Горбатого могила исправит

Клод Фролло стоял на крыше собора, опершись на балюстраду и глядя на площадь. Весь остальной мир, предрассветное небо, просыпающийся город, играющая светлыми отблесками река сейчас исчезли для него, центром мироздания была виселица, к которой палач тащил цыганку. О чем думал священник, он и сам бы не мог сказать. Мысли об исцелении от чар цыганки сменялись отчаянием, злорадное удовлетворение, что умрет она, отвергшая его любовь, перемешивалось с горьким раскаянием. Он ждал и страшился того момента, когда тело обреченной повиснет в петле, как ждут ампутации больной ноги — со страхом и безнадежностью отчаяния. Вдруг чья-то сильная рука дернула его за плечо, площадь исчезла из виду, мелькнули резные изваяния — и перед Фролло очутилось уродливое перекошенное лицо, дышавшее яростью и негодованием. — Фролло! — своим глухим, монотонным, не выражавшим никаких чувств, и от того еще более ужасным голосом, произнес глухой. — Где та девушка, что была в соборе? Что вы сделали с ней? Что там, на площади? Сатанинский смех вырвался из груди архидьякона: — Там, на площади Эсмеральда… смейся же со мной над моей разбитой любовью! Жизнь моя кончена, и я сам предал ее в руки палача! Квазимодо ничего не ответил на это, но рука его сильнее сжала плечо архидьякона, и единственный глаз полыхнул такой яростью, что Фролло отшатнулся. Горбун с силой толкнул священника, прижимая его спиной к каменным перилам. Боль на мгновение отрезвила архидьякона. — Квазимодо! — воскликнул Фролло, тщетно пытаясь освободиться от могучих рук звонаря. — Мой воспитанник, мой сын, неужели ты убьешь меня? Что-то дрогнуло в безобразном лице звонаря и он разжал руки. — Нет, — быстро ответил Квазимодо и вскарабкался на перила. В следующий миг перед ошеломленным Фролло были пустая балюстрада и раскинувшееся за ней небо. — Квазимодо! — крикнул Фролло, не чувствуя в себе сил глянуть в бездну. — Квазимодо! И неожиданно холодный порыв ветра ударил ему в лицо. *** Мой собор. Стены проносятся мимо, пасти каменных химер, моих единственных друзей, остаются вверху. Падать вниз не страшно, это по ощущениям так же, как виснуть на огромном колоколе. Последний полет, за которым не будет ничего, не будет боли, лишь на краткий миг… Я не помнил удара оземь, сознание вернулось почти сразу же, и с ним огромное разочарование — как же так? Я не прекратил эту никчемную жизнь, не приносящую радости никому, в том числе и мне? Я не смог спасти единственное дорогое мне существо, я разочаровался в моем отце — зачем же мне жить дальше? Но теперь я не чувствовал своего тела. Не было боли в вечно скрюченной замлевшей спине, натруженных ногах, перестали ныть ободранные накануне ночью костяшки пальцев. Я не чувствовал своего тела, но я видел все вокруг! Площадь, двери собора, окрестные дома… передо мной лежало нечто, поначалу принятое мною за мешок с тряпьем, из-под которого вытекала кровь. Приглядевшись, я с ужасом и омерзением узнал себя! Боже, так смерть не конец всему, это и вправду врата для души… но что же теперь! Вид моего тела был ужасен, я раньше изредка видел свое отражение, но оно не позволяло полностью оценить все мое уродство. Чудо, что люди еще как-то терпели мое общество, что та девушка еще прониклась ко мне жалостью. И тут я окончательно вспомнил все! Здесь не прошло и секунды, и виселица была тут, и палач еще тащил на эшафот несчастную цыганку, этого чистого ангела, за которую я отдал бы без единого колебания свою душу! Но я ничем не мог ей помочь, я готов был наброситься на солдат, бить их голыми руками, но рук у меня не было! Ни на единый миг не мелькнуло у меня мысли, что здесь ей будет лучше, чем среди живых. Она молода, она еще успеет сюда, она должна прожить все отведенные ей годы! Боже, как ни уродливо было мое тело, оно могло бы бороться со стражниками, теперь у меня нет ничего! Неужели это мой ад — продолжать видеть казнь цыганки! В отчаянии я попытался подняться выше над землей, и мне это удалось. Вот они, улицы Парижа, разбегающиеся паутиной от площади. Народ просыпается, все больше горожан выходит из домов, но никому нет дела до смерти несчастной девушки. Вокруг меня чистый утренний воздух, словно пронизанный серебряным звоном, я могу подняться выше, покинуть этот проклятый мир, нестись дальше, к звездам, где нет жестоких людей, видеть все тайны мироздания… но зачем мне это? Вот и капитан, красавец в мундире, ради которого рисковала своей безопасностью цыганка. Он скачет во главе своего отряда, он уже забыл девушку, любившую его так преданно… и такую ему ненужную. Капитан еще недалеко от площади и виселицы, он мог бы вернуться и остановить казнь, но он не станет этого делать, впереди у него брак с другой и блестящая будущность. Навстречу отряду из подворотни