Фиалка

      На двадцать пятый день двенадцатого месяца в селение прибежал Хаято.       Новости от Таджимы редки, но он держит в курсе.       Атака на асигару в Водопаде закончилась триумфом. Конец октября стал им неожиданностью, а начало декабря — откровением. Шитуризенчи взялся за выкормышей сучьей матери всерьёз. Командир ранен, часть людей уничтожена. Глава Шимура ликует, но требует ведро крови и два глаза самого Кариматы, а Каримата, как выясняется — в ус не дует. Хотя какой там ус, до первого пушка дорос бы.       Поставка оружия из Алмазной Стали в Огонь показалась шайке асигру заманчивой добычей. Глава Шимура раскошелился на закупку дорогостоящей стали для клановых нужд. Какими бы способностями не обладали прихвостни Кариматы, а иметь сталь, проводящую стихию чакры — не простое удовольствие — преимущество перед противником, равным по способностям. Особенно для футонщиков и райтонщиков, чьи базовые дзюцу строятся на тонком контроле чакре. Не пригодятся асигару — продадут. На рынке чакра-тоо в большой цене.       Алмазная Сталь тем хороша, что на почти пустующей из-за сурового климата территории добывается уникальная руда. Высокородные кланы, придворная знать и аристократия не могут позволить держать при себе дешёвое оружие, тем более стихийники-шиноби, заявляющие себя элитой, потому и спрос не угасает. Таскать оружие из Алмазной Стали рискованно — пираты, не чистые на руку торговцы, хитрые моряки. Гораздо проще закупаться на ярмарках оружейников в Мизуоки или Ярмошнике, но ценник там накручивают в три раза от трёх раз накрученного. Шимура же могут позволить себе нанять Учих и пригнать товар напрямки через свободные воды, кишащие бандитами и по земле через Горы или Водопад, лишь бы поймать ёкая в силки.       Путь из Томейгами в порт Хисока занял несколько суток. Не обошлось без внимания промышляющих в тех водах пиратов, но они оказались удивительно понятливыми, когда с борта корабля им шаловливо подмигнул шаринган. Отступили, мол извините — лбами о дно лодки — зря быканули.       Таджима не встревожен, скорее раздражён — огорчение сквозит меж строк: постановкой слов, выбранными речевыми оборотами матерного содержания, неровностью почерка — Сугуру знает, когда брат разочарован. Неужели Дух Дорог раздосадовал отсутствием шлейфа очаровательной легенды о мононоке. Не оправдались вложенные усилия и подготовка, выдернутые из селения лучшие из лучших, а если Таджима принесёт с собой ещё и голову Кариматы, Сугуру от души поржёт. Сначала над одним — довыпендривался, затем над другим — повёлся.       Сугуру тяжело вздохнул — брат задержится ещё на несколько недель. Зараза! Таджима резвиться на воле, а Сугуру измотался бороться со старейшинами. Совет чует его бешенство и, словно специально, оттягивает решение дел. Третий месяц он исполняет обязанности главы клана и впервые понимает, какой жопы избежал. Интерес к Учихам возрос, заказов на порядок увеличилось. Дела с провизией обстоят отлично — зиму пережить, а там и полегче будет. Люди радуются, грозят любой вражине — Учиха Таджима вылез из конуры — наконец-то растолкали кумарга в его логове — теперь-то узнает дух, что такое людской гнев. Легко отплясывать на чужой победе.       Край письма толкнул пламя. Бумага вспыхнула медленно поползла пеплом, сладковатым запахом и слабым светом в тёмной комнате.       Сквозь тлеющее потрескивание бумаги внимание вдруг привлёк глухой звук металла о макивару.       Вдалеке, со стороны внутреннего полигона, где учат кунаю детей до трёх, а женщины используют для тренировок девочек.       Мидзуэ приходит туда каждое утро, до рассвета, с тех пор как супруг покинул селение. Она беспокоится, ведь защищать детей в отсутствии отца у матерей под кожей, даже в их относительно спокойное время. В селении Учих девочек учат защищать очаг и будущих детей нагинатой. У Хагоромо — лёгкий лук и стрелы. Сугуру улыбнулся: Мидзуэ будет приятно получить весточку от супруга.       Свернув в конце улицы к полигону, он мельком — в стороне за кустами заметил бледно-серый шарф. Пригляделся, чуть склонившись, чтобы различить между заснеженными ветками кустарника, но не спугнуть. Босой мальчонка в коротком дзюбане на голое тельце, нелепо закутанный в шарф, словно упал на пол и завернулся, топчется в снегу, пищит, радуется тающим в ладошках каплям, а задница почти синяя от холода. Нос и щёки красные, хотя на улице тепло — для шиноби самая тренировка, вот только простому ребёнку прогулка может стоить пары недель кудахтанья нянек, зелёных соплей и высокой температуры. Малец, в теории — шиноби — и чакрой хорош и рефлексами, но не дорос до возраста, а младенческую подготовку ему не дают. Как Таджима планирует отнять младшего сына из рук жены, Сугуру боится подумать. Особенно сейчас, когда Мидзуэ решительно взялась за тренировки с луком. Ей перечить — рисковать здоровьем мягких частей тела и проверять на прочность лобную кость. Сугуру неосознанно потёр лоб, затем глянул на пятки — Мидзуэ умеет оставить след в памяти.       Младший из наследников шалит на улице, улыбнулся Сугуру — закаляет дух, скрываясь от душной материнской опеки, но не успел и шага сделать как другая мысль наступила ему на пятку. Почему один и полуголый? Где няньки, старший брат или хоть кто-то из взрослых. Старший ладно — смиренно постигает письменность — Сугуру оставил его под надзором Окио-сенсея после утренних тренировок. Окио, с горем пополам, в себя пришёл. Петуха похоронили и поминули, а Нока постаралась на славу, чтобы сократить период страданий сенсея по утрате. Младший не отходит от матери, вернее мать не отпускает ни на шаг и вдруг — один. Сбежал, подражая брату? Вряд ли, маловат для подобных финтов.       Сугуру осторожно подошёл, присел на корточки рядом:       — Ты чего без штанов, малец? Риск — дело стоящее, но с — этим — лучше не шутить. А то так и останешься девчонкой.       В ответ мальчик одарил сначала улыбкой, а затем дрожащими от обиды губёшками. Сугуру хмыкнул, когда племянник попросился на руки — разрешил забраться и ужаснулся насколько ледяные у него руки и ноги.       Сугуру осторожно размял крохотные пальчики, поднёс к губам, погрел дыханием отчётливо синюшные ногти, ощущая как тесно мальчонка жмётся в поисках тепла. Борт хантена прикрыл трясущуюся детскую спину. Мальчишку оставили намеренно, давно, зная, что в это время из взрослых рядом никого не будет, значит выслеживали и поджидали момент — блестящая месть сопернице. Взгляд прошёлся по ближайшим кустам, домам и пустой улице. Ни намёка, ни следа, прекрасная маскировка — она не теряет навыков несмотря на долгий перерыв.       — Замёрз?       Не замёрз — околел. Ребёнку много не надо, чтобы потерял сознание и заснул насмерть. Старейшины бы сказали — мать недосмотрела, и Сугуру почувствовал вину, потому что недосмотрел сам, хотя давно замечает опасность, витающую над обоими наследниками брата. Таджима, наверняка — знает, но она не решалась, пока он был в селении.       — Пойдём-ка, дружок.       По пути малец отогрелся и вразумительно залепетал. Ему год и ещё половина от следующего — всего семнадцать, Сугуру считает каждую луну обожаемых племянников. Младшего учат говорить, но он предпочитает надуть губёхи и зареветь — Мидзуэ, словно волчица, защищает обиженное дитя. Не слушает, не слышит, а сыну главы клана не положено походить на милую девочку, хотя лицом он — девочка, носить любовно заплетённые материнскими руками косы, смотреть открыто наивно-ясными, в мать, глазами, и тянуться к ней, любить больше отца и куная, ластиться в объятиях. Такому шиноби, конечно, применение найдётся — медовыми бывают не только девушки, но Сугуру скорее вытерпит гнев волчицы, чем позволит племяннику осесть в улии с пёстрыми пчёлами, вместо жал у которых — сенбоны. Парень и сенбоны в его понимании крайне сомнительное сочетание. Если понадобиться не побрезгует обратиться за подмогой к Удо — вдвоём есть надежда на победу. Удо сетовал на воспитание младшего племянника, мол почему до года не пошёл своими ногами. Упрекал сестру, говоря, что такой квочке позавидует любая курица, но Мидзуэ не менее язвительно ответила, что она замужем и не слушает ничьих слов, кроме слов мужа. У Сугуру появился лишний повод поржать. Старейшины вздыхают, Таджима молчит пока, а Сугуру беспокоится — защищать наследников его главная задача.       Звучный щелчок послышался совсем рядом. Мидзуэ в полевой форме Хагоромо отработанным движением достала стрелу — навыки с детства. Пальцы меж перьями смотрятся изящно, но неуместно, как и лук в тонкой кисти. Сугуру не любит оружие в женских руках, а в её руках — ненавидит. Ей больше идёт ребёнок щёчкой на плече и игла в пяльцах. Он некоторое время наблюдал как она целиться и стреляет. Для лучников Хагоромо — слабо, для супруги главы клана — отлично — наследники в безопасности под крылом орлицы. Ей нужно забыть о стезе куноичи, которой не суждено было стать в полной мере. Ей не нужно боятся и тревожиться, а нужно воспитывать детей — у неё получаются чудесные мальчишки. Мидзуэ не изменилась после двух родов, так же тонка, очаровательна, легка и нежна, лишь туже стягивает полотенца, пряча грудь, и лишь потому, что у Учих — не приветствуется наличие выпуклостей на женщине.       — Кх-х, Мидзуэ-сама.       Она резко обернулась. Волны волос осыпали плечи и спину. В голубых глазах мелькнула радость и тут же тревожно погасла.       — Мой хороший, — она неразумно выронила лук и бросилась к сыну.       Совсем близко, среди зимы Сугуру вдохнул запах полевых цветов и скошенных трав. Мидзуэ не стала забирать прижавшегося к нему ребёнка — заглянула в личико и успокаивающе погладила по спине.       — Зачем ты взял его?       — Не взял, нашёл на улице.       Она непонимающе захлопала ресницами, сведя складку меж изящных бровей. Дети главы клана всегда цель, а пока маленькие — крайне лёгкая цель.       — Проснулся, удрал на улицу.       — Как же так?       — Не беспокойся, — Сугуру аккуратно передал ей сына. — Один петухов душит, другой — в снежки играет. Есть в кого.       Мидзуэ засмеялась — в кого, как ни в отца.       — Таджима прислал Хаято.       — Правда? — встрепенулась Мидзуэ. — Когда он вернётся?       — Нескоро, — Сугуру безразлично оглядел окрестности. Снег не тронут, следов нет. Первые за полигоном дома потихоньку просыпаются. — А ты… серьёзно лук взяла?       — Решила проверить не потеряла ли навыки. Да и Хагоромо без лука, как человек без сердца.       — Не Хагоромо, — Сугуру снисходительно улыбнулся, скинул хантен и аккуратно накинул на её плечи, — госпожа Учиха.       Сын проснулся — тренировка окончена — Мидзуэ понимает без лишних слов. На её плечи лёг тёплый хантен — она благодарно улыбнулась.       — Провожу.       Сугуру склонил голову, пропуская вперёд, а за спиной активировал шариган, прошёлся по местности ещё раз. Пугать Мидзуэ раньше времени не стоит, а следить в четыре глаза — стоит. Покушение на младшего чётко выверено, подобрано время и ситуация. И чёрт знает что ещё можно ожидать от бабьего коварства.       Дом на окраине селения у леса, далеко от патрульного обхода, летом тонет в зелени и душистых травах, сейчас выглядит пустым и необжитым, хотя хозяйка не покидает двор. Возле энгавы часто толпятся Учихи — каждый день в надежде на приём. То сопли, то кашель, то с задания вернулись неудачно раненными, то грудь болит, то живот. Принимают людей неохотно, порой с оскорблениями чаще всего по делу, но толпа от паршивости характера меньше не становится. Есть в селении и другие лекари сговорчивые и добрые, но люди стремятся именно в этот дом, потому что в нём действительно помогают. Селянки не любят, когда мужья бегают за помощью, потому что лечат их тут весьма специфически, и предпочитают ирьёнинов попроще, ровно до тех пор пока муж не сляжет с лихорадкой. Тогда уже сами прибегают и на коленях молят.       Сугуру, греясь чакрой, остановился у ближайшего забора и долго ждал, когда выйдет последняя на сегодня женщина о чём грубо объявила хозяйка дома. Те, кому не посчастливилось, молча разбрелись. Он подождал ещё, до тех пор, когда стоны в доме стихли и сквозь распахнутые сёдзи донеслось громкое:       — Чего ждёшь там? Заходи!       Сугуру не любит этот дом. Он больше напоминает могильню, заваленную сухими травами. В нём нет привычно просторного помещения и украшенных фусума: лежанка, отгороженная бёбу с рисунком всё тех же трав, банки, сухие пучки. Дома сельских лекарей выглядят иначе, прилично с отгороженным закутком для приёма больных, но не этот. Этот пропитан болью и обожжён отчаяньем.       Сугуру вошёл. Скинул обувь в генкане и одним шагом очутился внутри. Едкий запах трав вперемежку с трупным смрадом ударил в нос. Потянуло неприятно солёным, от чего хочется заткнуть нос даже шиноби. За створками бёбу обнажённые девушки придаются любви, не стараясь скрыть приспособленный для утех инструмент о двух концах. Сугуру мало волнует забавы девушек, он предпочитает забавлять их сам. Да и как можно утешить даму тем, на что насаживаются белые бёдра той, кто с верху, вгоняя инструмент в бёдра той, кто снизу. Неужели приятнее мужского, настоящего, горячего… нрава.       Сугуру уселся напротив около очага, над которым дымится котелок, налил в чашку чай и стал беспристрастно дожидаться окончания страстного акта. У окна на видном месте среди горшков с диковинными травами располагается своеобразный пьедестал дани врагу, на котором всё так же лежат трофеи: пальцы, уши и нетухнущая сиська с розовым соском, принадлежащая когда-то Сенджу Токаи. Трофеев с тех пор не добавилось.       Уруми сдаёт.       