***
Одинокий номер отеля «Ритц» давно уже ждал своего нового обитателя. Молодой коридорный проводил Тома к его апартаментам и с чувством выполненного долга и с парой франков в качестве чаевых вернулся на свой пост. Том же влачился к номеру с чувством жутчайшей усталости. Поездка на пароме, а потом ещё немалый путь, проделанный на поезде, сказались не сразу — после, примерно, трёх часов посиделок с Люком. Ему и вправду было в радость пообщаться со старым приятелем, но не после нескольких суток в пути с Лондона. Спать хотелось зверски. Ночь уже помаленьку опускалась на Париж, скрывая из виду все мелкие детали, все неприметные слабосветлённые улочки и скверы, все старые заброшенные здания и прочую скверн, коей полно в любых городах. Лоск ночного Парижа был в том, что в столь позднее время на улицах можно было хорошо разглядеть разве что шикарные отели, рестораны или ночные бары, где радо отдыхали и просаживали деньги ночные гуляки. Тома поразил вид ночной Плас Вандом. Во тьме она казалась необъятной. И только какая-то яркая светящаяся вывеска вдали и рокот машин могли опровергнуть это. Внизу, в лобби, уже собирались гости отеля. Сегодня, как, впрочем, и каждую ночь, в «Ритце» намечалось какое-то ночное празднество. Из открытого окна до слуха Тома доносились лишь обрывки оживлённых споров, суть которых мало интересовала его. Хиддлстон всё размышлял о том, что рассказал ему Люк. Столько всего в его жизни успело случиться за последние два года: переезд в новый город, женитьба, какие-то карьерные взлёты и падения, несколько поездок заграницу, множество новых знакомств. Люк рассказал Тому о своих планах, обещал показать Париж, а уже после третьего стакана неразбавленного виски даже рвался сделать это в сию же секунду. Он был слишком самостоятельным и самоуверенным, этот Люк. Такой же прыткий и цепкий, коим его запомнил Том. Всё время гнул свою линию, отказывался от любой помощи. Люк Уиндзор был из такого теста, из которого выходят или стойкие гении или вязкое ничто. Принципы — не лучшее, что есть в людях, а особенно, когда они тормозят их на пути к чему-либо лучшему. Ближе к полуночи Том уже перестал тяготить себя мыслями о друге. Он размышлял о работе и о том, что предстоит сделать завтра. Насколько он помнил, день будет у него не из лёгких, потому придётся встать как можно раньше. Полшестого утра — прекрасное время, чтобы проснуться, привести себя в порядок и начать первый день его двухнедельной командировки.***
Утро Тома Хиддлстона началось далеко не со свежезаваренного чая или пары-тройки физических упражнений. Его разбудил громкий истошный женский вопль… Нет-нет, вовсе не крик. Кричат совершенно не так, как та дамочка прямиком за дверью Томаса. Она вопила, да и притом с такой громкостью, что могла перекричать орган в Нотрдам-де-Пари. Том терпел минуты три, пока в его голове не послышался тихий звон, а руки так и потянулись за чем-то тяжёлым, дабы запустить ним в дверь. Может хоть это побудило бы любительницу ранних ссор снизить громкость. Ну, а когда терпеть уже стало невмоготу, Том решился выйти из своего номера. Леди, которая мешала спать всему «Ритцу», оказалась прямо напротив его двери и успела собрать вокруг себя немалую публику. Проглядывая через головы далеко не низких постояльцев отеля, Том сумел разглядеть невысокую девушку с волнистыми каштановыми волосами, неплохой фигурой и слишком громким голосом. Она, кажется, ссорилась с администратором. — Вы не можете меня выселить! Это же вздор! Чушь полнейшая, он не мог не заплатить. — Мадемуазель, я в сотый раз повторяю вам: никакой мужчина не оплачивал ваш номер. — По-вашему, Скотт мне врал? Вы считаете: человек, который может купить весь этот чёртов отель, неспособен оплатить один номер? — Я вовсе не это имел в виду… — То есть, вы имели в виду не то, что мой жених решил устроить мне ночлежку где-то под ближайшим забором, не заплатив за мой номер? А что тогда означают ваши слова? Скотт Денбро вряд ли обрадуется, если я сообщу ему, что какой-то ваш парниша решил присвоить себе деньги, которыми он оплатил мой номер. — Простите, мадемуазель… — тут же к администратору подбежал молодой парень и шепнул ему что-то на ухо. — Мы вынуждены попросить вас съехать. — Нет. Для начала разберитесь с теми чёртовыми деньгами. Мой жених… — Мадемуазель, вы можете говорить немного тише? — Ох, простите, что