***
Она готовила борщ в крохотной кухоньке, не выпуская из рук полотенца, поспевая всюду: к кастрюле, в которой закипала вода, разделочной доске, где шинковалась капуста, холодильнику, откуда выпрыгивали к ней в руки овощи, к солонке, сыпавшей ровно идеально, и к маленькому ящичку, прятавшему лавровые листья. Сумерки миновали, и вокруг окон уже клубилась настоящая, плотная январская темень. Иван чувствовал, как сжимается в предчувствии алого сытного борща желудок, как наполняется слюной рот. - Ещё долго, - словно угадывая его мысли, предупредила полковник. - Тогда, может, чаю? - Давай. Он поставил греться чай – в белой глубокой металлической чашке; пока фырчала, закипая, вода, разыскал кружки (ей – высокая стеклянная, себе – широкая, жёлтая и толстостенная, как супница), рассыпал в них сахар, кинул пакетики с заваркой. Оба предпочитали крепкий, одной пирамидкой не обойтись. Когда в кружку ударила струя кипятка, запахло сухой цедрой, мятой и мёдом. Он сделал первый глоток, глядя в глубину далёкого дома напротив – на другой стороне парка. Там разноцветными пятнами сияли новогодние окна. И – отключили электричество.***
- Что, свет выключают и в ведомственных домах? Не только у смертных? – усмехнулся Иван. Галина Николаевна вынула из недр кухонного шкафа толстую хозяйственную свечу и коробок спичек. - Как видишь. В окнах напротив (тех самых, на другой стороне парка) так же медленно и неуверенно начинали танцевать свечные огоньки. Теперь все они были ровного тёплого цвета. Кое-где метались отсветы мобильных. И громадная, жмущая к земле темнота вокруг. Полковник устроилась напротив. - Я давно хотела поговорить с тобой. Серьёзность её тона не напугала; он только подался вперёд, склонил голову. Отросшие почти до неприличия волосы коснулись плеча. - Я давно хотел поговорить с вами, - ответил Иван, отчётливо выделив последнее слово. - Ты не ребёнок, Ваня. - Да. Я знаю. - Ты мужчина. Ты давно мужчина. Он промолчал. - Для меня было бы большой потерей лишиться такого сотрудника, как ты. Но если ФЭС – это препятствие для твоей жизни… - Нет. – Он перебил её спокойно, даже вежливо. – Галина Николаевна, если вы хотите говорить об этом, то я… - Да, я хочу говорить именно о этом. Я хочу, чтобы ты перестал цепляться за это ребячье амплуа. Иван, я хочу, чтобы ты привёл себя в порядок. Хочу, чтобы ты обрёл семью. Чтобы имел детей. Это не было слишком шокирующе; но это звучало шокирующе – от неё. Он всмотрелся в немолодое лицо поверх огонька и прежде, чем даже успел подумать, вздохнул: - Галина Николаевна, какого хрена вы сами не замужем? В её поражённо приподнятой брови он прочёл: как ты смеешь задавать такой вопрос? Это запретная территория, Иван. Не трожь. Не трожь. Но он тронул. - Знаете… вы извините меня, но вас не спасает макияж. Вы недавно начали краситься ярче… вас не спасает. Вам не идёт, честно. И, честно, вы бесите мужиков, Галина Николаевна. Кому нужна лишний мужчина в отношениях. - Замолчи, пожалуйста. - Простите, но раз уж начал… И ваши костюмы. Вы Костю Лисицына много раз видели в костюме? Нет. Потому что он в костюме – как баклажан, приплюснутый какой-то. А вы, наоборот, вытянутая. Вам не идёт. Но у вас идеальные руки. И глаза. И вы бесите мужчин, и женщин тоже. Вы всех бесите, Галина Николаевна, всех врагов. А враги вам – все, кто не в ФЭС. Вы об этом не задумывались? Вы по щепоточке организовали этот наш высокотехнологичный мирок, кофе, булочки, корпоративы. А те, кто за бортом, даже из ваших старых знакомых, - всё, чужие. И вы с ними сухая, как наждачка. Вы никогда не замечали, как разговариваете со свидетелями? Не с подозреваемыми в допросной, а со свидетелями в своём кабинете. Вы же с ними не как с людьми. Вы даже сочувствовать не пытаетесь остальным. Вы даже не хотите. Вы разучились. Для вас остались только мы. - Замолчи. - Но и нас вы продолжаете фильтровать. Думаете, ребята