Фиалка

      — Давать младенцу имя — ответственное занятие, верно?       Лямки тяжёлой поклажи давно отдавили плечи. Ложбинка между лопатками насквозь промокла от пота и провоняла горечью. Колючие листья будяка жалят спину до самой поясницы, и скинуть бы, но возложенные обязательства нужно исполнять. Йоко добро посмеивается — зато не возьмёт ведьмин прострел. Сумире вздыхает и тащит. Дорога под стопами пахнет пылью и жухлой травой — бесконечная лента ухабин и камней. Икры распухли, мышцы беспокойно задёргались — ещё чуть-чуть и сведёт судорогой, но на привал времени жаль. Чем быстрее она дотащится домой, тем быстрее отдохнёт, и Сумире примерно следует поставленной цели. Годы скитаний научили быстро обживаться. Кулёк пожитков с горсть превратился в добротную суму со свитками. За плечом устроился лук. Дешёвый неповоротливый намисун* сменился на складной таби-юми и хороший судзумэ — особая гордость. Она купила его сама. Столичный рынок Мизуоки предлагает многообещающий выбор товаров на любой требовательный вкус, но Сумире заинтересовал лишь прилавок с оружием. Внимание пальцев привлёк простой полированный лук, без помпезности украшения и искусной резьбы, почему-то вошедшей в моду. Прожжённый торгаш цену заломил баснословную, особенно после того, как Сумире неудачно выдала заинтересованность в товаре, прежде, чем узнала стоимость. Судзуме, правда, хорош — крепкая основа из редкого бамбука, проложенная китовым усом, обмотка акульей кожей приятно лежит в руке. Лёгкий, компактный, но амортизация — поразительная. Денег, заплаченных стоит, но больно уж по карману ударило.       Таби-юми пришёлся по случаю. Обычно на дороге встречаются лишь бандиты, да нищие, но однажды в путники набился беглый асигару. Раненный, голодный, уставший. Его обогрели и накормили, дали с собой лечебных печатей, в благодарность отдал лук.       — Почему ты так решила?       — Ты даёшь человеку судьбу, и, если ошибёшься — испортишь ему жизнь.       — Имя приходит в этот мир вместе с младенцем. Я всего лишь озвучиваю его родителям.       — Да, да, да-а. Круг жизни, Великое Древо и прочие сектантские заморочки. Не утомляй меня своими речами.       — Все мы связаны, Суми-тян. Великое Древо…       — О-ох… — простонала Сумире, в очередной раз напомнив себе, не заводить разговора на философскую тему.       — Великое Дерево жизни, чья крона подпирает небо, а корни опоясывают мироздание. Великому Древу нужна всякая жизнь, оно растёт душами…       — Да на костях оно растёт, — оборвала Сумире. — Сколько жертв приносят в год? Сто? Двести? Тысячу?       Йоко вздохнула:       — То заблудшие.       На разговоры Сумире не жалуется. Ей много лучше живётся с тех пор, как предстала перед почти мифической Йоко. Для повитухи она не представляла интереса, как и повитуха для неё, но обе скоро нашли пользу друг в друге. Йоко больше не таскает на спине неподъёмные охапки трав, а Сумире не воет от безнадёги.       — Давай закончим этот разговор, баа-чан. Не хочу лишиться ещё и ушей.       — Бака-чан.       — Они-баа.       Сумире с наслаждением растёрла затёкшие плечи и выгнула поясницу. Затяжной поход в задницу О’ни за травами окончен. Теперь неделю — ни-ни. Ни правой, ни левой ногой за порог, пусть хоть рожает сама Аматерасу.       Сумире втянула застоялый запах дома, и медленно выпустила через нос, разбирая плесень по видам. Заученное количество шагов по старым швам татами, восемь крутых ступенек на второй этаж, где ждёт родная лежанка. Какой ни есть, а дом.       