Когда Таджима вернулся и привёз с собой Мидзуэ, рассудок Уруми, уже подорванный десятком младенцев, затуманился. Первые месяцы она лечила Таджиму, ревностно оберегая от супруги. Старейшины видели, но не упрекали ведь поставить главу клана на ноги могла лишь она. А потом — законное место в его доме по праву заняла Мидзуэ. Уруми сместили радостной вестью и круглым животом, а Таджима перестал остро нуждаться в медицинской помощи. В тот момент ревность и отчаянье подорвали больное сознание и сделали его ещё и безумным. Уруми спряталась в тень, отошла и больше не претендовала на место рядом с Таджимой, но осталась им так же одержима.       И по-прежнему — опасна. Прежде всего непредсказуемостью, талантом куноичи и знаниями в ядах. Сугуру множество раз видел настороженный взгляд Мидзуэ, видел как она испуганно жмётся к мужу, оглядывается, словно за ней следует сам шинигами. Когда Таджима потерял хвост, Уруми срезала волосы и выбрила затылок. Старейшины и сельчане косятся на неё, побаиваются, но всё равно приходят просить помощи.       Таджима много лет не приходил к ней, как и она к нему. Не брал на задания просто потому, что засел за бумаги, а отпускать её одну с кем-то — опасно. Миссия от Шимуры собрала вокруг него отряд лучших, но Уруми не попала — её помощь нужнее в селении — решили старейшины, зимой болеют много и часто, особенно дети. Сугуру ненароком подумал пересчитать по головам лишивших её возможности уйти с Таджимой, старейшин — мало ли. Она сумеет заныкать труп бесследно.       Но никогда до этого Уруми не переступала черту, отделяющую безумие от здравого смысла.       Девушка снизу тонко вскрикнула, цепляясь ногтями в колени Уруми и сильнее насадилась на обоюдоконечный предмет.       — С-суучка, — зашипела Уруми.       В руке блеснул кайкен. В следующую секунду широкая полоса крови брызнула на стену, девушка забилась в судорогах. Кайкен упал на пол, а Уруми продолжила насаживаться, пока не закончила протяжным стоном в потолок.       Сугуру знает каково в ней. Узкая, скользкая, самоотверженная и абсолютно безудержная, она не раз возносила его на вершины счастья. Он в очередной раз оценил её ещё крепкое, но же уступающее молоденьким девушкам, тело. Шрам на груди проявился белыми бороздами, но другая такая же упругая и сочная, просящаяся в ладонь. Он по-прежнему думает, что остался бы с ней, если бы отец не настоял на женитьбе с Амеей.       Уруми широкими шагами измерила комнату. Зачерпнула ковшом воды и жадно осушила.       — Не думаешь, скольких ещё простят?       Сугуру качнул подбородком в на остывающий труп в её постели.       — Плевать. Чего тебе, Сугуру? — фыркнула она. — Пришёл посмотреть как я трахаюсь?       — Я бы присоединился, — он снова кинул взгляд в сторону трупа, — но ты и без меня неплохо справляешься.       — Выкладывай и катись.       — Не трогай детей, — сразу перешёл к делу Сугуру.       Уруми хищно сверкнула глазами, несколько мгновений буравила безумным взглядом и нехорошо сощурилась.       — А-а-а…       Она двинулась к нему медленно, грациозно, покачивая бёдрами, так и не удосужившись запахнуть юкату, как вышла — влажная после секса, растрёпанная с жарким румянцем на лице, забралась у нему на колени, прижалась горячей промежностью к его паху, закинула локти на плечи и с превосходством посмотрела в глаза.       — А может и не детей вовсе?       — О чём это ты толкуешь?       — Су-гу-ру-тай-чо-о, — нарочит писклявым голосом прошептала Уруми, прильнула щекой к щеке, ладонью соскользнула к паху. Завязки шустро поддались, яйца легли в руку как родные, и от весьма недвусмысленных поглаживаний член резво взвёл боеспособность. — Поцелуй меня.       Её язык прошёлся по его губам трепетно, как крылья бабочки, нащупал шрам на губе и медленно, со вкусом повторил его рельеф.       — Уруми, тебе нужна помощь.       — Чья? — она склонила голову на бок, кукольно похлопала ресницами. — Таджима-тайчо теперь так занят. С сыном…       Сугуру настороженно заглянул в её глаза — они сделались тёмными и глубокими, словно грозовая туча, и слова её посыпались грузными каплями.       — Думаешь, все слепые, а Сугуру?       Шёпот коснулся дыханием его губ:       — Может и не сынок вовсе.       — Уруми, — предупреждающе остановил Сугуру.       — Чего, Сугуру? — безумная улыбка изрезала лицо. — Чей сынок растёт в семье главы клана? Кроме тебя в его дом не вхожи мужчины. И видят ками, хорошо, что она выбрала тебя. Потому и носишься с ним как… — последнее сошлось в хрип, когда рука Сугуру передавила тонкую глотку. Уруми тщетно впилась ногтями в его пальцы.       — Уруми, ты мне сестра, но не думай, что не прирежу. Ты прекрасно знаешь, кто его отец.       — И весь совет?       — Десять могилок не так много, зима тёплая — земля не промёрзла.       Сугуру отшвырнул её от себя. Уруми, яростно откашливаясь и обливаясь слезами, зло выкрикнула, хотя крик её походит больше на удушливый хрип:       — Я была с ним! Они не могли!       — Можно подумать Таджима спросил бы твоего разрешения спать с женой или нет.       Сугуру поднялся, поправил одежду, окинул взглядом помещение и Уруми.       Сомнений нет — она вывела младшего племянника на улицу, чтобы сгинул, а вина пала на Мидзуэ. В горе Мидзуэ придалась бы дзигай, и Таджима стал бы свободен, а на Уруми не пала бы тень, ведь нет меж двумя женщинами открытого соперничества, скандалов или прелюдной делёжки одного мужчины. Уруми мстит скрытно и изворотливо, подставляя любящую мать под смерть ребёнка. Случайность и всего — часто бывает, не придерёшься.       Когда родился первенец, бабы в селение взбесновались, теперь ясно с чьей подачи. Считали сроки, дни, вглядывались украдкой в младенца, ища схожесть с отцом. Даже Амею не обошло бабье поветрие, но Сугуру быстро объяснил жене что-почём и куда лезь не стоит. Старший — лицом отец. Даже сверять не надо кто его зачал. Сугуру абсолютно уверен в отцовстве брата именно потому, что Уруми права — в дом Таджимы иной мужчина не вхож.       Уруми годами наблюдала как Таджима возится с первенцем, понимая, что не вмещается в картину его мира и его жизни. Она не смогла бы вот так — родить ему двух мальчишек, примерить на себя роль матери и его супруги. Лишняя. И лишней останется. Нет хуже ничего, когда Учиха сходит с ума от любви.       Активистом среди всех выступил старейшина Ву, которому союз с Хагоромо как серпом по крохотным яйчушкам. А когда родились один за другим наследники, а не наследницы, поползли ещё и разговоры о претензиях с материнской стороны. Вокруг детей главы клана никогда не утихают бури, а ведь они совсем крохотные. Что один, что другой, и защиты в отсутствии отца, кроме как дядьки Сугуру у них — никакой.       Сугуру подумал, что после полуночи обязательно завалится в гости к советнику Ву, потрещать о том, о сём.       — Не вздумай сказать это ему. Услышу, что плетешь сплетни о моём брате — убью. А пацанов оставь в покое. Следующего раза не прощу.