не замечают, как вы относитесь к Аристову? Мы спорили с Андреем, я поставил на два месяца, он – на квартал. Не знаю, кто точней, но через полгода его точно в ФЭС не будет. Вы его вышвырнете, как крысу за борт. Крысе не место на корабле, где такой блистательный капитан. - Иван. Заткнись. Пожалуйста. - А помните, меня похитили? Димка Седой, мой друг… Его шантажировали, он залез в мой системник, нашёл код для взлома банковских систем… Помните? Потом, когда нас привезли в ФЭС, вы обрабатывали мне раны, перевязывали… Галина Николаевна, я боялся, что задохнусь. Хорошо, что вы были в перчатках. Если бы вы касались меня голыми руками… Мне кажется, я бы умер, сердце бы остановилось – как от поражения током. И ваши руки были такими нежными, такими… такими… А голос – твёрдым, злым. А потом вы говорили с охранниками, Смуркиным, Жуковым, и мне было страшно, потому что это была вторая вы – жуткая, одинокая, та, которая в мешковатом костюме. Для вас тогда существовали ФЭС, Валя, я, а остальные только покушались на этот мир. - Заткнись! - Да, да, сейчас. Дослушайте, Галина Николаевна! Вы злитесь? Да. Я вижу. Вас руки выдают. Но всё, что я сказал, - почти враньё. Я всегда смотрел на вас через лупу. Я разглядывал вас в мелочах, в крошках, в капельках… Потому что вы для меня… Вы не знаете, что вы для меня. Но я никогда не пытался в вас разобраться. Я никогда не лез в вас. Я не осаждал вас, не осуждал, я не смею к вам прикоснуться. Поэтому… Поэтому не лезьте в меня. Не лезьте в душу. Вас… вас и так там достаточно… Больше, чем достаточно. Больше, чем я могу уместить, - с болью, какой-то новой интонацией закончил Тихонов. Галина Николаевна сидела молча, глядя в никуда. Им хватило двух или трёх минут, чтобы без слов договориться: ничего не было. Он ничего ей не говорил. - Вы никогда меня не поймёте, - наконец произнёс он. – Не поймёте, почему я… такой. Такой. - Я не пытаюсь тебя понять. Ваня, не думай, будто я копаюсь в твоей душе, я только хочу, чтобы… - Да хватит этих «чтобы», - Иван устало провёл ладонью по волосам. – Хватит, Галина Николаевна. Я прекрасно понимаю, чего вы хотите на самом деле. Вы хотите, чтобы я отцепился от вас. Да, именно эта фраза вертелась в голове. Но Рогозина никогда не произнесла бы её вслух. «Безупречный взгляд», - отметил про себя Тихонов. – «Но руки её выдают». - Иван, пора с этим покончить. Ты ведь сам чувствуешь… Это противоестественно. Это было простительно, когда тебе было двадцать три. Двадцать пять. Двадцать семь… Иван, тебе за тридцать. Ты не понимаешь… - Нет, это вы не понимаете, - всё ещё держась за вежливость, болезненно улыбнулся он. – Вы не понимаете, в какой момент… когда… в какой для меня момент вы появились. Галина Николаевна, если бы это произошло в другое время… В другой год. Кто знает, что было бы! Может, я бы не обращался к вам на вы. Я бы не работал с вами. Может быть, вы бы стали моей приёмной матерью, или женой, или врагом, или прокурором, преподавателем, хирургом, прохожей в моей жизни! Столько ролей, Галина Николаевна! А вы появились, когда открыта была только одна. И… - вы же любите театр, вы же понимаете? – ну так вы были написаны просто для неё! Идеально! Как свет преломляется в вакууме!***
Иван долго шёл по холоду; уличное электронное табло показывало минус двадцать один. И резкий ветер. Как всегда, без перчаток; как всегда, огромный шарф крупной воздушной вязки, ни фига не спасающий ни шею, ни горло, ни защипанные морозом щёки. Как всегда, иней на ворсинках, на ресницах, на небритой со вчера щетине. С мороза пальцы слушались отвратительно. Откинул крышку, положил ребро ладони на пробел. Ноутбук тихо приветственно пикнул. То и дело дуя на пальцы, добрался до нужного сайта. В три щелчка снял бронь, которую сам же оформил несколько дней назад. Всё. На этот раз она никуда не поедет. И всё-таки. К чему она завела тот разговор?..