Таких домов за год бывает много. Йоко востребована во многих странах, о которых не всякий слышал. И знать, и нищие равно беспомощны, когда приходит срок. Тут помогут лишь деликатные руки повитухи, а не стоимость кимоно. Для Сумире — орут они все одинаково.       Мешок с будяком остался у входа, дожидаться, когда Йоко займётся им. Печь фурако* позади дома с лёгкой девичьей руки вскоре задымила приятными оттенками жжённой древесины, приглашая отведать тепло купели всем телом. Благостный вздох от приятных мурашек вдоль позвонков сорвался в сень листвы над головой.       Своё семнадцатое лето Сумире встретила далеко от дома. Не от того дома, где родилась, а от того, что зовётся Страной Огня. Обязанности увели её, и последний год она даже не вспоминала, что когда-то принадлежала Огню. Теперь она жительница места под названием — дорога.       Большая деревянная кадка наполнена водой до середины, вполне достаточно, чтобы покрыть по плечи. Всю зиму она проторчала в забытой здравым смыслом деревеньке на отшибе Страны Овощей. Обычно в зиму Йоко уходит в город, где есть работа и для неё, и для Сумире. Добротный дом без скрипящих половиц и текущей крыши, местные с запросами, о которые за мелочь шиноби руки марать не хотят. Сумире берётся — никогда не поздно заработать на новенькие одёжки. Теперь она считает себя модницей. Капитал на первый хороший лук зазвенел монетой привычным методом — в грязных шмотках попрошайкой у городских же ворот, когда в столицу съезжаются разношёрстные толпы, на зимние ярмарки и праздники, и истомлённые хорошим настроением отсыпают бедной девочке две монеты вместо одной.       Появился лук — появилась и работа. Быстро нашлось применение егерьскому ремеслу, как охотнице: дичи настрелять на притязательный богатый стол, угодить питомцем для отпрыска или прогнать из леса хищника. Спустя время, её стали узнавать и рекомендовать знакомым. Некоторые просили обучить дитятко стрельбе, но к таким заказам Сумире относится настороженно. Пришлось стараться не слать аристократов за горы, а к семнадцати отросло и умение тактично отказывать.       Но этот год стал исключением. Бондарь сельского поселения слёзно умолял Йоко провести время, наблюдая за его беременной супругой. Пятнадцать лет семейная пара не могла зачать, и вот Ками дали благословение, но с супругой стало творится неладное. Заболела, едва минула третья луна. Старухи причитают — скинет, не доносит. Добросердечная Йоко на зиму глядя потащила Сумире из сытого города в голодную деревню, на самые рога Рикудо. Успокаивает лишь тугой кошель: заказов для егеря в деревне оказалось — зайцев не перестрелять. Холодные месяцы Сумире ненавидела весь белый свет. Мыться по морозу в проруби ей, конечно, нравится, полезно — чакру по телу гонять, чтобы застоя не было, но чаще хочется погреться в горяченькой воде.       По весне благодарный за здорового сына и живую жену бондарь прикатил кадку. На месте смастерил к ней печь, и Сумире простила его за всё.       Солнце греет сквозь листву, тихо шумит трава.       В кроне устроилась белоглазая мэдзиро. Редкая птица в этих краях. Залётная скорее, а может нашла деревню пригодной для жизни. Щебечет звонко — переплетение звуков в одном тонком голосе. То сходит в низкое «чуй», то в высокое — «ци». Чередует звуки с глухим стуком клюва. Природа во всей красе: в невзрачном тельце — золотой голос. Сумире наслаждается. Люди называют щебет — пением, оно и понятно, им, глухим слушать лишь сорок на водопое.       