***

      Оперение обласкало пальцы. Запах свежей краски приятно ткнул обоняние. Сумире подпёрла языком верхнюю губу.       Один удар сердца.       Два.       Три.       Шарик оттянул запястье в привычную вертикаль. По пальцам потекла чакра, нежно обволакивая древко стрелы, так, чтобы проблеском сенсорики отпечатать в восприятии блёклый силуэт.       Тетива щёлкнула, цель отозвалась треском сухого бамбука. С верхних веток мягко упал снежный ком.       — Хм-м… Что думаешь, Цуруги?       — Сла’бо.       Сумире повернула голову в сторону открытых во внутренний сад сёдзи. Цуруги наблюдает за ней, корректирует огрехи — как и прежде. Лук опустился в исходное положение, и Сумире пробубнила под нос:       — Дерево не проводит чакру.       Хотя кого она обманывает. Тренировки с Цуруги дали результат — чакры накопилось достаточно, но использует она её на то, что жизненно необходимо — сенсорику и слепой шаринган. Стрельба стрелой, обмотанной чакрой, следующая цель.       Она слышала в дворцовых стенах об особых деревьях в Стране Корней, что проводят чакру. Настоящая новость: о чакра-металле она знает, о деревьях с такой же способностью — нет. Легенды, как правило устрашающие: в центре страны стоит лес дзюбокко, из стволов которых делают оружие. Место, само собой, жуткое. Как полагается — живых не находят, но кто-то обязательно треплется о случившемся. Сумире смеётся — кому взбредёт в голову делать оружие из дерева, когда на дворе век металла, но если задуматься — стрелы, должно быть, выйдут интересными. Простое дерево от чакры набухает и тяжелеет, стрела теряет заряд тетивы от чего падает скорость и точность.       На самом деле существует только одно место с чакропроводящими деревьями — лес Шиккоцу. Цуруги рассказала. В нём живут призывные слизни. Попасть в это место могут избранные. Или наглые, с наглыми способностями. В Корнях, может и растут подобные деревья, но будь слухи правдой, в погоне за наживой и уникальностью стрелы, их вырубили бы ещё несколько столетий назад. А может и правда — вырубили, и остались единицы. Люди хуже животных. У животных есть понимание, у людей — нет.       — Сходить что ли в Корни, проверить? — задумчиво произнесла Сумире. — Стрела из такого дерева впитает чакру и увеличит радиус, а наконечник из металла — пробойность.       Цуруги, вальяжно развалившаяся на мягком забутоне, оторвалась от вылизывания шёрстки.       — Мечтай. Темоцу-сама не выпустит тебя за порог, а его матушка и подавно — вдруг надуришь сыночка и принесёшь пузо, а он, глупенький, за своего примет. Сама знаешь.       — А-а-ар-р, — раздражённо выдохнула Сумире.       Её сказка закончилась у порога поместья клана Охико.       Она заперта в аскетичных покоях рядом с покоями жениха, с ухоженным внутренним двориком, где есть небольшой пруд и карпы — о, как славно порыбачил бы в нём Хаято — куда на рассвете до прихода прислуги, подальше он любопытных глаз, выходит украдкой пострелять. Лук Темоцу отнял первым — не годится невесте наследника Охико уродовать руки мозолями. Наверняка, глава клана настоял, боясь, что она перестреляет всё семейство, что в общем-то, если так пойдёт и дальше — не за горами. Сумире невольно дёрнула рукой с луком. Отнятый судзумэ показался Темоцу верхом исполнительности, но он не знает, что таби-юми припрятан в печатях свитка, как и стрелы, и снаряжение. А макиварой может служить любой ствол бамбука.       Сумире — узница вкусных завтраков и вынужденных разговоров ни о чём с матерью и сестрой Темоцу. Он появляется теперь редко — вместе с отцом решает вопросы при дворе, возникшие с его самовольной отлучкой.       Встреча с родителями омрачилась скандалом поступка Темоцу, опозорившего честь и имя клана. Сумире отдали на попечение женщинам, которые мгновенно замотали её в слои одежд. Куда эти бабы подевали её недешёвые походные вещички предстоит выпытать — одна перевязь под лук и колчан обошлась ей как стоимость всего дома Охико, хотя Утен-сан сделал большую скидку. Ладно уж — преувеличила, но деньги достаются нелегко.       Волосы постригли и выровнили, уложили в причёску, открывшую лицо. Слуги долго привыкали к слепой невесте господина и намеренно громко к ней обращались. Почему-то люди думают, что громкими словами доходит быстрее. Сумире устала повторять, что она слепая, а не глухая, и искренне порадовалась предусмотрительности главы клана, иначе объяснила бы разницу между слепотой и глухотой стрелой в причинное место. Старик учил её не выдавать особенностей: пусть думают что и глухая — на руку, языки развяжут и сболтнут лишнего. Сумире следует его советам, но в усадьбе Охико нет шиноби, а нужное и не нужное она слышит в любом конце дома.       Сумире заботливо спрятала за ухо выбившуюся из пучка прядь. Она любит свои волосы. Заботливо ростит их, моет лучшими травами, пускает озорничать с ветром, но в усадьбе Охико всё подчиняется установленным правилам. Не положено ходить растрёпанной, не подожено носить штаны, не положено подпоясываться мужским оби, не положено грустить в присутствии членов семьи. Регламент! Даже улыбки по расписанию и не дай Ками угол изгиба губ не будет соответствовать стандарту.       Наира-сама — мать Темоцу, пришла в ужас, когда зачесала на затылок густую копну волос невесты сына. Сумире и не собиралась облегчать внезапный шок. Она ещё сказала бы — БУ! — как в детских страшилках, и тогда её бы точно вышвырнули за порог, а Темоцу обесчестил бы себя полностью, рванув следом. Потому Сумире закусила губы и изобразила горе. Не заставили себя ждать жалостливые речи о бедной горемыке и том негодяе, что так над ней поиздевался.       Клан Охико обширен. Под одной крышей нашли место три основных поколения и куча побочных. Двоюродные, троюродные, дяди и тёти по линии супруга и прочие прибившиеся к богатому дому.       Вечерами Сумире слышит множество голосов. Мужчины обсуждают стратегии боя и политику, а женщины моют кости, меряются тряпками и строят друг другу козни. Они думают, что стены надёжно защищают от чужих ушей. Наира-сама жалуется — сынок выбрал невесту, безродку и не просто слепую, а лишённую глаз. Какие грехи её так наказали, но нести в дом калеку — к беде, как бы спровадить. Среди сочувствующих Наире-сама есть одна девушка. По голосу — не старше Сумире. Её слова пропитаны обидой и завистью, скрытой за сердечностью и сочувствием. Зовут её Сутора, и Темоцу она приходится сестрой в третьем колене по линии кого-то из левых дядюшек, не принадлежащих фамилии Охико.       В редкие визиты Темоцу, Сутора всячески занимает его внимание. Вежливая, улыбчивая, угодливая — то чаю принесёт, то вагаси, то сямисен в руки возьмёт, чтобы отдохнул уставший брат под звуки струн и дождя, а Сумире примеривается в место, куда всадит ей кусочек мести. Темоцу влюблён, ему нет дела до других девушек пока его телом и разумом владеет дикарка. К тому же, до свадьбы ни одна из них не ляжет с ним в постель. Месть Учихи остра и скоропостижна. Сумире прекрасно слышала шаги Суторы по коридору, несущую поднос с брякающим чайным набором, когда забралась на жениха, ритмично двигаясь в такт сердцу, а от громких стонов уберегла его окунув пальцы в рот. Расчёт идеальный: Сутора не считает нужным стучать в двери чайного домика. Темоцу как раз кончил в этот момент. Ох, как бы Сумире хотела увидеть её лицо, искажённое смесью стыда, шока и зависти.       