Фиалка

      Шелест травы по правую руку смешался с ветром. Песнь благодати разнеслась по лугам, как раскатывается мелкая волна по безмятежной поверхности моря. Прикатывает к икрам, нежится о босые ноги, словно шальная девица за деньги.       Солнце в этих краях безжалостное, особенно к тёмным клановым волосам. Жрёт кожу, иссушает молодость, напоминает о жестокости заносчивого характера, но так и не может добраться до дна её темноты.       Сумире сунула пальцы под толстый жгут чалмы, пробравшись к чёлке, вытянула наружу мокрые пряди. Щёки и нос обгорели до волдырей, глазницы иссохли — нестерпимо чешутся даже под печатью. Пот заливает лицо, а под слоями ткани — настоящая парная. И это — ещё повезло. Женщинам запрещено носить чалму. Чалма — признак мужчины! Цвет, украшения, высота — да откуда бабе понять всю суть понятия — чалма! Серенькие платки, покрывающие рабскую голову — вот женская участь, а не замахиваться на статус и столь прекрасное воплощение мужественности. Курицам положено кудахтать на кухне, и надо полагать, кукарекать не позволено тоже, для этого есть чалма.       Сумире оскорбилась до глубины души, когда первый же мужчина в Рухаасе указал на неподобающий беспорядок её волос. Она не стерпела, да и к чему терпеть, когда можно легко указать, из какого конкретно места лекарь будет вынимать стрелу.       — Кюдо-ка, — с пренебрежением отметил он, — та, что таскается повсюду за достопочтенной Йоко-сама.       — Таскается твой язык, как помело, — процедила в ответ Сумире, поигрывая на губах разными оттенками язвительной улыбки. — Видимо, ты им не дорожишь.       Йоко потом извела наставлениями, что в чужой стране не стоит грубить мужчинам, нарушать обычаи и порядки. Сумире фыркнула — не стоит грубить незнакомцам с большака, ведь не всякий путник столь же терпелив, как она, не каждый стерпит оскорбление. Закончилось типичным — бака-чан, не мудрено, что на твою руку нет претендентов — язык слишком острый; и ответным: рука — ценный инструмент, чтобы лишиться ещё и её, они-баа.       Но после нескольких безуспешных попыток погулять по столице Рухааса без головного убора, Сумире поняла, что рано или поздно рухнет где-нибудь от солнечного удара. Пришлось настоять на чьём-то горле — напрямую, ступнёй, и вырвать себе возможность носить чалму. Минимально присутствие груди и объёмные одежды очень удачно оградили её от дальнейших скандалов по поводу половой принадлежности к куску ткани на голове.       Сумире ударила сенсорикой по округе. Трава вспыхнула в восприятии бледными линиями, поодаль, шагах в пятидесяти сгусток чакры обрисовал силуэт жеребёнка. Она гоняется за ним второй день. Трехнедельный отпрыск породистой кобылы почувствовал в себе вольного жеребца и, как только появилась возможность, ускакал в степь. Искали его всеми конюшими почти неделю, да малец прыткий выродился. Конюшие в одну сторону, он в другую. В кустах притаится, найти не могут, а главное резвится животинка, словно насмехается. Не было бы проблемы, если бы не принадлежал жеребёнок советнику дайме Рухааса.       Борец за права чалмы, пришёл к ней лично. Обязанности заставили — не доглядел за подопечными, упустили молодняк. Скрипя зубами, он просил помочь. Как не скрипеть, если просить вынужден, а не приказывать, любуясь на чалму, что на её голове красуется помпезным красным бархатом. Аристократ, владелец жеребёнка, оказался менее привередлив к чужим запросам и подарил за работу главное, без чего не обойтись. Шиноби в Рухаасе не водятся. Как и егеря — не за чем. Она не шиноби, но егерь, и отыскать хитреца в обличии жеребёнка больше чем способна.       Без Цуруги выследить немного сложнее, но Сумире оставила её приглядывать за повитухой. Йоко не нуждается в охране, каждый раз указывает на это. Сумире в дороге для неё больше носчик поклажи и следопыт-нюхальщик необходимых травинок. Подспорье в пропитании да избежание ненужных встреч. Никто не отважится поднять оружие на Йоко.       Трава высокая — по пояс, лесов нет, лишь жидкие перелески. Снизу прохлада, сверху палит солнце. Рядом с перелеском она и нашла жеребёнка, мирно пасущимся хрустящим лакомством. Стрела аккуратно легла в ладонь. Пальцы прошлись по оперению. Пустой бамбуковый наконечник бесшумно вдохнул, когда остриё легло на тетиву. Цепочка с шариком звякнула звеньями у мочки, зафиксировав цель, и пальцы разжались.       