Голова откинулась на бортик. Волосы скользнули по гладко вытесанным досочкам, не зацепившись ни одним волоском. Идеально. Шевелюру она отрастила на зависть. Привычная копна вернулась, разве что теперь с длинной не поспоришь. Стрелы не дают отрастить косы до пят — цепляются оперением. Максимум что можно себе позволить — чуть прикрыть лопатки. Сумире устраивает — и мыть проще, и сушить, и голове комфортно что в зиму, что в лето. Укладывает она только чёлку, чтобы случайно не показать увечья.       Когда Йоко осмотрела глазницы, то без шансов заключила — зрение не вернуть. Воспаление осталось шрамами, нервные окончания глубоко оторваны, и отмерли уже давно. Никто не согласится пересадить глаза — о таких лекарях она не слышала. Узумаки не всесильны, их специальность — фуин, а не ирьёниндзюцу. Единственное, в чём помогла — дала печать, что под отросшими ресницами сомкнула уродливо высохшие веки.       Со временем Сумире научила себя не задумываться о постоянном сосредоточии чакры в глазницах, так же, как не думает, наступая в воду. Её лицо перестало пугать детей, когда ветер раскидывает пряди чёлки. Мужчины без отвращения разглядывают юные черты, а старики не плюют в след. Веки полны, как если бы ей просто захотелось ходить с закрытыми глазами.       Разогревшись, Сумире потёрла руку от плеча до кисти шершавой мочалкой. Прошлась по коленям и ступням, и остановилась на гладком шраме, где раньше был мизинец. Рана на теле затянулась, на душе по-прежнему гноится. Обещанное успокоение не приходит, лишь жажда услышать предсмертный вдох мучителя разрастается с каждой удачно пущенной стрелой. А стрелять она научилась изумительно, зрячим лишь грустно теребить тетиву в сторонке. Металлический шарик на цепочке не покидает запястье. Он глухо проехался по мокрым доскам и оттянул вниз, указывая вертикаль. Пять лет минуло. Это были тяжёлые годы. Тренировки, не жалея ни себя, ни Цуруги. Снова слетающая с пальцев кожа, ломота в суставах, и желание реветь и реветь. Лук слепой не даётся с той же лёгкостью, какой даётся не слепой. Статичная цель ускользает. О динамической лишь мечтать. Когда предел наступал, Сумире начинала яростно кричать, лупя ладонями в землю. Всё напрасно. Зря. ЗРЯ! И когда отчаяние поджимало гортань от слёз, цепочка на руке предупреждающе раскачивалась, будто грозя стариковым пальцем — не забыла ли, голубка, про отхожую яму, нэ? И злоба утихала. Не забыла. Наука его доходит со временем, возрастом, и благодарности становится чуть больше. Она иногда вспоминает его. По приказу или нет, но старик был добр к ней.       Сумире утирала сопли, обматывала пальцы и брала лук. Отсутствие жалости в прошлом оставило нужду. Первые задания были детскими: кота найти, яблок с верхних ветвей стрясти, но за это платили монетой, и желудок урчал от сытости, а не от голода.       Удивительно, как меняется жизнь. Сначала Сумире хотела выжить. Потом — сдохнуть. Теперь она просто живёт. Живёт и дышит. За тех, кто отдал всё за её будущее. Идёт своей дорогой и отвечает за себя — сама, не прося помощи высших сил, не оставаясь благодарностью или куском хлеба им должной. Ками не благосклонны, Ками — жестокие твари, такие же, как — он.       А ещё она живёт, чтобы мстить. Ему мало оказалось глаз. Он вынудил лишить себя пальца. Не велика потеря за свободу, но с того дня за ним должок.       Вскоре к купанию присоединилась Цуруги. Пробежалась мягко по краю кадки и нырнула в воду.       Сумире не сразу созрела для вопроса. Боялась спугнуть любопытством. Цуруги помогала во всём: чакрой пользоваться учила, таскала дичь, в три раза больше себя. Под чутким руководством Сумире готовила отвратительную еду, но кому там жаловаться. Останься она в то время без Цуруги, можно было бы смело ложиться в овраг и не просыпаться.       