С тех пор язык Суторы стал острее, а Наира-сама в обществе полюбившейся внезапно протеже стали частенько наведываться к Сумире, расспрашивать о прошлом. Сумире честно ответила, что её отец — егерь, егерь и она, а Темоцу браво защитил её в столице от Кариматы.       — О-ох, — схватилась за сердце Наира-сама, будто в задницу ей воткнули сенбон, но не так глубоко, чтобы полноценно закричать. Всем известно — выживших Каримата приходит добивать. Беды девка приносит, беды! Гнать её! Да как — Темоцу-сама упрям и очарован, бросит клан, за ней уйдёт, а он — единственный наследник. Извести её надо аккуратно — гё-куро особым образом заварить и поить по капле, заболеет и сгинет. Темоцу поплачет и женится. Ясное дело — лучшей жены как Сутора ему не сыскать.       Чаёк заварили, под энгавой спрятали. Сумире дожидается, когда травить начнут.       Сумире вздохнула. Приходится терпеть. Темоцу обещал помочь, а когда месть состоится — она предложит покинуть клан вместе, а согласиться он или нет — его решение.       Неожиданно сенсорика уколола присутствием чакры. Сумире напряжённо вытянулась. Охико — не шиноби, даже в охране.       Незнакомец появился по правую руку, обдал запахом забытой давно чакры, тяжёлой землянистой — могилами вспомнилось Сумире, и ёкнули больно под сердцем растёртые в прах воспоминания: солнечный лучом, острым лезвием.       — Учишья крыса… — выдали губы, и Сумире тут же каснулась их пальцами, словно пытаясь удержать и осмыслить слова.       Незнакомец — мужчина, высокий, крепкий с особой запоминающейся чакрой, затих в кустах гортензий и некоторое время приглядывался.       — Зачем тебе кайкен? — повторила Сумире разговор давно минувших дней. — В зубах ковырять. Выходи, я слышу твое сердце.       Чужак не стал скрываться. Неторопливо вышел и остановился в нескольких шагах, так, чтобы не попасть под атаку.       — Мы знакомы?       В его голосе сомнение, словно он узнаёт, но не может вспомнить.       — Не бойся, я не причиню тебе вреда.       — Ты и не сможешь, — надменно выгнула губы Сумире.       Они оказались в одинаковом положении: встречались, но при каких обстоятельствах не помнят. Мужчина напряжёно разглядывает её лицо и хмурит брови непониманием — все так делают.       — Скоро проснуться слуги.       — Именно. У меня слишком мало времени, чтобы тратиться на проволочки, а твой жених очень упрям.       Его голос душит воспоминаниями, ходит рядышком, по краю мелкими намёками, не даёт ухватить. Она слышала, она чувствовала эту чакру, но не может достучаться до тёмных закутков, светящихся ранним солнцем.       В затылок ударила боль. Сумире пошатнулась, схватилась за виски. Лес закрутился в голове щебетом птиц, ручьём, где бросала варадзи, чтобы запутать следы и увести преследователей в сторону. Примелькавшиеся макушки, что различимы даже в темноте. Одни и те же — патруль с соседней территории за рекой. Её ловили полгода. Распределили дежурства и выслеживали. Одних она называла дятлами за красные волосы и бесконечное желание поболтать, других — выдрами за любовь устраивать засады у реки. Но все они пахли знакомым до мурашек дотоном. Сенджу. Сенджу с той стороны реки. Чакра их пахнет так, будто тела похоронили и дали как следует сгнить, прежде чем отправить на задание. Этот — тоже Сенджу. Большой Могильщик.       Сумире с глубоким вздохом сглотнула слюну по пересохшему в миг горлу, собралась с мыслями и спросила:       — Ты из Сенджу?       — Да-а, — твёрдо, но настороженно ответил он, и, кажется, вспомнил. — А-а-а… Учиха. Я думал, ты сгинула вместе с Кацугари.       — Наверное так и есть, я не помню.       — Встреча с Шитуризенчи не проходит даром?       — Не проходит.       — Удивлён, что ты в своём уме.       — Не знаю, — дёрнула плечом Сумире, перевела дыхание и выровнила спину. — Может всё это мое больное сознание, а на самом деле я пускаю слюни у ворот Карьоку.       — Не пускаешь, — хмыкнул Сенджу. — Ты везучая на зависть, встретиться с Учихой, затем с Кариматой и каждый раз выйти живой. Не удача ли?       — Я предпочла бы остаться мёртвой.       Мужчина помолчал, обдумывая её слова.       Сумире нашла в памяти оттенок его командирского голоса. Он задавал вопросы, сидя ровно напротив. О свитке лиса, о луче света. Там был огонёк и медьвежьи лапы, и дрогнувшее сердце той, чьи руки колят чакрой. Она вернула её тело к жизни, хотя могла бросить умирать.       — Если ты пришёл узнать о свитке…       — Нет, — оборвал он. — О Каримате.       Сумире вздёрнула брови и уставилась на него с непониманием.       — Каримате?       — Ты выжила после встречи с ним.       — И что?       — Что он хотел?       — Ничего, — покачала головой Сумире. — Моя душа непривлекательна.       — Ты сенсор, можешь его найти?       — Многие Сенджу — сенсоры. Почему бы не поискать.       — Они не встречались с ним лично, а ты — встречалась.       Сумире плотно сомкнула губы. Он не расчитывает на любезность, но привычно приказывает. Сумире никогда и никому не говорила о той ночи, и о том шиноби, что пытался её похитить. Темоцу не стал расспрашивать, оставив для себя простое и понятное — сбежала от Кариматы, а он — её спас. Остально ему не интересно.       — Зачем ты ищешь встречи?       — Это тебя не касается.       В коридоре послышались тихие шаги — прислуга проснулась. Цуруги встрепенулась. В несколько больших прыжков добралась до плеча и юркнула в запах юкаты. Её здесь не любят. Зовут крысой и стараются прибить метлой. Сумире не знакомит дом с её питомицей — ни к чему, да и Цуруги не горит желанием быть обласканной десятками сопливых детей.       Сенджу с досадой цокнул.       — Прощай.       И стремительно ушёл в шуншин. Сумире неосознанно, по привычке ударила окружение сенсорным импульсом. Бледные линии вычертили кусты и край ограждения. Рефлесы бросились вперёд прежде, чем она поняла, что делает. Цуруги соскочила с плеча в прыжке. Шмыгнула на ближайшую ветку. Сенсорный маячок засиял в восприятии, и Сумире последовала за ним. Шуншин медленно даётся, особенно верхами. Ей хватает способностей чтобы свободно ходить, даже бегать, но шуншин — сложно. Точки опоры всегда на разном уровне и грохнуться с приличной высоты таланта не составит, но промазать мимо опоры никак нельзя. Сенджу уносит с собой проблеск света. Его не должны видеть в усадьбе незванным, иначе скандал и межклановые разборки. Он и так рисковал, пробираясь в её покои. Сенджу — шиноби, а Охико — аристократы, на чьей стороне будет преимущество догадаться не сложно. Темоцу ясно дал понять, что не намерен разрешать невесте встречаться ни с кем, тем более из Сенджу.       — Подожди!       Усадьба Охико большая, безопасно только за пределами — заметь стража, боя не избежать, а там где дотон, там и след.       — Твоя жена! Украденная в Карьоку аристократка. Это твоя жена!       Сенджу вынужденно сбавил скорость, давая возможность догнать. Увёл в лес, на торговый тракт и остановился посреди дороги. Сумире приземлилась в трёх шагах от него. Цуруги юркнула на плечо.       