вдруг выбегает человек в грязных отрепьях, с искаженным злобой лицом, он скалится, визжит, поднимает что-то с мостовой и с размаху кидает в капитана. Красавец офицер не успевает увернуться от камня, брошенного одним из уцелевших бродяг, удар приходится в висок, глаза капитана мутнеют, он еле заметным движением начинает оседать на гриву своего коня… — Ступай, займи его место! — я слышу голос, слышу впервые за много лет. Как я до сих пор не замечал этих величавые светящиеся полупрозрачные фигуры? Они тонут в окутывающем улицы сиянии, их черт нельзя различить. — Ступай, — повторяет светящаяся фигура. — У тебя достаточно жизненных сил, чтобы исцелить его тело. Подобным тебе рано в наш мир, слишком много связывает тебя с землей, а я не хочу, чтобы ты смущал смирившихся со своей участью. Он же пойдет с нами, пока на совести его нет серьезных грехов. А ты ступай! И я вижу, как приближается лицо капитана, его стекленеющие глаза, боль, мгновенная и резкая, будто душа рвется на части — и я снова чувствую свое тело, в уши врываются тысячи посторонних звуков — боже, я снова могу слышать! *** Солдаты капитана немедленно выпустили несколько стрел по выскочившему из подворотни оборванцу. Все заняло не больше мига, лишь де Шатопер слегка покачнулся в седле. Один из стрелков заглянул в лицо командиру: — С вами все в порядке, господин капитан? Камень не причинил вам вреда? Феб де Шатопер, тяжело дыша, осматривался по сторонам. — Назад, — хрипло проговорил он, и дернул уздцы лошади, разворачивая ее. Стрелки не поняли, за каким столь часто поминаемым капитаном дьяволом ему вздумалось вернуться, но послушно потянулись следом — в военной среде приказы не обсуждаются. *** Палач с осужденной цыганкой на руках уже ступил было на первую ступень лестницы, когда позади раздался тяжелый удар оземь. Все обернулись в ту сторону. — Это звонарь, — сказал старый сержант, вступившийся ранее за Гудулу. — Свалился с собора, бедняга. — Бедняга, как бы не так, упырь, — пробурчал кто-то из стрелков. — Этот дьявол спрыгнул оттуда сам. Я случайно глядел вверх и все видел. Анриэ Кузен остановился. — Самоубийца — примета дурная, — сообщил он. — Заканчивайте быстрей с колдуньей, еще будете мне тут про приметы, — оборвал его Тристан. — Про урода можно сказать потом архидьякону. — Как хотите, господин прево, а только примета дурная, — уперся Кузен, — никому из нас сегодня удачи не будет. — Архидьякон все равно не будет отпевать его, — сказал старый сержант, — если он сбросился сам, не дело хоронить его в освященной земле. — Да слишком много внимания этой живой горгулье! — воскликнул Тристан. — Отволочите труп в Сену, их уже столько плавает там сегодня. В это время из собора нетвердым шагом вышел высокий человек в сутане, в котором все признали Клода Фролло. — Эй, святой отец, — окликнул его Тристан, — там ваш ручной уродец. Велите свалить его в Сену, свалим, нет — разбирайтесь сами. Клод посмотрел в сторону лежащей на мостовой груды, которая и при жизни мало походила на человека, а сейчас, изломанная и окровавленная — еще менее. Архидьякон вздрогнул, представляя себя на месте мертвеца, губы его зашевелились, будто он читал молитву, но вслух он не сказал ничего. Тристан, которому надоели все эти помехи, махнул рукой палачу: — Ну, кончай дело, хватит возиться! Клод смертельно побледнел. Слишком много потрясений пережил он в эту ночь, потому, спускаясь на площадь, не смог в полной мере осмыслить, что ему придется смотреть на смерть цыганки вблизи. Клод сделал к виселице несколько шагов, дрожа всем телом, одинаково готовый и броситься на помощь несчастной, и руководить ее казнью. В это время послышался стук копыт. На площадь почти в полном составе вылетел отряд капитана де Шатопера. Впереди, подобно всаднику апокалипсиса, мчался Феб, прежде, чем кто-либо успел опомниться, капитан подлетел к виселице, вырвал цыганку из рук ошалевшего палача и поскакал дальше. Анриэ Кузен, получив толчок в грудь, свалился с лестницы и утратил интерес ко всему, кроме собственной лодыжки. Некоторые солдаты Шатопера в смятении придерживали своих лошадей, некоторые скакали дальше за капитаном, но быстро отстали. Тристан в ярости хлопнул себя по бокам: — Проклятие! Смерть Христова, да что это? — он обернулся и толкнул ближайшего к себе стрелка: — Стреляй же, черт побери! Уйдет! Стрелок начал поднимать лук. Тысячи жизней пережил Клод Фролло в этот миг. Цыганку снова вырвали из лап смерти, снова мучения, снова ревность и неутоленная страсть, к тому же вырвал ее ненавистный капитан. Но сейчас полетит стрела, и Эсмеральда наверняка умрет… умрет? Она? Не помня себя, Клод кинулся к стрелку и сильно толкнул его в спину. Стрела ушла вверх. Всадник скрылся с площади. — Тысяча чертей! — завопил Тристан. — Да