Цуруги удивилась неосведомлённости хозяйки. Тот мокрый комок шерсти, что Сумире нашла, оказался старейшиной призывных горностаев. Наткнуться человеку на место обитания призывов — нонсенс, и мало кто старику поверил. Со времён прародительницы мира в реликтовые места попадают по приглашению, а эта же — нагло ввалилась через секретный лаз, наплевав при всём на бешеного кумарга, что приставлен для охраны. Лаз вырыли шиноби ещё до формирования великих стран. Под храмовый комплекс вели диверсионный вход. Что уж там случилось, горностаям не важно, но довести лаз до конца не довели. По началу его хотели запечатать, пригнали мастеров фуин, и тут не ко времени случилась священная битва с хорьками. Не до лаза стало. Приманили кумарга, да и забыли. А те, кто отвечал — погибли.       Так и потерялся лаз, пока старый горностай не решил тряхнуть мощами и пойти лапки размять. Вот и напоролся на соперника сильнее. Старейшину подрали. Повезло, что сумел ноги унести, провалился в одну из запасных нор. Думал, что там конец его и настигнет, но на счастье подобрала его девчонка. Перемотала рану, хоть и криво, накормила и несколько дней таскала за пазухой. Как только старейшина смог передвигать лапками — выбрался из пещеры и отправил Цуруги на помощь.       Цуруги исправно носила лечебные травы. Девчонка совсем плоха, не дотянула бы, ещё пару дней и сгинула. Мальчонку, что с ней, научила раны обработать подручными, так сказать, средствами. Обратным призывом не пользовалась потому как права не имела, ведь не подписан договор, как и нарушить запрет говорить на человеческом. Вот так всё и вышло, разве что не разбилась Сумире, когда рухнула в пещеру, лишь потому, что удар о камни смягчился техникой футона.       Для Цуруги старый горностай — любимый дедушка. В благодарность, и проникшись чувствами к полумёртвой девчонке, она вызвалась стать её хранителем. Отговаривали и мать, и тётки, мол, первый раз, да на такую долю — сумасбродка! Цуруги хвостом вильнула, нос задрала, лапкой топнула. Мать к Ёрге-сама за помощью побежала, но и девчонка не проста оказалась — испытание прошла с первого раза. Так Сумире и стала обладателем элитного призыва.       Без Цуруги, она не нашла бы и Йоко. Дорога из Куросаки складывалась неисчислимым количеством шагов, камнями, топями, холодными ночами, и первыми тренировками. В конце пути грязной оборванкой, голодной и отупевшей от безысходности, Цуруги вывела Сумире к селению. Над слепой сироткой, жители долго ахали и охали. Накормили, воды дали, немного одежды, ночлег предложили в сарае, но взвалить на себя ещё один рот не осмелились. На совете, понуро молчали. Сумире была уверена, что после выставят её за ворота и пожелают счастья, но одна сердобольная вдруг вспомнила, что о слепой заблудшей ей говорили в далёком детстве, и предложила отправить девчонку в храм. Там её ждёт жизнь мико, полная почитания Великого Древа, ведь ему нужна всякая жизнь. На этом путешествие Сумире окончилось. Местные отвезли её в храм и передали на попечение. Несколько недель Сумире притворялась беспомощной. Ей верили, но вскоре стали приобщать к рутинной работе. А ближе к середине лета в храм наведалась Йоко.       Сумире учится, чему учат. Кто-то за деньги, кто-то в благодарность, а кто-то — бесплатно, и чаще всего — уму. Сумире усмехнулась, вновь вспомнив старика. Не он единственный, но самый живучий.       