Он промолчал, но по тяжёлому дыханию и участившемуся серцебиению Сумире поняла, что не пробежка виной — она угадала.       — Она была целью Кариматы? Правда? Ты решил, что я дам зацепку где искать, потому что выжила?       — Да, решил, но, как видно, напрасно.       — Слушай, мне было не до чакры. Я испугалась и хотела спастись. Спрашивай, но многого не жди.       — Один из моих людей — лучший сенсор в клане. Он не живёт без отслеживания чакры, и говорит, что это такой же навык как дышать. У тебя должен быть след его чакры, значит ты или лжешь…       — Или в ёкаях нет чакры.       — Можешь точно сказать, что Каримата — ёкай?       — Нет, я же слепая! — рыкнула Сумире. — Чакры там нет! Есть лук, я слышала выстрел.       — Какой лук скажешь?       — М-м-м…       Сумире задумчиво каснулась подбородка и некоторое время размышляла. Она не удивилась вопросу, Сенджу долго за ней бегали и знают, что она егерь, как отец. Можно отказаться и он уйдёт, можно солгать, но не поверит — любое неосторожное слово отнимет у неё кусочек прошлого, а её хотелось бы оставить его себе.       — Тетива не из льна или пеньки — звук тихий, но выстрел мощный, значит о плечи лука не бьётся. Скорее сделана из шёлка и жил, а такие не используются в маленьких луках.       Сенджу нервно вздохнул. Послышался звук разматываемой ткани. Её руку перевернули открытой ладонью вверх и аккуратно положили узкую палочку. Сумире прошлась пальцами по длинне, узнала в предмете — стрелу. Хвостовик с тремя перьями, завидная выделка древка, наконечник металлический. Чакра прошлась по полированной поверхности, не впитываясь, а обволакивая. Губы в улыбке съехали на бок. По количеству сяку определить примерный размер лука для егеря, и тем более лучника не составляет труда — Сенджу это тоже знает.       — Сингето, — уверенно ответила Сумире, — с меньшей вероятность — намисун.       — Ясно… — вздохнул Сенджу, а затем с подозрением спросил: — Скажи-ка, шёлк должен был хорошего качества?       — Лучшего.       Они снова помолчали. За спиной послышались приглушённые вопли служанок, обнаруживших отсутствие невесты.       — Что ж, спасибо. Ты помогла.       — А ты принял, не смотря на то, что я — Учиха… — с иронией усмехнулась Сумире.       Сенджу в ответ тихо фыркнул, думая, что она не услышит, и наверняка с презрениме кривит губы. Порой случаются ситуации, в которых не играет роли ни имя, ни фамилия, когда нужно добиться цели. Ему нужна она, так же как он нужен ей. Плата за плату. С обеих сторон есть — люди.       — Не подумай, это всего лишь благодарность твоей супруге за мои руки и ноги. И ещё, есть один город…       — Я был в Куросаки.       — А ты сходи в Харон, — перебила Сумире.       — Харон?       — Куросаки — прибежище бандитов. В нём водится разная рыба, но если нужна редкая информация — в Харон. Удачи, и… — робко сжала губы Сумире. — Скажи имя той беловолосой девушки, что была рядом с тобой.       — Имя моей супруги?       — Нет, другой. До неё.       Сенджу недолго молчал, наверняка ковыряясь в памяти и перебирая тех, с кем был. Много ли их, и каждая ли носила свет в волосах, Сумире не знает, но под нарастающий гомон и панику служанок за стенами усадьбы, напряжённо ждёт. Сердечко Цуруги бьётся быстро-быстро, она моет лапки, а у Сумире стягивает жилы к центру живота и сердце заходится от неизвестности.       — М-м… Сузуран?       — А-а-а…       Сумире с шумом втянула воздух и ошарашенно прикрыла раскрытый рот ладонями.       Су-зу-ран.       Сестра. Дочь егеря. Наследница.       Оцепенение охватило тело. Сумире застыла на обочине, погрузившись в чехарду воспоминаний. Серебрянный перезвон колокольчиков под холодным солнцем, сладкий аромат предательства. Ночь, белокурая весна ведёт Сенджу тропами егерей к селению Учих.       Дурацкий олень бросился через реку в объятия можживельника.

***

      Наши дни. Конец января       Буцума покинул селение затемно, пока сон старейшин перед рассветом не стал слишком чутким. Уходя, он не обернулся, не оставил надежды ни себе, ни селению. Если душа окажется слишком чёрной, он отдаст её в замен другой жизни. Что ждёт — сокрыто. Он — незваный гость.       К указанному месту Буцума прибыл ко времени, без мона и оружия.       — Я знаю где она, — бледная рука протянулась навстречу, пальцы раскрылись веером, и Буцума сглотнул.       Руки облачены в чёрные перчатки, добротная обмотка от кисти до локтя, чёрный плащ и холод, осязаемый кожей даже через одежду, будто бы дух — могильный саван. Каримата давно и прочно — синоним безупречного лучника и нет тех, кто опровергнет.       — Если готов…       — Думаешь, жива?       Наболевший вопрос заставил дрогнуть внутри. Буцума молча повертел в пальцах белое перо.       К столу подошла полная девушка в пышной юбке и тесном для её груди корсете, с любезной улыбкой поставила на зашарпанную столешницу прямоугольный поднос. Нехитрый заказ составил вытянутую бутыль с длинным узким горлом из глубокого-изумрудно стекла и пары маленьких чашек, напоминающих гуйноми*. На поверхности чашек Буцума отметил бросившуюся в глаза ещё на входе в заведение птичку, сидящую на искусно выведенном золотом витке. Надпись грубо стёрта, и сколы не планируют затирать. Такую же птичку он видел на вывеске. В Траве идзакая называются трактирами, во многом отличающимися от привычных забегаловок Огня. Главным — наличием стойла для лошадей снаружи, и галдящими наездниками внутри. Пара Хагоромо затесалась в посетители, пьяные в лошадинный зад, зато много жрут и много платят, особенно весёлым девушкам рядом, подливающим в пустые кружки.       Харон — столица Травы. Через город проходит развязка торгового тракта нескольких стран, главный из которых — прямой путь из Стижены в Карьоку. Таджима назначил встречу в самом центре, напротив ко’бана с местными властями. Трактир нашёлся сразу и непередаваемый запах лошадей в этом не виноват. Вывеска под крышей весьма увесиста и откровенно кричаща: «Пьяный Мерин» — написано большими белыми иероглифами поверх выеденных временем некогда золотых. Прежнего названия не разобрать, но осталась знакомая птичка, похожая на воробья. Она всё так же сидит на золотом витве и с грустью смотрит в прошлое драгоценными камнями-глазками цвета молодой листвы. Как птичка относиться к названию в других обстоятельствах Буцума заинтересовался бы, но его привело не желание познакомиться с традициями Травы, а личное приглашение Шитуризенчи.       В Хароне Буцума искал сам. За звонкую плату трактирщики охотно делились информацией, сводящейся к одному: Каримату можно нанять, но не лично. Только через троих асигару, которые решают стоит ли денег их работа. Они не сидят на месте, бывают то тут, то там, чаще в Куросаки и на Багровой Отмели. Попадаются с поисками по другим городам, но после вмешательства Шитуризенчи — пропали. Ходят слухи — один подох. Другие в щели забились — шутка ли с Учихами связываться.       