Жеребёнок издал невнятный звук, дважды перевернулся в траве и затих. Сумире в один прыжок догнала его, окинула чакрой и усмехнулась — растерянно лежит в траве, трясёт головой. Выстрел не смертельный, но чувствительный. Верёвка затянулась на его шее, в тот момент, когда поющее море степи ударилось звуком о копыта одинокого путника. Чакра тут же усилила слух. Вдалеке отчётливо выхватились осторожные шаги. Мужчина, невысокий, спрыгнул и приминает траву, будто приглядывается. За ним переступает подкованный конь. Сумире чертыхнулась сквозь зубы. Наверняка местный богатей заметил одинокого паренька в степи без присмотра. В Рухаасе за пареньками охотятся охотнее, чем за девушками. Куда слабому полу соперничать с такой-то чалмой! И решил неземным счастьем украсить жизнь юноши в виде своей неописуемой личности. Оскандалиться в очередной раз Сумире не хочется.       Ближайший подлесок спрятал её вместе с жеребёнком, но незнакомец лишь ускорил шаг. Сумире замерла меж невысокими деревцами, отсеяла посторонние звуки сосредоточившись только на шагах. Мужчина уверенно приближается, не боясь засады. Шорох одежды — дорожный хлопок, но не тот дешёвый, что носят простолюдины, — плотный, с саржевым переплетением и звук издаёт соответствующий. Штанины шаркают о расклёшенный низ. Одежда провонялась лошадиным потом — скакал без устали несколько дней к ряду. Ножны увесисто бьют по бедру — катана, судя по гармонии стука о соседние ножны — в комплекте с вакизаши. Такое в Рухаасе не носят. Аристократ, возможно самурай из Трех Волков. Сердце его спокойно, дыхание ровное — непуганое дурачьё в землях Коневодов.       Кайкен переместился из подсумка в руку.       Незнакомец не прятал звука шелестящих о высокую траву шагов, не старался скрыть коня, не упустившего шанса отведать сочной зелени, и вряд ли пытается стать невидимкой. Едва поравнялся с деревцами, в горло стремительно уткнулось лезвие. Он икнул, отпрянул и ударился спиной в другое дерево, по дыханию — оторопел от ужаса. Конь за его спиной протяжно заржал. Сумире усмехнулась, когда кадык нервно толкнул лезвие.       — Темоцу.       Улыбка изогнула губы иронией. Он обещал найти её, но не слишком ли рано соскучился. Верить в легко брошенные обещания, всё равно что гоняться за ветром.       — Что ты тут делаешь?       — Сумире-сан, — повторно сглотнул он.       — Рисковый мужчина.       Кайкен вернулся в подсумок. Темоцу погладил ладонью по горлу.       — Я искал тебя.       — Зачем?       Темоцу помолчал. За него заговорило часто бьющееся сердце.       — А ты не знаешь?       Челюсть Сумире совершила бесподобное отвисание. Если бы у неё были глаза, Темоцу убедился бы насколько сильно удивил. Она действительно решила, что разговор у ворот Карьоку расставил точки над их отношениями. Не Темоцу первый, ни он же последний, кто предлагает сердце взамен стреле и луку, но ни один не последовал за ней через пустыню Ветра, чтобы получить уверенный отказ.       Так и стояли бы, ожидая друг от друга первого шага, если бы молчание не прервалось дерзким чавком. Темоцу против силы дёрнуло на жеребёнка. Сумире брызнула смехом.       — Ха-а?! — послышался возмущенный вскрик, хлопок по наглой жеребячьей морде.       Темоцу резво выхватил пожёванный подол и, отряхивая слюну, смачно выругался.       Возвращались в город, когда солнце осело над горизонтом на два пальца и жар его скатился ниже линии скул. Жеребёнок покорно шёл следом, не пытаясь вырвать верёвку, но пытаясь ухватить развивающиеся полы одежды: хлопок — трава, по вкусу пришёлся. Темоцу заворчал в очередной раз и шлёпнул жеребёнка по морде. Тот заржал, натянул верёвку в попытке дотянуться, но Сумире дёрнула обратно, да так, что тонкие копытца запутались в траве.       — Глупый конь.       — Это кобылка.       — Зачем ты её поймала?       — Эта дура сбежала из конюшни, — не меняя улыбки ответила Сумире. — Пришлось ловить.       — А где Йоко?       — С другой дурой.       — С той, что хочет прыгнуть с моста?       — Разве можно винить ту дуру в нежелании рожать уродца от родного дяди?       Темоцу ошарашенно затих и даже замедлил шаг, но потом догнал с вопросом:       — Ты не шутишь сейчас?       — Какие шутки, — пожала плечами Сумире, — это, знаешь ли, дело семейное. Чистота крови, разговорчики о смешении — как у вас, аристократов, там принято? Её дядька года два назад в пьяной драке обе ноги сломал. Ну, на ябусаме.       — М-м-м, ты про Шухедэ Дзягу?       — Про него.       — А-а, — протянул Темоцу, хохотнул, — хамил он много и не тому человеку.       — Так вот, взялась за него племянница, выхаживала, лечила ну, и… — Сумире сделала нескромный жест руками, который приличной девушке показывать неприлично. — Как ляжки под дядькой раздвигать — мастерица, а когда сказали, что в пузе у неё уродец, так на мост и побежала.       — Поймали же.       — Поймали. Третий месяц визжит как дура, связывают по рукам и ногам. Рожать ей в конце осени, вот Йоко и сидит у её постели. Травками и заговорами успокаивает. Для неё же всякая жизнь — ценность.       — Она принимает детей, для неё это должно быть ценным.       — Колесо жизни и прочая ерунда про лес, — Сумире тряхнула свисающим концом чалмы. — Иногда мне кажется, что егерь она лучше меня.       — Скажешь тоже, — засмеялся Темоцу. — А знаешь, у моего клана большие угодья во владениях. Нам бы не помешал егерь.       Неловкое молчание повисло среди мягкого топота копыт и продлилось пятнадцать ударов сердца. Темоцу один из тех, кто пожелал ей дом и кучу детей, и, похоже, предложение имеет серьёзный подтекст. Мужчины красиво поют, но в любом очаровательном пении не скрыть нот выгоды. Сумире слышит симпатию, но не любовь, и острое желание, сродни знойному самуму. Темоцу переполнен нервной дрожи, словно у него кончается время. Озноб нетерпения и тщательно скрываемое стремление сорвали его в путь. Он прошёл много ри, чтобы уйти с пустыми руками. Мужчина за девушкой бегает исключительно с известными мотивами. Сумире не против. С давних пор она склоняется к прагматизму нежели к чувствам и головокружению от любовной лирики. В сердце гнойную занозу не смог выдрать даже Ясугари, а она слишком молода, чтобы отказываться от своего тела в угоду праху и отчаянью. Она носила бы траур, если была бы рощеной аристократкой, но она дикарка, для которой секс и воля ничуть не чужды. Ясугари мёртв, а ей — жить. Темоцу приятен, учтив, вежлив, но главное — богат, и Сумире не прочь вкусить сильного тела, приятно пахнущего и чистого, осчастливить его, а заодно разжиться парой нужных безделушек.       Струя пота скатилась по шее сзади и Сумире передёрнуло от отвращения. Если бы она знала, что чалма — это постный кусок дряни, никогда бы не позволила сунуть голову в этот рассадник вшей, но что ни говори, а померится чем угодно для Учихи — святое. Голова преет, кажется вместо пота по коже бегают тысячи вшей. Волосы запутались в бесконечных складках ткани — думается ей, что срезать чалму вместе с любимым содержимым проще, чем распутаться — отличный способ лишиться волос. Правда лишаться она больше ничего не планирует, хватит с неё глаз и пальца.       — И мне не помешал бы. Люблю охотиться.       — А я значит — гончая псина?       — Сумире, — голос зазвучал серьёзно. — Уедим? Вместе.       Но Сумире не ответила.       — У тебя были красивые глаза?       — У меня были самые лучшие глаза. Я столько ими видела.       Темоцу облизал губы. Молчание в ответ на желанное для большинства девушек предложение богатого жениха всерьёз озадачило его. По дыханию, голосу, постановке слов и паузам в диалоге, по вопросам и долгим размышлениям Сумире понимает — Темоцу расстроен, но, по тянущимся к ней рукам — отнюдь не отступил.       Время тянется запахом печёного теста и шипящими на углях кусками мяса. Богатым покоям личной охранницы Йоко Сумире предпочла постоялый двор между конюшнями и столовой, рядом с прачками, где живёт дворцовая обслуга. Здесь пахнет мылом и чистыми простынями. Столица Рухааса — Батей Катачи ничем не отличается от других. В частности, вызывает тот же смертельный приступ чиха и невыносимый чёс носа. Крепкие эфирные масла герани и лаванды отбивают запах пота на придворных, а у Сумире — желание приближаться ко двору.       Жеребёнок вернулся в конюшню, зазвенев в подсумке должным вознаграждением и благодарностью советника. В сторонке тот же советник нашептал на ушко, что не прочь бы нанять её обучать сыночка кюдзюцу, потому что слухи о ней ему по душе. Так Сумире убедилась, что Карьоку — сплетник, сплетник и столица Овощей — Насури, совместно с закадычными друзьями Соба-мурой и Ми-Сой, а уж Мизуоки — сплетник похлеще первых двух, вместе с друзьями. Не то, чтобы Сумире не знала рассказов о себе, ей даже на руку — старик бы сказал на лапу: ведь хорошие слухи — лучшие заказы и приятно звенящие монеты, за что каждый раз приходится платить, выслушивая приторную лесть и уметь не пристрелить очередного заказчика. Она — егерь, лучница и просто милашка, не смотря на скверный характер и изуродованное лицо. Её зовут кю-дзин, момока, в Рухаасе — кюдо-ка. Но больше ей нравиться — А-ача, которой прослыла в Табари.       Больше года минуло с бойни в Ярмошнике, страх утих и мало-помалу ябусаме планируют вернуть. Слава и большие выигрыши вновь кружат голову благородных. Нашлись даже спонсоры, готовые влить в предприятие немалые деньги. Прогадать тут нельзя, выгодное вложение и возврат — сторицей. Предложения научить юных отпрысков сносно стрелять отсыпают на всех столичных мероприятиях. Некоторые, приглашают призывами и гонцами лично — найти Йоко, а с ней и Сумире труда не составляет. Учеников у неё было двое: один — сын казначея из Насури. Умный, старательный, последний год набирается опыта держать зад вдоль седла, а не поперёк — у Хагоромо. Другой — Ясугари. Он был отличным лучником, рвался схлестнуться с лучшими на дорожке в Ярмошике, но недооценил опасность в продуманном, казалось бы, походе. Тренировки всегда заканчивались жарким сексом, независимо — в саду ли среди заснеженных лап молчаливых кедров на радость усо или под крышей кю-додзя — на злобу его матушке. Того же захотел Темоцу — заполучить А-ача в личные учителя не за деньги, а за плату стабильнее денег.       — Тот, кто сделал это с тобой… — Темоцу сухо сглотнул, — он ответит. Мой отец — весомый человек.       Сердце его запрыгало в груди слишком часто, руки потянулись к талии, скользнули на бёдра. Тёплые губы коснулись виска, медленно скатились к губам, минуя обожжённую щёку. Он прижал её интимно близко, так чтобы ощутила упрямую мужскую суть через слои ткани, и надрыв в голосе прозвучал не озвученным мучением:        — Я не хочу тебя оскорбить.       — К чему слова, Темоцу, — ровно ответила Сумире, ощущая колкие мурашки на его плечах. Ладонь медленно скользнула под слои дорогой одежды к коже. Напряжённые предплечья очертились упругими мышцами. Темоцу выдохнул уже не скрывая намерений.       Он нежно касается губами шеи, сдавливая ощущениями тонкие струны меж лёгких. Умело ласкает грудь, ведёт пальцами по животу вниз, и сдавленно стонет, когда она подаётся бёдрами вперёд, чтобы теснее прижаться к его рукам и обозначить согласие своего тела.       Сумире сдерживает смех. Утыкается лбом в мужское плечо — ему сносит голову больше, чем ей. Темоцу подхватывает под ягодицы и уносит на кровать.       Он стонет, ритмично двигается, желая получить бесценный приз женского тела. Сумире улыбается, играя взмокшими волосами. Она старается забыться, как когда-то пыталась забыться с Ясугари, но чует смолу в каждом собственном вздохе. Ладони на ощупь помнят тугие мышцы молодого тела, издевательски сравнивая — его — с другими. Бархатная боль голоса, дерущая хрипотца и испуганное сердце под бинтами, хоть и старается не показывать. Пальцы касаются чужого тела, а ищут — его — шрамы, и тепло его ладони на груди не пережог никто. Низ живота больно скручивает, но не от движений члена, а от постыдных воспоминаний. Противно, тошно и мерзко. Злость подпирает обидой горло — среди стольких мужчин она не может не чуять можжевельник.       Сумире — слабая. Она знает, что слабая. Не имея средств — нет шанса мстить. А отомстив, нет шанса спастись от преследования. Темоцу убережёт её, Темоцу спрячет за преградой высокородной фамилии. Темоцу защитит даже от Учих. А дальше целая жизнь без теней за спиной с мужчиной приятным и любящим, дом, что — дом, а не пародия, в столице Огня под крылом аристократии. Мужчины так легко попадаются в женские ловушки, считая, что правят там, где они всего лишь — средство, что будет платой взамен за раздвинутые ноги. Банный бордель осел в голове женскими мудростями.       Темоцу захрипел и протяжно выдохнул. Несколько ударов сердца приходил в себя.       — Останься со мной, — срывающимся голосом прошептал он.       — Вряд ли твой отец обрадуется.       — Не думай об этом. Я дам тебе всё, только будь со мной.       Сумире задумчиво намотала на палец прядь волос, усмехнулась и погладила его щёку:       — Темоцу, я далеко не химе, и мой язык за пояс не заткнёшь.       — Зна-аю-ю, — со смешком выдохнул он и снял вес своего тела с её худобы. Он улёгся рядом, закинул руку за голову и, успокаивая дыхание, прошептал:       — Я сам выбрал себе жену.       Сумире перевернулась на бок, подпёрла щёку и, поглаживая пальцем гладкую грудь, пропела:       — Ты, наверняка, помолвлен.       — Был, — не без удовольствия в голосе ответил Темоцу. — Но моя благоверная удрала с каким-то любовничком. Её нашли, конечно, но бесчестить жениха, то есть меня, не простительно. Я, конечно, оскорбился до глубины души. Расторг помолвку и отказался от неё.       — И что же с ней будет дальше?       — Мне всё равно.       — Не благородно.       — К чему мне неверная жена?       — Старики подыщут тебе верную, разве нет?       — Обязательно, — усмехнулся он. — Только теперь моё слово имеет вес в клане.       — Да-а?       — Я начальник дворцовой стражи, не забывай.       — Это должно для меня что-то значить?       — У тебя будет высокопоставленный муж, — он притянул её за плечо и поцеловал в губы. — Не бери в голову, Сумире, просто знай — я сделаю для тебя всё.       — Всё-всё?       — Всё-всё.       Сумире проскользила пальцем от груди вниз, под покрывало и трепетно обласкала самое чувствительное.       — И даже — безрассудство?       Темоцу помолчал, обдал подбородок дыханием, разглядывая её лицо под взмокшей чёлкой, сдвинул пряди в сторону и нежно поцеловал в шрам на переносице.       — И даже его.       Сумире хмыкнула, улыбнулась одними губами. Она долго слушала как Темоцу шуршит одеждой, поднимается и большими глотками пьёт воду. После довольного выдоха, продолжила:       — С чего бы почтенному господину обратить внимание на простолюдинку. Обычного егеря. Бродя-ягу с большака?       — Ты — особенная, а химе все одинаковы.       — Какой привередливый.       Сумире расправила ногами одеяло и удобнее расползлась на футоне. В постель Темоцу вернуться явно не собирается. Шаги его стали гулкими от обуви и шорох стремительно одевающихся одежд намекнул, что спать ей ночь одной.       Уходя, он вернулся за поцелуем. Сумире обняла его щёки и прошептала:       — У меня не может быть детей.       Темоцу некоторое время дышал ей поверх головы, и, рассудив для себя какую-то истину, ответил:       — Наследника я могу родить и с другой женщиной. Если он мне понадобится. Но ведь мы не будем терять надежды, верно?       Он уже считает её — своей. Сумире притворилась счастливой от уверенных слов, изобразила подтаявшую улыбку и благодарность в каждом жесте рук, но про себя усмехнулась, перепроверила в памяти рецепты, чтобы наследников точно не случилось и согласно качнула головой.       Утром Темоцу встретил счастливый и воодушевлённый. Подхватил на руки, закружил. Поклажу он собрал за ночь, на обратный путь запасся продуктами и водой, а согревать станет в собственных объятиях. Йоко хлопотливо кудахчет рядом, собирая в путь разные мелочи. Похоже за Сумире решили, не спрашивая саму Сумире. Она знает, что Йоко ещё несколько месяцев пробудет в Рухаасе, опасность в котором для неё ниже минимума, и услуги охранницы и тяжеловоза для поклажи не нужны. Сумире останется праздно болтаться рядом. Лесов нет, заработать привычными способами не выгорит. Она могла бы принять предложение и обучать стрельбе придворное потомство, неплохо накопить на жизнь, на модную юкату из бамбука, но выгодней уехать с ним. Сумире не стала вмешиваться в болтовню между Темоцу и Йоко. Мечта старушки спихнуть её замуж близка к завершению.       Обратный путь позвал Темоцу тем же нетерпением. Сумире попрощалась с Йоко, и старушка пожелала ей не возвращаться.       Сумире вдруг стало невыносимо тоскливо. В тишине раннего утра под торопливый топот копыт Темоцу увозит её от Йоко, и кажется отчего-то не встретится им больше. Тревога за неё — старую дуру ноет в груди тягучим-пустынным пением, чарующим женским голосом о путешествиях и неизведанных странах. Столько ими пройдено, столько вместе пережито, а она вновь покидает ту, что стала родной. Как однажды отец выкинул её из гнезда, как однажды старик выбросил в мир звуков и жизни, так же Йоко выставила за ворота, чтобы дикомытка научилась уверенно летать.       — Ты неплохо держишься в седле, — удивился Темоцу. Его руки хозяйски обняли за талию и забрали поводья.       — Отец настоял, — очнулась от мыслей Сумире, — чтобы я обучалась верховой езде. Вышло, правда, недолго.       — И кто твой учитель?       — Из Хагоромо. Слышал?       — О клане новозоголовых? — усмехнулся Темоцу. — Слышал.       Когда подъехали к мосту, Сумире вдруг обернулась и долго-долго слушала удаляющееся солнце Рухааса. В другой своей жизни она рыдала бы, прощаясь с доброй старушкой, заходилась от плача воздухом и молила бы жениха остаться рядом с ней. Но та её жизнь раскрошилась комками. И плакать ей нечем, лишь протяжно застонать от сгустившейся боли в горле и сжать крепко плечо Темоцу. Он ласково целует висок, и трётся щекой, позволяя откинуть голову на плечо и расслабленно превратится в квашню.       В затылке всё поёт и поёт печальный голос неизвестного божества. Рухаас она запомнит на слух.       Звук шуншина Сумире услышала задолго до момента появления перед ними шиноби. Приподняла голову и уставилась вперёд с какой-то резкой и особо обострившейся внимательностью, хотя до этого лежала на плече не двигаясь и, кажется, не дыша. Не шиноби не понять сенсора, ни в необходимости зверушки, ни в надобности без конца сенсорить окружение. Слепую не понять вдвойне, но она наверняка сканирует дорогу постоянно.       Цуруги соскользнула с её плеча, перебралась на живот, замерла в стойке на задних лапках. Затем зверушка издала тонкий писк, метнулась по руке и спрыгнула в ближайшие кусты. Она следует за Сумире неотступным призраком, и Темоцу подумал, что ему придётся долго привыкать, а уж о матушке и говорить нечего — она до обморока боится крыс. Он надеялся случайно позабыть питомицу Сумире в Рухаасе, даже не напомнил о ней, но Цуруги догнала их на середине моста. В Рухаас ведёт одна дорога — мост, протяжённостью около полутора часов неспешной езды на лошади, соединяет остров с Ветром, из которого он был вырван волей стихий. Мост достаточно узкий, баталиям негде развернуться. Рухаас хоть и не военная страна, даже шиноби не имеют, но границы берегут.       