нарушила ваш утренний сон, пока меня пытаются выселить, сэр! — выкрикнула она с небывалой злостью. — Господи… — вздохнул какой-то мужчина из толпы. — Так, хватит! Мадемуазель, мы не можем позволить вам проживать в вашем номере, пока вы или кто-либо другой за него не заплатит. — О, так вот, как у вас всё просто?! Вы вот так позволите себе взять и выбросить девушку на улицу только потому что какой-то ваш раздолбай решил прикарманить себе плату за номер? — Мадемуазель Деннингс, все платежи у нас записываются в учётную книгу. Мы уже проверили там записи за последние три дня. Нигде не числится имя Скота Денбро. — Страницу с записью можно вырвать… — И всё вновь пошло по кругу, — шепнул кто-то неподалёку от Тома. А перед тем, как эта юная и самоуверенная барышня вновь успела открыть рот и выпустить очередное возмущение, кто-то из зрителей сего утреннего концерта выкрикнул: — Довольно! Я уже не могу это слушать. За сколько там ночей должен был заплатить этот Скотт? — Он заплатил, — выкрикнула женщина. — Да-да, мы все это уже поняли. Так за сколько дней? — За неделю. Всеобщее удивлённое «Оу» несколько секунд витало в воздухе. Повисшее напряжение, похоже, совсем не смущало ту крикливую барышню. Том же с интересом наблюдал за всей этой драмой и внутри готов был поаплодировать Деннингс, когда тот решительный мужчина вытащил кошелёк из кармана брюк и вручил администратору плату за недельное проживание в одноместном номере. После прекращения криков все зрители помаленьку разбрелись по своим номерам. Остались стоять на месте только весьма недовольный коридорный, который, впрочем, ушёл всего минутой позже, та крикливая девушка, Том и пара раздражённых стариков, которые всё время возмущённо шептались, периодически поглядывая в сторону Деннингс. — Простите, вы хотите что-то мне сказать? — спросила Деннингс Тома, пристально наблюдавшего за ней на протяжении всего этого времени. — Нет, — он усмехнулся. — Разве что, хотел отдать вам должное. — Простите? — Вы превосходно облапошиваете людей, мисс Деннингс. — А вы, мистер Британский Акцент, кажется, любите лезть не в своё дело. — Вообще, моё имя… — Да кого это волнует? Возвращайтесь вместе со своими предрассудками в номер, мистер. Будь Том чуть менее галантен, он бы смог ответить этой даме грубостью, на которую она, несомненно, напрашивалась. Но он бы вряд ли сумел пересилить себя и послать к чертям эту крикливую барышню, как бы сильно она и не была ему отвратительна. Том сумел лишь глядеть в спину Деннингс, которая, пробормотав что-то на подобии «Оревуар», пошагала к своему номеру. В тот миг Томас осознал две вещи: во-первых, крики этой дамочки вызвали у него мигрень; во-вторых, теперь-то он понял, за что же так ненавидит американцев, к которым, несомненно, принадлежала эта юная нахальная барышня. Утро было испорчено окончательно, когда все места в ресторане отеля были заняты, а машина, что должна была приехать за Томом и отвезти его к театру, опоздала на целых сорок две минуты (ведь именно столько времени Хиддлстону пришлось просидеть в лобби отеля и пялиться на напольные часы). Синхронное тиканье уже словно пробралось в его голову. Сосредоточиться было сложно, потому репетиция прошла для Тома весьма напряжённо. На одном из ключевых монологов он чуть было не споткнулся и не полетел в оркестровую яму, если бы не шершавое покрытие, имитирующее траву, коим была устелена сцена. После этого инцидента Томас просидел в гримёрке минут десять, потягивая спасительный кофе, который до этого практически не употреблял, и пытаясь привести мысли в порядок. Алкоголь, усталость, недосып и ужасный утренний подъём подобно кувалдам били по мозгу, заставляя голову просто-таки раскалываться от боли. Спустя какое-то время к Тому в гримёрку заглянул руководитель их труппы, Джеффри МакДермот, — весьма интеллигентный, но строгий шотландец, чей акцент в купе с низким тембром голоса просто таки въелся в подкорку всех актёров. — Морис будет здесь через полчаса, Том… — Прости, я знаю, что долговато уже здесь сижу, просто… — Том вздохнул. — Я скоро выйду, Джеффри. Не беспокойся. — Тяжёлая ночь? — спросил Джеффри, садясь на стул напротив Тома. — Отвратительное утро. Джеффри хмыкнул, отведя взгляд от пытавшегося размассажировать свои виски Тома. — Мы думали, ты заглянешь к нам вчера вечером. Большинство наших на четвёртом этаже поселили. Но