мистер Лэм? На поминках не подадут ничего крепче вина. Он усмехается, подумайте только! — Брак сделал тебя циничной. — Напротив. Альберт куда был добрее прочих. Цинизму меня научили чуть раньше. Слова выходят легко. Он молчит. Пусть. Пусть ему будет стыдно. Какой человек будет вот так заявляться к вдове и ожидать... Чего? Ей страшно и любопытно. — Я бросил пить, — буднично сообщает он, после минутного молчания. — Ты смертельно болен? — Очень вероятно. Но я предпочитаю не выяснять. Лишние нервы. Уголки ее рта опасно дергаются. Невыносимый человек. Как она скучала... Они идут вдоль холма в тишине. Виктория безучастно наблюдает, как у церкви ее мама пытается не дать трехлетнему Брети измазать в траве, постоянно нервно оглядываясь на их пару. Она знает. Наверное все всегда знали. С первого дня, как они с Уиллом начали их эксцентричное знакомство, Викторию пытались от него отвадить. — Он правда был к тебе добр? Вопрос застает ее врасплох. Было ли это прерванное молчание или звук резкий его голоса, от которого она отвыкла? Или может сам вопрос, выкопанный старым другом из вихря ее мыслей — слишком неудобный, чтобы задать его даже самой себе. Она не хочет отвечать. Но слова идут против воли, будто разговор с ним — источник посреди пустыни. — Я думаю, Альберт заботился обо мне, как умел. Он был склонен к широким жестам, всегда мыслил большими планами... Такие мечтатели меняют мир. — Это не то, о чем я спросил. — Я не могу сказать тебе того, что ты хочешь услышать. И он не скажет ей ничего подобного. — Хорошо. Это все не важно. Она видит взмах руки, черную шерсть пальто, слышит аромат до боли знакомого одеколона и с нарастающей паникой понимает, что он собирается уходить. — Мне ничего не нужно от тебя, Виктория. Пока ты в порядке. Она ловит его предплечье. Жар тела обжигает через перчатки, пальто, слои выходного костюма. — А что если я не в порядке? Что если я ничего не чувствую в самый черный день? Что если я смотрю на лица, на своих детей, на свою семью, вижу их скорбь и ощущаю лишь легкое раздражение? Что если смотрю в завтрашний день без тоски, но и без волнения? Слова льются, и она знает — это не горе момента. Это копилось всю жизнь. — Что если я хочу, чтобы меня взяли за плечи и встряхнули, разозлили, заставили переживать, чтобы во мне нуждались? Он безмолвен, пряча взгляд в горизонте шотландского неба. И на самую длинную минуту в жизни она думает, что он все-таки уйдет. — Тогда у меня еще только один вопрос, — его голос дрожит, и она тоже. Уильям наконец-то смотрит на нее, и она обнажена. Кружево обращается в пыль, щелк — в пепел, а равнодушие — в слезы. После стольких лет, после шести месяцев смиренных дежурств у постели Альберта, из нее вновь лезет инфантильный, глупейший эгоизм. Она хочет для себя всего, чего не заслуживает. Уилла было бы достаточно. — Ты простишь меня? — Ты выйдешь за меня? Она чувствует, как его кости под ее рукой становятся тяжелее мрамора. — Я понимаю, что ты сейчас испуганна, — осторожно начинает Уильям. — Смерть вообще страшная штука, но... Она отпускает его рукав. И поднимает вуаль. — Мы не будем повторять тот же разговор заново. Да, смерть страшна. И ты, конечно, знаешь не хуже меня насколько. Но жизнь тоже пугающая. И ты тоже ее боишься. Виктория снимает перчатки и берет его холодные пальцы в свои. — Поэтому тебе нужен кто-то, чтобы слушать твое ворчание, делать английскую погоду более сносной, а потом сидеть у твоей кровати, если ты простудишься. Кто-то, кто будет отваживать от твоего крыльца глухих дряхлых политиков. Кто-то, кто окружит тебя любовью и заставит волноваться о всяких пустяках. Солнце припекает, на ее носу того гляди полезут веснушки, и где-то в церковном дворе ее дети заставили степенного священника поминать имя Господа всуе. Это середина зимы, у нее весна в походке, а в мыслях краткая улыбка Уилла, обещание новой встречи и нежное: — Уж ты меня заставишь волноваться до гробовой доски.