Темоцу не удивился появлению гостей, лишь поцеловал невесту в затылок за молчаливое предупреждение и толкнул коня в бока. Он как раз рассчитывал встретить их на мосту ближе к материку — просчитался совсем немного.       Мужчин оказалось четверо. Все из Сенджу. Отряд под личным руководством главы Сенджу — запыхавшиеся от жары и усталости шиноби, остановились в двадцати шагах. Заметно, что неслись без передыха и остановок несколько дней. Темоцу тоже гнал без перерывов, но у него есть конь. Он не дурак стирать ноги до костей, зато главе Сенджу по вкусу дальнее пешее.       — Доброго пути, Сенджу-сан, — в улыбке Темоцу появилось довольное превосходство. — Держите путь в Рухаас?       — Охико-сан, — окинул недобрым взглядом взмыленный глава Сенджу, сначала его, затем — её, — постарались опередить?       — Нелегко пришлось?       — Ваша правда.       — Что ж, не буду мешать, — вежливо поклонился Темоцу.       — Охико-сан, — прервал издевательство чистой воды Буцума резко и властно. — Вы прекрасно знаете, зачем я здесь.       — Знаю, — не менее резко ответил Темоцу.       — Мне нужно поговорить с этой девушкой.       — Видите ли, Сенджу-сан, — Темоцу сделал паузу, горделиво улыбнулся. — Эта девушка — моя невеста. И говорить я вам не позволю.       Буцума сдержано выдохнул. К невесте аристократа без дозволения соваться не позволят — Сенджу знает об этом, пойди он напролом — конфликт обеспечен. Сенджу всего лишь клан шиноби, сильный без сомнений — выдержит, но у них слишком много того, что потерять глупо за один неосторожный шаг, возможно, не стоящий ничего. Воевать за пустышку Буцума не станет.       Сумире перекинула ногу, желая соскользнуть с седла, но Темоцу накрепко перехватил за талию и пресёк попытку. Она с изумлением вздёрнула голову, но ей лучше уже сейчас понимать, что слово мужчины в доме имеет главное значение. Он не разрешает ей общаться с не одобренными женихом мужчинами — привыкай.       — Охико-сан, вы препятствуете? Отдаёте себе отчёт?       — Больше чем.       — Я официально обращусь к главе вашего клана.       — Обращайтесь, — холодно ответил Темоцу. — Матушка организует для вас чудесную чайную церемонию. Поверьте, вагаси имеют волшебный вкус.       Буцума скривился. Темоцу посчитал разговор законченным. Дернул поводья, и конь неспешно прошёл между Сенджу. Что делал Буцума дальше Темоцу не интересует. Вскоре пески Ветра обдали палящим зноем и шаг пришлось ускорить.       — Ты украл меня? — наконец подала голос Сумире.       — Ты моя невеста, — Темоцу, прикусил мочку её уха и растёкся в довольной улыбке. — И я не позволю всяким хмырям обращаться с тобой как им вздумается.       — Хмырям? Ты где таких слов нахватался?       — У тебя, — поднял брови Темоцу. — Хочешь поправить мой словарный запас?       — Обязательно, но объясни-ка, что Сенджу хотел от меня?       Темоцу долго раздумывал, потом произнёс:       — Помнишь ночь, когда на столицу напал Каримата?       — Да-а.       — Один старик видел как ты убегала, сказал об этом Сенджу Буцуме. Он решил, что убегала ты именно от Кариматы и захотел поболтать об этом.       Некоторое время стояла тишина.       — Он ведь не за тобой приходил?       — Я жива, — тихо ответила Сумире. — Каримата не оставляет живых, верно?       — Верно. Сенджу цепляется за последнюю надежду, считает, что ты свидетель.       — Я слепая, — рыкнула Сумире, — как я могу быть свидетелем.       — Он не знает о твоих глазах, наверняка, — пожал плечами Темоцу.       Сумире понуро замолчала.       — В этом смысл твоего приезда?       — Сумире, я люблю тебя, — откровенно без утайки открыл Темоцу правду.       Сегодня утром, с рассветом он нашёл удивительное распирающее изнутри чувство, мысленно обращённое к Сумире. Он думал о ней, пока собирал вещи и готовился увезти с собой, ловил себя на неосознанной улыбке и дышал совершенно другой грудью.  Его не высказать словами, не написать чернилами, его можно выразить только объятиями — вот такое всеобъемлющее чувство. Темоцу ласково улыбнулся:       — Люблю как женщину, как сестру, как себя самого. И никто, слышишь, никто, не тронет тебя, пока я рядом. Ни Сенджу, ни даймё, ни мать его, тот, кто лишил тебя твоих прекрасных глаз.       Цуруги согласно пискнула из-под слоёв одежд, на миг высунула нос и глянула пронзительным взглядом, словно поняла каждое слово, а Сумире крепко сжала его ладонь.       Йоко повела себя привычно, когда Темоцу с низким поклоном попросил руки Сумире у единственной, по сути, родной души. Она тепло и нежно улыбнулась. Взяла руку Сумире и вложила в руку Темоцу.       — Берегите друг друга.       И долго смотрела в след уходящей паре, пока точка не переступила горизонт. Тёплая грусть в груди её затаилась:       Твой путь рядом со мной окончен, Суми-тян, будь счастлива. Темоцу — хороший мужчина и позаботится о тебе.       В ночь, когда проклятый лик Богини-Луны обманулся плащевицой Великого Джашина, скатился за горизонт, и взор её пристальный отвернулся от тверди, что бывает лишь раз в тысячу лет, под гулкий скрежет тяжёлых дверей в храм Древа Узушио ввели великоизбранную деву. Ей поклонились тысячи свечей, и в почтении склонились двенадцать голов.       Чочого-сохей вёл её за руку, положив тонкую ладонь девы в свою старую ладонь. Он вёл её неспешным шагом, чтобы одеяние плыло за хрупким станом, словно туман, а розовые соски невинно молили Уста о милости. Дева благославлена питьём, вожделение играет с белыми волосами и блестящий взор её устремлён к вершине мира и смирения. У подножия Древа деву уложат на каменное ложе. Две мико встанут по обе стороны от её коленей, а третья у её изголовья. Они разведут ей ноги и пропустят прежде Уст священный мужской Символ из ветви Древа, сочаящийся божественным соком. Символ — это ключ к вратам, путь к которым Уста оросят и умилостивят, чтобы приняло лоно девы единственного как спасителя.       Твои навыки и талант не помогут мне более, Суми-тян. Твой путь тернист и колок, и жажда воздаяния не заполнят темноту. Ты должна полюбить, отречься — от мести прошлому, от боли, от злобы. Тогда и одиночество твоё придёт к тому, кто дан тебе судьбой.       Дева взмолилась благодарностью, когда врата в лоно её открылись божественным ключом. Двенадцатый Уста — молодой мужчина, скинул одежду и опустился на колени в ритуальную купель. Вода, одарённая Древом, влилась в его тело благодатью, наполнила силой приступить к великому деянию. Другие мико у купели омыли и обрили тело избранного, вытерли ему ноги и отвели к деве, чтобы первым он проложил самый трудный путь. Дева запела молитвенный хорал тонким, удивительным голосом, когда лоно её увлажнилось первым семенем. Уста заслушались, и каждый из них впустил в душу голос её и преисполнился истиностью деяния.       По очереди вступали Уста на тяжёлый путь деяния. Каждому отвелось своё время, каждый внёс лепту. Воля девы задрожала на седьмом из Уст. Упали слёзы по щекам её, и мико, у изголовья стоящая, подала ей напиться.       Эту деву доле не готовили. Была избрана другая — сильная, огненная, яркая кобылица — мико по имени Аканэ. Но в угоду своим чёрным помыслам отступница Белая Ведьма Широику украла её ребёнком и схоронила под крылом бренности. Лишила мечты встать матерью у колыбели новорожденного Бога.       Будь рядом с ним в радости и горести, держи его сердце в открытых руках. Не скрывай своей боли, поделись, он поймёт и примет — и тебя, и твои страдания. Так сказала бы я тебе в напутствие, Суми-тян, так пожелала бы жить с мужем под крышей в любви. Да только сердце твоё зачерствелое замкнуто, отдано, тонет полынь в прогорклой смоле, и тебе лишь одной решать станешь по правую руку — возлюбленной или по левую руку — вдовой.       Все двенадцать Уст оросили невинное лоно девы семенем, умилостивили похоть — святым желанием, и стала она чистая, словно голубка. Уста покинули обитель, остались лишь трое приближённых.       Истинный явился на рассвете, чтобы завершить ритуал. Уста склонились перед ликом его. Он скинул одежду, вошёл в купель, и наполнилось тело его силой божественного дара жизни. Великоизбранная расцвела счастьем, когда проверил он плоды трудов своих Уст.       — Говорю тебе я — Истинный. Внемли мне, ставшая женщиной. Это будет твой сын.       Истинный коснулся губами губ её и возвёл её дух на вершину блаженства, чтобы лоно девы заполнилось божественным благоволением и породило в нём бессмертное дитя.       Ты слаба, Суми-тян. Слаба ненавистью. Ты постараешься защитить меня. Ты сделаешь всё, но не сможешь, дитя моё, сгоришь, как фитиль. Твоя сила и дух бесподобны, желание и жажда жить — не имеет границ, но мне нужна иная сила, иная рука, и встречаться — вам не стоит.