ты не пришёл, так что… — Мне нужно было встретиться со старым приятелем. — Уиндзором, что ли? — внезапный вопрос немного сбил с толку Тома. — Ты его знаешь? — Нет. О нём рассказывали парни. Это, кажется, твой бывший секретарь. — Нечто вроде того. — Надеюсь, это тебя не от выпитого с ним так сейчас трясёт? — Нет, это… я же говорил, на нашем этаже утро сегодня началось немного раньше. — Славно, — это слово в лексиконе Джеффри МакДермота значило лишь одно: ты ленивый ушлый засранец, который должен сейчас же вернуться к работе. Томас понял это мгновенно. — Ладно, пошли отсюда, — он поднялся и вместе с руководителем вернулся на сцену, где уже выставляли декорации для финальной сцены. Через час приехал Морис и проследил за полной финальной репетицией спектакля, делая какие-то пометки и себя в блокноте. Актёры при виде руководителя театра скорее злились, чем нервничали. Он частенько мог предъявлять кому-либо из них претензии, причём не всегда сильно обоснованные. Нередко Морис пропихивал в спектакли каких-то своих хороших знакомых актёров, ссылаясь на одному ему известные причины. Сегодня всё прошло, на удивление, спокойно. Морис был доволен, а Джеффри ни разу не повысил голос за всё время финальной репетиции. Потом был часовой отдых, обед, небольшое рандеву с несколькими французскими актрисами, которые «мечтали пообщаться с настоящими британскими джентльменами из мира театра». Они должны были прийти на премьеру, но неожиданно пересеклись с актёрами в ресторане неподалёку от театра и не могли устоять перед соблазном пообщаться с «настоящими звёздами» (к слову, как раз после этих слов, слетевших с уст одной барышни, Том едва ли не засмеялся). Он глядел на этих немного пустых в своей сущности француженок, облачённых в лёгкие короткие чрезмерно блестящие платья и традиционные шляпки-клош, и слегка негодовал. Они рассуждали о гендерном равенстве и всё время спорили о глубоком смысле «Холостячки»[1], пытаясь казаться более интеллектуальными, нежели они есть на самом деле; вступали в споры с Сэмом Пауэрсом, который так яро критиковал тенденции в современной моде и литературе, периодически цитируя Гертруду Стайн[2]. «Да что они, чёрт подери, в этом смыслят», — стало условным лозунгом этих разговоров. Том периодически тоже подключался к спорам, но вовсе не из желания кому-то что-то доказать. Просто сидеть молча в сторонке и размышлять порой надоедало. Последней темой для спора был «Сухой закон»[3]. Тут уже девушки не могли ничего возразить против позиции Пауэрса, ведь ничего не смыслили в американской политике. Потом была недолгая беседа о Париже и на этом отдых труппы закончился. Пришла пора облачаться в римские одежды и выходить на сцену.***
Премьера прошла превосходно, не считая нескольких не столь существенных мелочей, вроде запоздавшего суфлёра и небольшой заминки декорациями. На спектакль собралось всё высшее общество Парижа: от известных деятелей искусства — модерных художников, актёров, писателей, — до богатых чиновников со своими вечно меняющимися спутницами. Не многие из них пришли на премьеру от большой любви к искусству. Большинство забрело в стены театра скорее по наводке знакомых или из желания показаться заправскими интеллектуалами в обществе далёких от прекрасного друзей. Том был доволен. Он, конечно, тот ещё перфекционист (а особенно по отношению к своей работе), но на сей раз и его самокритичное эго было довольно. Он даже успел уже забыть утренний инцидент и ту миловидную, но уж больно крикливую, барышню с абсолютным отсутствием такта. Сейчас Том радо согласился навестить в компании коллег по цеху пару-тройку баров в центре Парижа, дабы отпраздновать успех спектакля. Они брели вдоль одной и сотен широких мощёных улочек пешком, ведь ночь только начиналась, а хорошая погода лишь способствовала подобным прогулкам. На одной из площадей актёры заметили большущую вывеску, с нарисованной на ней танцующей парой и надписью «Ночь танцев в ресторане „Монтегью“. Гуляем до зари», и Зелла, миловидная актриса итальянского происхождения, загорелась желанием затащить коллег на это мероприятие. — Это отличная идея, скажи, Зак? Мы же не собираемся всю ночь бродить пустым городом? — Здесь ещё много баров по пути, — ответил тот самый Зак — парень немногим старше Зеллы, чьи отношения с танцами явно были не лучшими, судя по его выражению лица при виде