Остальные не вспоминаются, вспоминать нечего — размытые голоса на фоне нужных сведений. Советы остались в памяти, остальное — пустое. Кроме одного удивительного юноши, что встретился ей при дворе. Сентиментальный, утончённый, с приятным певучим голосом и россыпью мягких волос. Такой наивный, милый и совершенно беззлобный, будто никогда не вылетал из дворца. И руки у него мягкие, словно лучший шёлк, не знавшие тяжести оружия — таких ей никогда не достичь. Ему стало жаль слепую помощницу повитухи, хоть Сумире и старалась не выглядеть жалкой. Он научил ощущать предметы чакрой. Расширил горизонты понятия — сенсорика. Если пропустить чакру через предмет он отразит ощущение формы, проявит очертания так же чётко, как кисть чернилами на бумаге. Бледно-белым в густом чёрном. Если это можно назвать зрением — то она видит. На один краткий миг, один маленький лист, но это оказалось лучше, чем темнота.       В этой стране растут огромные деревья. Листья у них грубые, размером с мужскую ладонь, но самое забавное в них — закруглённые края, напоминающие резной узор придворных аристократок столицы Хлопка. Сумире ненавидит дворцы. На обострённые чувства слишком очевидна лесть, лизоблюдство, коварство. В складках дорогих тканей найдётся не только кайкен. В словах — двойное, тройное, десятое дно в дружелюбных разговорах, и любой готов подсыпать яду в отёко приятеля, с которым минуту назад распивал саке. Дай лишь повод.       Но всё это меркнет в сравнение с тем, как двор пахнет. У Сумире начинается внезапный смертельный приступ аллергии, сопровождаемый чихом и не дворцовыми комментариями из — такого прелестного ротика. Изнеженное обоняние зло шутит — приятнее находиться среди пьянчуг, но работа есть работа — аристократические роженки не в конюшне разрешаются. Рядом с ними Йоко, а рядом с Йоко — Сумире. Охранять старушку — прямая обязанность, хоть она, якобы, в том не нуждается. Не знает Йоко, сколько раз и как именно пытались. Не столько её, сколько неугодного наследника, пока в пелёнках беспомощный, а бабку за компанию, как свидетельницу.       Сумире смотрит всё, и всегда благодарит за возможность того юношу. С жаждой, со стремлением: листья, ветки, мелкие животные. Сложнее всего отслеживать движение, но она тренируется. Сенсорика не пришла без проблем. За возможность видеть, приходится платить невозможностью использовать катон. Сгусток чакры — ослепляет.       Осень в этих краях пахнет спелыми грушами. Не теми медово-сладкими, что славится Страна Огня, а ароматными, остро-кислыми, с примесью детства, от которых под языком собирается слюна. Немного осталось жарких дней. Скоро осень задышит прохладой в летний зной. Они снова соберутся в путь — заказов много. Сумире надеется, что зиму пробудут в большом городе, где много работы и богатых женихов.       — А я всегда знала, как назову своих детей.       Йоко оторвалась от колючек будяка, шаркнула рукой по лбу, утирая свежий пот.       — Чего это ты вспомнила?       — Говорю, как есть. Сама имена дам.       — Ты сначала их роди, — напомнила старушка, и снова зашуршала будяком, — а уж потом называй.       Сумире не сможет. Йоко не раз говорила — не родит. Не потому что больна пустым лоном, а из-за узких бёдер. Велела от семени мужского, как от огня беречься. А её с пятнадцати замуж зовут. Претендентов в каждом городе две дюжины. Один настойчивый — больно нравится ему. Взрослый мужчина, не жадный, богат не только монетой, но и рассудком, на удивление — сильным. Ценит не красоту, а умение держать оружие. Подруга боевая ему в самый раз. Родом он из Трёх Волков — чистопородный самурай. С ним она жила бы спокойно, далеко от войн и лишений. Страна Железа богата рудой. Почти у каждого высокопоставленного самурая в распоряжении рудник. У его отца рудников несколько, один из которых он обещал сыну на свадьбу, но прежде он должен заслужить себе имя. Ни