***

      Из его покоев открывается потрясающий вид на центральную дворцовую площадь, вымощенную красной мозаикой пляшущего огня. Мозаику эту привезли купцы из деревни Керамики, что к востоку от Кабутры. Каждая деталь сделана вручную мастерами Цукури-ичизоку, специально приглашёнными в Ветер из Земли. Трудились больше года и преподнесли подарок к так удачно сложившемуся рождению второго сына даймё. Совет предостерегал правителя от принятия подарка, но даймё был так впечатлён и растроган, что не стал слушать здравых советов. Мозаику выложили, и Цукури-ичизоку стали достопочтимыми гостями при дворе на все летние праздники.       Цукида тогда заподозрил умысел и поделился мыслями с Мигумаро, хоть заказчик из Керамики, некий торговец Сато Кавасури, считающийся в Ветре человеком из высшего сословия не аристократического происхождения, заявлял о желании подружиться, наладить торговые связи с Карьоку, тем самым расширить бизнес. Цукида не поверил соблазнительным речам, а Мигумаро организовал отряд сенсоров Сенджу.       Они оказались правы. Сато арестовали и подвергли допросам. Вскоре выяснилась неприятная правда. Каждая деталь мозаики была пропитана чакрой бакутона и ближайшая танабата должна была стать местом глобального взрыва, за которым непременно последовал бы бунт и смена власти в Огне. Кто был организатором ни Сато, ни Цукури не знали.       Площадь обезвредили и теперь большую часть времени она остаётся закрыта для посетителей, лишь по праздникам простой люд может насладиться забгорной диковинкой, погреть ноги о плитку из чистого кварца. Зато торговцы за определённую плату могут разгружать на ней товары. Даймё частенько шныряет между обозами, подыскивая для себя и своей белокурой любимицы интересные вещички.       Цукида тяжело вздохнул. Он уже полчаса наблюдает за бурной разгрузкой привезённого груза из Долины. Даймё в сопровождении любимицы и Онрё-сана радуется, как свин в трюфелях. Разжиревшее брюшко и обрюзгшие щёки превратили некогда вполне симпатичного даймё в подобие заморского холодца из Тайги, только на ножках. Цукида пробовал холодец. Дристал и блевал сей дрянью три дня и три ночи, едва не попрощался с миром. С тех пор — ни-ни.       Онрё-сан с удовольствием принимает благодарности. Всем-то Сенджу хороши: и доставка в миг, и качество отменное, а главное — надёжность, гарантируемая самим Сенджу Буцумой.       Зубы сплясали хоровод и вернулись обратно, но Цукиде сейчас некогда беспокоится о чае. В его планы не входили улики в виде трупа рыбака и живого младшего брата, который неожиданно стал главной сложностью и первым свидетелем, хотя изначально не представлял проблем. Его должны были убить, Сенджу-годзэн забрать и доставить к Устам, но вместо утверждённого плана он имеет живого Иэясу, ворованную бледную суку, невыполненное задание и полную потерю шиноби культа. В пору таскать себя за длинный волосы по стенам, но Цукида выдержанно спокоен. Соя неустанно следит за раненным. Из покоев его разве что пожаром выкуривать, и то надежды никакой.       — Хьюга-сама.       Цукида ждал его прибытия, поэтому нисколько не удивился внезапно возникшему посреди его покоев человеку в простолюдинской одежде.       — Я слушаю тебя.       — Ритуал прошёл успешно, никто не помешал.       — Прекрасно, — Цукида вздёрнул подбородок и втянул носом воздух.       — Сенджу-годзэн доставлена в храм, но…       — Но? — поднял бровь Цукида, одарил злым взглядом и развернулся вполоборота, чтобы смотреть свысока.       Мужчина крепко сомкнул зубы, и, раздумывая, поиграл желваками.       — Первый в гневе.       — Почему?       — Сенджу-годзэн не приходит в себя. У неё разбита голова и…       Цукида смерил оценивающим взглядом.       — Что там случилось? На острове.       — Всё шло по плану, я следил как ты велел. И вдруг — Каримата…       Цукида не слышал дальнейших объяснений. В его голове поселился тонкий звук, похожий на визг. Цукида идёт на эшафот, под толстой перекладиной болтается петля, в петле его сломанная шея и обоссанный шёлковый наряд, который он заказал за сумасшедшие деньги в Стране Шёлка. Нет, так не закончится его жизнь. Уста в гневе, ну и пусть. Ему недолго осталось, а задание, как ни крути, Цукида выполнил. Белая доставлена, не его вина, что влезли посторонние. Заткнуть рот Иэясу сложно, но, если он умрёт под охраной Сенджу, вина ляжет на их плечи.       Отличная весть — бессмертное дитя зачато, остаётся только ждать.       Каримата. Каримата… что делал мононоке на острове, за чьей душой приходил. За теми, кого не нашли — шиноби культа — мелкие сошки, не так много смертей натворили, чтобы привлечь грозного духа. Бледная сука — нет, её доставили потрёпанную, но живую. Вряд ли смог бы простой шиноби Сенджу украсть у Кариматы добычу.       — Цукида-сама.       — М-м?       Цукида оставил мысли и напоролся на прямой взгляд собеседника.       — Что дальше?       Дальше нужно разобраться с единственной живой проблемой — Иэясу, но делится мыслями он не стал. Уже у сёдзи Цукида окликнул мужчину:       — Красивые нэцке, — похвалил он, качнув подбородком на толстый шёлковый шнур, опоясывающий холщовое косодэ. — Школа Хида?       — Да.       — Хорошие мастера. Быть может, обсудим за утренним чаем их чудные работы, Юдай-сама?