Впрочем, ты зря тратишь воздух. У тебя его мало осталось.

Стекло и песок. Стеклянный гроб, полный песка. Пятьдесят лет бессмысленной вражды. Джедидайя не думает о своем друге. Джедидайя старается изо всех сил не думать о своем друге. Он шутит, язвительно-остро насмехается над своим пленителем, время от времени вытряхивает песок из шляпы, и чует, как колкие крупинки сыплются за шиворот, на голову, сухими слезами скатываются по щекам. Он не дал погибнуть Октавию, он приказал ему убежать, и тот его приказ выполнил. Где он сейчас? Возможно, его тоже схватили. Возможно, он выбрался наружу, затерялся среди травы, погиб. Неважно, где он, главное, — не умирает вместе с ним, внутри этих нелепых песочных часов, медленно. Внутри часов воздух – спертый, пахнет древностью, и маленький ковбой может явственно ощущать течение времени, духоту, и его гнилую, знойную вонь. Он стаскивает багряный платок с шеи, и зло огрызается на заинтересованный, сощуренный взгляд египетского фараона. Этого дуболома, у которого мозгов столько же, сколько и у бизона, обезумевшего и расплывшегося от техасской жары. У него нет никаких прав смотреть на Джедидайя. Джедидайя вправе выбраться и всыпать ему как следует… да только в глубине души он понимает, что ничего не выйдет. Октавий выбрался. Только его и видели. Его люди в тяжелом, громадном ящике, там же, где и все остальные. Жара донимает. Хочется раздеться. Хочется смочить платок в холодной воде и накрыть им лицо, дышать через раз. Мыслей немного, но они накидываются на ковбоя все вместе, жалят: «Это конец. Это конец. Октавий, Октавий, какого черта я отпустил тебя?» Эгоистичная, нелепая мысль, настолько эгоистичная и притом неприятная, что хотелось всыпать самому себе. Джедидайя хватает платок с песка, тянет его к своей шее, душит, душит себя им, завязывая. — О чем ты думаешь, — подает голос его пленитель, и его лицо оказывается слишком близко, даже сквозь стекло: злое, пытливое, с бегающими, воспаленными глазами, — когда пытаешься удушить себя прежде времени? Твои друзья тебе не помогут. Ты все равно умрешь, какой смысл в том, чтобы делать это насильно, самому себе? — Не твое дело, — огрызается Джедидайя, тоном более яростным, нежели обычно. Но пальцы замирают, а затем снова перебирают песок вокруг, и дыхание его становится ровным. — Хотелось бы знать, насколько ты глуп, — насмешливым голосом отзывается фараон, — но ты так смешон, что я совсем не хочу твоей смерти. По крайней мере, не сейчас, когда у меня нет другого развлечения. Лучше скажи мне: есть кто-то, кто так же печется за твою паршивую душонку? Будь ты красив, будь ты велик, я понимал бы, я бы не спрашивал, но ведь ты совсем-совсем жалок. Джедидайя надвигает шляпу на нос и откидывается на давящую сзади песчаную стену; с большим трудом ему удается повернуться. Ведь песок — хуже водяной толщи, сдавливает, опутывает ноги, лишает воздуха, хоронит под собой, такой золотой и чистый. Когда песок накроет тебя с головой, забьется в нос, рот, уши, высушит твои слезы паники и адского страха… тогда… тогда… — Я не умру, — говорит он, — за мной придут. У меня есть друг, и он… …столь же жалок? Фараону ничего не стоит прихлопнуть их двоих. Октавий — старый вояка с надорванным голосом, вояка, смущающийся перед ковбоем и одним лишь взглядом уверяющий в своей преданности, чертовски хороший тактик, но никудышный стратег. Куда он без своих людей? Что, черт возьми, что он сможет сделать один? — Он велик, — говорит Джедидайя. — Он велик, и он в гробу видал таких, как ты. Он рожден в городе, где песок смешан с кровью таких, как ты. Фараон смотрит на него, ухмыляясь. — Тогда погибни раньше, — отвечает он. Джедидайя на него не смотрит. Песок шуршит по его плечам, забирает в свою бездну, и это выглядит как Техас.