Душа рассказывает

      Наконец, я спела эту песню, сделала на нее переложение. Песня, значащая для меня многое — песня, значащая для меня жизнь… пахнущую терпким, влажным, осенним листом и аспидно-серыми лужицами, пахнущую горьковатым привкусом волнения от нашей с тобой встречи.       Тогда шумело все: гранатовые, яшмовые кроны, ели, сосны, шуршащий дождь и ветер, срывающий с нарядных деревьев темно-янтарные листья. Шумело и мое сердце — оно тогда еще билось. А небо было свинцовое и такое бесконечно-родное.       У меня еще ботинки были на невысоком каблуке. По лужицам… по лужицам. Были мне чуть малы. До сих пор стоят. Не ношу, просто оставила.       Да, осень была прекрасной, и ветер был не такой уж и холодный. Рядом с тобой всегда было тепло. А я берет снимала. Лохматая была после этого. И выглядела, в общем, глупо. Но была счастлива. Абсолютно. Понимаешь. Счастлива.       Жаль, не сохранилось стихов, что я слагала тогда, да и сочинения я писала в то время хоть и хорошо, но не отлично. И из музыкальной школы ушла… Да, я помню, в то время я играла сонаты Моцарта, пятиголосные фуги Баха и пьесы Рахманинова, помню, как боялась этих нот, что каскадом лежали на нотоносце, помню, как в один момент мне надоело в них копаться пятый год подряд, а потом играть на международных конкурсах, не занимая мест по причине того, что я училась не в престижном заведении, а в подвале жилого дома на набережной. Бросила всё это. И, кажется, забыла, что когда-то чувствовала боль. А боли было очень много. Ты даже себе представить не можешь, сколько и как.       Да, вообще, я была очень нелепой тогда. Неправильной такой… Подопытной. Ненормальной. Ломала предрассудки, бегала… любила. Умела это делать. Быть живой довольно интересно.       Потрясающая осень. Да, я выглядела очень глупо. И, скорее всего, не была привлекательной, книг не создавала, стихов не публиковала, не писала Музыки… в анапесте и дактиле не смыслила, да и не хотела смыслить, наверное. И к роялю вернулась лишь спустя два года необъятного мрака. Впроголодь. Прикоснулась к этим клавишам, что, наконец, вернули меня к жизни. И писать стала официально, и книга пошла, и музыкальные альбомы один за другим.       Слава Богу. Ему за все это я безмерно благодарна.       А тогда я была другой, совершенно. Наверное, проще. Наивнее. Иногда как амнезия… забываю все. А потом, наоборот, вспоминается — до конца, до боли, что тогда я еще умела чувствовать, до хруста в костяшках, который не нравился… тебе. Гребанное местоимение. До крови на губах и на моих холодных пальцах, которые я уже не щадила, ибо перестала играть. Они больше не согрелись. Ты ушёл и всё.       Странно… в этой песне Земфира назвала небо лондонским; мне вообще по душе больше питерское, парижское или венское, я родилась — под хабаровским, а на самом деле всё это происходило в спальном районе Москвы. Да и какая разница. Смысл-то один. Небесный.