Буцума окинул взглядом посуду, птичку и переместил внимание на ехидную улыбку в глубине капюшона. Таджима — неподражаем. Нисколько, сука, не изменился, разве что превосходства в роже добавилось. Лыбится тварь, хотя едва кости собрал. Забыл как хвост с башки слетел — так повторить не проблема. Они не виделись полтора года — стычки случались, но без их участия, значит, считай — не случались. Нелюбовь одних к другими выливается в гневные драки, кровищу и несколько трупов за пару раз. Каждый старается покалечить, но не убить — чтоб ему, бляди, жить и мучится за убитых родичей.       — Понимаю.       Таджима разлил содержимое бутылки, молча приглашая выпить. Буцума всё пытается угадать его намерения в добровольно назначенной встрече, но мысли и приоритеты слишком далеко от отношений с Учихами. Только одно желание гложет уже который месяц.       — Выпей со мной. Давно не виделись.       Выпей с Шиттуризенчи, и смерть покажется наградой — тем не менее помнит Буцума. Отравить — не отравит, а вот усадить на горшок и оттянуть поиски супруги — это он легко. Буцума проигнорировал приглашение, сместив приоритет в выгодную для себя сторону выставленным вперёд пером:       — Что это?       — Перо.       — Я, блять, вижу, что это перо.       — Значит, зрение не подводит, — невозмутимо улыбнулся Таджима.       — Зенчи.       — Не сокращай…       — Заткнись.       Таджима подавил смех, улыбнувшись во все зубы. Ох, с каким удовольствием Буцума пересчитал бы их.       Первое, что это красноглазое блядво сделал, когда Буцума уселся напротив — отдал белое перо и, уткнувшись хитрой харей в кулак, долго наблюдал за реакцией. Реакцию Буцума выдавать не планировал, учитывая, что не понимает к чему ведёт хренов Учиха.       После встречи с невестой Охико, Буцума прорыл носом тоннель в сторону Шёлка, чем изрядно подорвал цветные зады шёлковой придворной знати. Посол Йон Ёнгхо выразил ноту протеста даймё Огня на неподобающее грязное рыло копающее под ним тёплый песочек. Даймё в своей бесподобной манере поинтересовался не толкнул ли Шёлк некому дорожному бандиту сырьё для тетивы, чтобы извёл придворных Огня прямо во дворце. Бедняга Хьюга которую луну лежит в лазарете под травами. Побледневшие рожи послов Шёлка видятся Буцуме в счастливых снах. Шёлк торгует с разными странами в том числе с оружейными, не всегда законно и гарантировать непричастность к похищению не могут. Дело почти дошло до прогулочного вояжа к правителю Тхэнджо, но в середине января прилетел доклад о стычке Шитуризенчи и Кариматы в Этого. Буцуму известие застало на полпути в порт Догороши. Визит в Шёлк приостановили, а через четырнадцать дней во дворец явился рыжий котяра с пошлой запиской. Честно говоря, известия напрягли, ведь если бы Каримата пал, единственная эфемерная ниточка к Суйрен оборвалась бы. Наверное, радость от ничьей в поединке с бандитом неуместна, но Буцума испытывает истинное облегчение. Таджима потрёпан. Прежде всего — морально. Он на коне — поимел Дорожного Духа, но в морде сквозит тревога. Мелкие ссадины не в счёт, затянутый сукровицей глаз — показатель. Буцума знает: не каждому противнику Таджима светит додзюцу, а тут — посветил до лопнувших капилляров. Серьёзный соперник этот Каримата, раз заслужил. И не настолько ли, что потребуется помощь Сенджу? Или приглашение — план, чтобы вывести противника из строя, пока есть шанс.       В конце концов Буцума просто сдался. В одном он уверен: Таджима не идиот — если случится драка, о встречи глав Сенджу и Учих узнает Трава и обязательно растреплет остальным, политический конфуз языками придворных быстро перетечёт в военный конфликт, который обоим сторонам, как крапивой по голой жопе.       Таджима поднёс ко рту стопку и в полголоса произнёс, словно изрёк великую истину:       — Это перо ворона Кариматы.       — Ты умудрился ободрать его курицу, что дальше.       Таджима потёр пальцами лоб и спустился на переносицу, будто испытывает боль.       — Босеки.       — Не зови меня так… — зарычал в ответ Буцума.       — Ну, давай звать друг друга по имени, чтобы вся Трава на уши поднялась, — откинулся он на спинку стула и развёл руки в стороны.       Буцума сложился локтями на столе и, раздумывая, свесил голову.       — До меня дошли слухи, что ты рыскаешь по Харону в поисках асигару Кариматы.       — Ну рыскаю, и что?       — Искать в Хароне идея хорошая, только сам бы ты не догадался. Кто то подсказал?       — Не твоё дело.       — Может и не моё, — Таджима окинул взглядом окружение, негустых посетителей и одёрнул капюшон. — Всадят кунай в жопу, срать будешь в две дырки, может так из тебя всё дерьмо выйдет. На тяжёлый взгляд он лишь усмехнулся и добавил:       — Не забывай, торгаши как шлюхи — и вашим и нашим. Всем дадут. Инфрмация о твоих поисках уже нашла заинтересовавшихся.       — И ты чисто от доброты душевной решил предложить свои услуги? Да ещё и ебать — лично.       — Тебе нужна достоверная информация, а у меня — свой интерес.       Буцума набрал в лёгкие воздуха. Учихи — твари. Твари всегда, каждый день, каждым вдохом, но каждый Сенджу знает, что тот самый Учиха напротив — с кем в бой, в кровь, в месиво — открыто перережет глотку даже собрату если встрянет, и не пожалеет так же, как примет и не пожалеет. Это проклятие. Потерявший Сенджу Учиха — гаснет.       Тем проклятием стала встреча на реке, и дёрнул же ёкай спасти эту наглую рожу, и почему именно рожу, а не прелестную девушку. Ко всем минусам Учих, когда дело касается угасшей дружбы — они твари честные. До тошноты, до ощущения собственной дотонной мерзотности.       Таджима приволок его в другую страну, в центр города, чем исключил возможность поножовщины как для себя так и для него. Он предложил помощь, Буцума не отказался и даже не подумал почему. Нет тех, кому прилетает личный штрих хера от Шитуризенчи.       — Ты меня подставляешь.       — Ты сам туда лезешь. Мне что тебя отговаривать?       Если сдохнешь, поможешь найти зацепки — додумал за него Буцума. Таджима не упустит, как не упустит возможность найти супругу Буцума. Он, блять, по-прежнему ему безрассудно доверяет.       В углу за ширмой зашёлся рваным кашлем мужчина. Послышались неразборчивые причитания. Девушка, что принесла поднос за их столик, воровски оглядываясь пробежала за стойку, скрылась в кухонном помещении. Некоторое время спустя выбежала с кувшиной и парой чистых полотенец. Пробегая мимо, улыбнулась, прошлась глазами по столику, опытно высматривая не надо ли принести ещё выпивки и скрылась за ширмой. Мужчина жадными глотками осушил кувшин, и девушка повторила виртуозную пробежку за стойку. Трактир Травы слишком не похож на идзакая Огня. В помещении нет перегородок, только столики и стулья — видно каждого посетителя. Под потолком подвешенные на цепи колёса от повозки, на которых расположены металлические чаши с жидкостью отчего освещение тускло чадит и испускает неприятный запах. В жидкость добавляют травы, чтобы не смердило, но вонь усиливается втрое.       — Почему Каримата? Есть свидетели? — Таджима залпом осушил гуйноми и со стуком поставил на крышку.       — Есть. Один из Хьюга до сих пор в лазарете. Очнулся, сказал о Каримате.       — И?       — И дальше слёг.       