выплясывающих под джаз пар. — Мы уже и так растеряли половину нашей дружной компании по дороге сюда. Им, как и мне, впрочем, надоело скитаться этим городом в поисках стоящего места. И слова Зеллы были истинной правдой. Сколь бы стойкими не были молодые актёры, бесконечное хождение под луной их не прельщало. Поэтому финальный аргумент Зеллы убедил всех. Ну, разве что, кроме Заккари, который ненавидел танцы, и Тома, что, кажется, уже совсем растерял своё хорошее настроение. Он глядел в окно ресторана достаточно долго, чтобы убедиться в том, что его глаза его не обманывают. Там, среди толпы счастливых подвыпивших пар, кружилась в танце та самая крикливая барышня, которая устроила Хиддлстону столь жуткое пробуждение. Она не отличалась особой вычурностью в наряде и не пыталась перетанцевать Мату Хари[4], как прочие девушки. У этой барышни весьма органично получалось попадать движениями в такт музыки. Это по-своему завораживало и удивляло. — Эй, Томми, ты идёшь? — воскликнул Сэм, стоя на пороге бара. Хиддлстон отмер спустя несколько секунд и, одёрнув свой твидовый пиджак, последовал за другом в ресторан. Приглушённый свет, весёлая заводная музыка в исполнении местных музыкантов, весьма неплохая выпивка и приличный контингент сделали это место просто превосходным для ночного отдыха. Весьма поредевшая за последние два часа группа актёров нашла себе укромное место в одном из углов большого ресторанного зала. Некоторые, вроде Зеллы, спустя несколько минут пошли в пляс, а другим больше пришлись по нраву разговоры со здешней интеллигенцией. Том же относился скорее к нейтральной группе. Он сидел на краю длинного столика и глядел вдаль, в самый конец танцевальной площадки. Эта девушка всё же сумела привлечь его внимание. Она была здесь не одна — рядом с ней вечно ошивался весьма неприятный на вид тип, внешний вид которого говорил разве что о его хорошем материальном состоянии и весьма скудном вкусе в вещах. Его прилизанные назад светлые волосы, странного вида пиджак, который жутчайше сидел на нём, слегка длинные брюки и отполированные до блеска туфли смотрелись в сочетании уж больно дико. Хотя, пара барышень за соседним столиком уже успели обсудить стоимость всех тех вещей и даже приблизительно умудрились составить годовой оклад того мужчины. И ещё Тома не отпускало чувство, словно это всё какой-то спектакль. Он смотрел на Деннингс и видел далеко не счастливую девушку. Кружась с таки умудрившейся вытащить его на танец Зеллой, Том успел в деталях разглядеть весьма недовольное лицо той девушки с натянутой улыбкой и пустым безынтересным взглядом глубоких карих глаз. — Куда это ты там смотришь, Томми? — спросила заговорчески Зелла, повернув ладонью лицо Тома к себе. — А? Что? — встрепенулся Том. — Да нет, никуда. Думал, что увидел знакомую… — А разглядел любовь всей своей жизни? — Что? О чём ты, Зел? — Та девушка в конце зала. Ты весь вечер не отрываешь глаз от неё. Это о чём-то да говорит, наш милый краб-отшельник. — Так вот какое вы мне прозвище дали? — спросил с ухмылкой Том. — Томми, целый год уже прошёл с тех пор, как… — Зелла не договорила. Том резко перебил её: — Не напоминай мне о ней, хорошо? — Ладно, Томми. Но пообещай мне, что не упустишь шанс, если такой подвернётся. — Зел, может, хватит мне пару искать? У меня после той русской балерины, что ты приволокла на нашу репетицию, до сих пор в ушах периодически звенит. — Боже, Томми, привыкни ты уже к тому, что диапазон человеческого голоса превышает одну октаву, — она засмеялась. Том подхватил эту весёлую волну и больше не вдавался в воспоминания ни о русской балерине, ни о той девушке, которая смогла весьма крупно перевернуть его жизнь, сметя все былые принципы беспощадным пожаром эмоций и потоптавшись на их углях собственным неукротимым нравом. Его взгляд ещё несколько раз находил среди серебристого марева коротких женских нарядов багровое платье той самой крикливой барышни, но подойти к ней Том так и не решился. Да, впрочем, зачем ему это? Ведь этой Деннингс весьма хорошо с тем набриолиненным денди, что ошивался возле неё. А Тому точно не нужна на этот вечер компания невероятно истеричной и весьма грубой особы. Порой, когда тот мужчина случайно спотыкался о что-то или ненароком наступал на ногу своей спутнице, на лице Тома расплывалась лёгкая улыбка, значение которой он так никому и не открыл.