что это такое, всех околдовала эта ведьма! Кузен, как вы могли упустить ее? — Моя нога, — простонал палач, который сидел на нижней ступени лестницы и растирал лодыжку. — Я ее сломал. — Да ну вас к дьяволу! Другим вы ноги ломаете каждый день, и ничего! Ну, а вы, святой отец, — Тристан повернулся к архидьякону, — вы-то больше всех суетились с казнью этой девки, почему вы толкнули стрелка? — Простите, господин прево, — Клод был страшно бледен, но говорил твердым голосом. — При выстреле пострадал бы капитан, а он верный слуга короны. Если же колдунья заворожила его, он вернется и все объяснит, когда освободится от чар. Тристан сплюнул и распорядился: — Чего стоите? Все в погоню, капитан тоже ответит перед законом! Среди стрелков поднялся негромкий ропот — капитана солдаты любили. Он не чванился своим дворянским происхождением, был справедлив к подчиненным и иногда покрывал их мелкие грешки перед более высоким начальством. Но спорить с Тристаном было себе дороже, стрелки пустили коней в погоню, в глубине души надеясь беглецов не догнать. *** Эсмеральда пришла в себя уже поздним утром. Она была в перелеске на берегу небольшого ручья, над головой щебетали птицы и шелестели верхушки деревьев. Рядом щипал траву оседланный конь. К самой воде склонился стройный высокий молодой человек в мундире капитана, он пил прямо из пригоршни. Эсмеральда поднялась, вспоминая все, что с ней случилось. — Феб, — прошептала она, не помня себя от счастья. — О мой Феб, ты все же вернулся за мной… Человек выпрямился медленно, завел руку за плечо, ощупывая собственную спину, и ответил глуховато и делая паузы, будто прислушиваясь к звукам своего голоса: — Простите, сударыня, но я не тот, кого вы ожидали увидеть, и впервые слышу имя капитана… *** Погоня за беглым капитаном не завершилась удачей. Тристан рвал и метал. Негодовала и Флер-де-Лис, которую бросили чуть не у алтаря. Мадам Гондеролье приложила немало усилий, чтобы спешно найти дочери нового жениха — человека немного ниже их по происхождению, но вежливого и почтительного. Супруг Флер всю жизнь помнил, что жена не его поля ягода, а если бы и хотел забыть, ему не дала бы это сделать теща. Потому он питал уважение к жене и не поднимал на нее руку. Клод Фролло тяжело заболел и пролежал в лихорадке с неделю. Когда он поднялся с постели, то казался тенью самого себя. Все же человек привыкает ко всему, и Клод, уверенный, что всю жизнь будет страдать невыносимо, обнаружил, что муки его постепенно утрачивают прежнюю остроту. Со временем он даже вернулся к своим занятиям алхимией. Эсмеральда так до конца и не поняла, кто был теперь ее другом и спасителем, ее простая душа просто не вникала во все эти сложности. Ее Феб был рядом, она снова видела его чудесные синие глаза, золотые кудри и благородное лицо, более того, теперь он светился любовью к ней. Молодой паре повезло — они наткнулись на цыганский табор и пропутешествовали вместе несколько дней, затем расстались с попутчиками, отдавая себе отчет, что в таборе их скорее всего и будут искать. Квазимодо скрепя сердце оставил цыганам коня Феба, понимая, что в таборе животному будет лучше, чем у него. Взамен цыгане снабдили их обычной одеждой. Молодая пара решила идти в сторону Аквитании, но не доходить до испанской границы — тамошним инквизиторам показалась бы более чем странной их история. Квазимодо понимал, что не стоит ему пользоваться ни своим именем, ни именем человека, чье тело он теперь носил. Он назвался Филипом Букле, вспомнив, что так звали одного уже умершего прихожанина собора. Эсмеральда же выбрала имя Маргарита — так она когда-то назвалась Фебу. Поначалу им пришлось нелегко, тело Феба было не приспособлено ни к какому труду, и лучше управлялось со шпагой и поводьями, чем с топором или лопатой. Но молодой человек быстро приобрел необходимые рабочие навыки. Единственное, о чем тосковал Филип, — о своих колоколах, но место звонаря получить ему в итоге так и не удалось. Женщины теперь часто заглядывались на него, но слишком свежа была в нем память о людской черствости, о том, как толпа оплевывает тех, кем вчера восхищалась, — и Филип не доверял кокетливым аквитанкам. Он часто глядел на свое отражение в воде, где угодно, будто боясь что проявятся прежние черты. Но только глаза его со временем поменяли цвет, став из синих зелеными, как крыжовник. Недаром говорят, что глаза зеркало души. Филип боялся, что у него снова появится горб или хромота, но этого не случилось, и много времени спустя он умер по-прежнему с прямой спиной. Клод Фролло дожил до преклонных лет. До самой смерти он не был уверен, зачтется ли тот день, когда он толкнул стрелка в спину, в копилку добрых дел или же наоборот. И все же в глубине сердца он надеялся, что поступил на пользу своей душе.