У Хьюга рана не затягивается третий месяц. Кровоточит и гноится. Бурые пятна поползли по плечу. Он в бреду бьётся и воет ночами, ирьёнины всё, что могут — поддерживать сердце, чтобы не отказало и поят уже даже не маковым молоком, а чем-то крепче. Говорят: время выходит, нужны сильные фуин, если гангрена расползётся толку от усилий никаких, но Цукида ставит палки в колёса, а главное — прижать его нечем. Онрё-сан переживает за судьбу милочки, ласково ковыряет всё её окружение, но всюду — пусто, а Хьюга умирает. Поиски по Огню свернул через четыре недели, так и не получив никакой информации. До-сан раскидал своих людей по ближайшим странам — глухо, как в могиле. Есть только эфемерная причастность Кариматы и вполне осязаемый Учиха, который может помочь.       — Ещё есть это, — Буцума выложил стрелу, откинулся на спинку стула. Таджима блеснул взглядом, повертел в пальцах.       — Знакомая стрела. Из трупов своих людей вынимал.       Буцума сощурился, отследил нерв во взгляде напротив. Гуйноми наполнились до краёв, Тажима вопросительно качнул подбородком на нетронутое гуйноми. Буцума дёрнул уголком рта.       — Подтверждаешь?       — Да, стрела его. Забиру?       — Да забирай, на что она мне.       В углу снова раздался кашель. Буцума отвлёкся. Молодой мужчина, бледный словно с него слили всю кровь, мокрый — пот градинами катится по лицу, но сидит настойчиво хоть и мажет бессмысленным взглядом по трактиру. Грязные волосы неудачно оттеняют белое лицо, ровняя живого с трупом. Ран на нём нет, но выглядит — жутко. Может не ранен, но болен всерьёз. С ним рядом двое парней и толстушка, что без устали бегает за стойку.       — Каримата напал на Хьюга — понятно, но баба твоя при чём?       — Вот и спрошу.       — Он может не иметь отношения к похищению.       — Может, — согласился Буцума. — Время всё равно упущено, я не надеюсь найти её живой, но найти должен.       Наблюдая как очередная порция глотком проваливается внутрь, а гуйноми снова наполняется до краёв, Буцуму взяло раздражение.       — Ты меня позвал сюда надраться?       Таджима невинно поднял брови и очередной раз осушил гуйноми.       — Я же не пьяница. Но нет, не за этим, — он отставил гуйноми в сторону и придавил перо на столе пальцами на манер рогатки. Передвинул ближе к Буцуме. — Ты не знаешь для чего оно, верно? А я скажу — перебил нетерпение в выдохе, — это своего рода ключ. Так асигару связываются с Кариматой. Это — тебе.       — Какой благородный Уч… — Буцума сжевал губу. — Я должен поверить, что это не ловушка?       Таджима пожал плечами, заглатывая очередную порцию пойла.       — Ты — идиот, и планы у тебя идиотские. Если лезешь головой в петлю, хоть толк от тебя будет.       Буцума давно не удивляется, что Таджиме известны его планы, особенно те, которые он не пытается скрыть.       — Слухи не лгут? Это мононоке?       Таджима потряс бутыль. Оставшаяся жидкость наполнила пустое гуйноми, и он незамедлил выпить.       — Я видел его так же близко, как тебя, и бился с ним. Из моих людей не вернулось и половины. Шаринган ему ни по чем, техники нельзя скопировать. Ёкаев не существует, Босеки. Скорее, он шиноби из дальних стран, с техниками, которых я не знаю.       — Да полмира не знает о его техниках. Будь это шиноби, информация всплыла бы давно, и ты бы — знал.       — Он не может быть ёкаем, — отстранённо произнес Таджима, блуждая взглядом поверх плеча. — Не может…       Буцума озадаченно собрал брови в кучу. Победа ли схватка с Духом или всё же проигрыш. Не только злость, но и отчаянье не берут его нервы алкоголем. Великое преимущество перед другими шиноби — Таджиму он знает с разных сторон, и Таджима не просто на взводе — в бешенстве. Не только Шитуризенчи потрепал Каримату, Каримата отплатил сполна.       Он не заметил, а когда заметил — оказалось поздно. Под капюшоном блеснул и погас шаринган, а лоб показалось раздробило на мелкие куски. Рука запоздало дёрнулась к лицу, накрыла глаза. Буцума простонал, от боли выдыхая мелкими порциями. В голове чётко прорисовались картины места, будто он сам побывал и знает каждый камень.       Таджима беззлобно засмеялся.       — Там найдёшь его. Ловушки не обещаю, но будь готов.       Он ещё понаблюдал за его попытками ослабить отдачу от гендзюцу, за каплями крови, катящимися по губе и подбородку, посоветовал, блядина, по старой дружбе:       — Выпей, — качнул подбородком на переполненный гуйноми. — Полегчает.       Боль отдаётся в зубы, слова вязнут во рту как от ириски. Буцума резким движением утёр с лица кровь:       — Пош-шёл ты…       Таджима поднялся, залпом осушил наполненный ещё в начале гуйноми Буцумы, качнул головой:       — Параноик.       Место за Куросаки, что отпечаталось в голове, сошлось в точности. Пики, одинокое дерево и полдень, когда тень особенно сочна и лежит по середине указывая в сторону Водопада. Буцума окинул взглядом местность. Вокруг тишина, ветер треплет деревья, свистит между камнями — здесь нет убежища и нет возможности спрятать его. Ему даже показалось, что над ним отлично посмеялись.       Буцума вытащил перо из подсумка, прокатил очин меж пальцами, задумчиво рассматривая бороздки. Несмешная безделица, и к чему верить Учихе, и небрежным взмахом кисти отшвырнул перо.       Резкий крик заставил мгновенно разогнать чакру по телу. Мимо глаз пронёслась птица, подхватила перо и плавным полукругом зашла со спины.       Белый ворон, белым проклятием, сел на плечо. Когти цепко ухватились за ткань, и словно тысячи умертвщлёных потянули к земле. Птица с любопытством заглянула в его глаза.       Каримата ждал, сидя на корточках высоко на пике, но Буцуме показалось, что собрался он сгустившейся тенью, потому что мгновение назад пика была пустой. Буцума осторожно, не делая резких движений, поднял ладони на уровень головы.       — Я без оружия.       — Оно бесполезно.       Каримата спрыгнул вниз сгустком бурлящей тьмы и приблизился на несколько шагов. Склонил голову на бок.       — Идакарасу сказал — ты ищешь меня?       Под густыми волосами лица почти не видно — острый подбородок, ровно срезанные пряди и глубокий порез на скуле от щеки до виска. Лезвие Зенчи достало мононоке — трепет оседает в горле небывалой гордостью за старого друга.       — Да.       — Цель?       — Я ищу белую женщину, похищенную несколько месяцев назад. Ты это сделал?       — Мне не нужна белая женщина, она была маяком.       — Тогда верни.       — Она не в моей власти, как и её судьба.       — Найти её — в твоей власти?       Дух удивлённо, как показалось, выгнул бледные губы, а затем растянул в подобии ехидной улыбки. Острые края зубов блеснули в темноте рта.       — Одному человеку — одно желание, — дух помолчал, давая возможность обдумать. — Найти её?       — Вернуть.       — Плата может оказаться высока.       — Я заплачу.       — Конечно заплатишь.       Ворон дёргано повертел головой, затем сунул перо за ворот Буцуме. Дух выставил вперёд локоть, и ворон послушно перелетел с одного плеча на другое.       — Через два дня. Идакарасу приведёт тебя.       — …возьми меня за руку.       Сомнения Буцума оставил в пустом доме в селении. Он не пожалеет своей жизни, но пожалеет, если проживёт в этом доме один.       Ледяные пальцы плотно обхватили его запястье, и тень утопила разум.