одна девушка не пойдёт замуж за мужчину без имени. Сумире пошла бы, если сердце её не было бы столь глухим. Она старалась. Правда, старалась. Стала ему не просто восхищением, подругой по оружию, а ближе — невестой. В постели с ним же, вкусила сладкий плод утех телесных. Мужчиною запахла её грудь и оросились губы. Приятно пальцам ощущать неровности упругих мышц мужского тела. Ей нравится, уставшей, под шерстью одеяла, срывать дыхание в измученные страстью сёдзи. И засыпать под ироничный треск поленьев, и тонкий аромат горящей древесины, пить тёплое вино. На улице громким щебетом возмущаются красногрудые наблюдатели внебрачных развлечений. В горах снегирей называют — усо. И, кажется, поют они чуть жёстче — словно в клюве, согласно укладу страны, катаны держат. Сумире улыбается, а Ясугари обнимает и проваливается в сон. Ей с ним тепло, он пахнет свежей смолой, невольно вороша забытое, казалось.       И вновь она одна, в том онсене, где можжевельник, сильные руки, ладонь вскользь по груди будоражит грязь желания. Ломанные рёбра под бинтами, едва дыханье, и голос с больной хрипью. Так интересно вдруг услышать его стон… Одергивать мысли, цепляться за Ясугари, и сжимать колени сильней от постыдной влаги внизу живота. Сумире сгрызала губы в кровь, и всякий раз забывалась на члене Ясугари. Как сложно перестать чуять в смоле можжевельник.       Последний раз Сумире говорила с Ясугари пару лет назад. Он сказал, что отправляется на сложное задание, которое сделает ему имя, а затем непременно найдёт её, чтобы взять в жёны. Записки с тех пор не приходили, да и смысла от них нет. Личное должно оставаться личным, а прочесть она всё равно не сможет. Если не пришёл, значит остался в Трёх Волках с той, которой имя дороже сердца, воле отца подчинился. Всякое бывает. Сумире не жалеет о нём. Сумире разучилась жалеть. Однажды гордыня не дала ей принять помощь от Учих, и Кику умерла. Нет страшнее ничего, даже одиночество не так мучительно. Жалеет, пожалуй, лишь о брошенном тогда в кустах отцовском луке. В сравнении с ним, те, что в руках лежали, не дотягивают даже до середины. Всё равно, что хлебать золотой ложкой помои.       Ясугари дал всё, что мог. Хотя ей был бы неплохой партией. Клялся — обойдётся без наследника. Но жизнь её давно научила — переменчива погода в горах. Сегодня не нужен, завтра любовница с пузом, а жену в утиль. Случаи не редки, и отнюдь не простолюдинские. Не для её нрава. В выборе между местью и оседлой жизнью, она предпочитает первое. Нужно оставаться свободной без обязательств и груза вины за труп брюхатой.       Суровая красота гор всё же не для её глаз.       — Это несправедливо, не думаешь?       — Не справедливо?       Йоко перетащила стопку травы в сторону, справа обдало запахом свежей зелени.       — Сначала женщине нужно перетерпеть то, что с ней делают — грубо, отвратительно и мерзко. После, почти год она таскает в себе шевелящееся существо — не знаю, почему это восхваляют, и ждёт со страхом — я его чую, Йоко, чтобы с рёвом и проклятьями, а иногда и с жизнью вытолкнуть из себя три килограмма орущего мяса. В то время, как папаша почему-то радуется и бухает с дружками в вонючем издакая.       — Дети — это счастье.       — Ровно до того момента, когда подросшее мясо, не вкусившее ни одной женщины, те же папаши отправят в первый бой. А девочек в постель, чтобы старый козёл заделал им такой же кусок мяса.       — Колесо жизни, Суми-чан.       — Не понимаю, — вздохнула Сумире, — почему ты видишь в этом радость?       — Колесо Жизни нельзя остановить. Каждое рождённое дитя толкает его вперёд. Лучше скажи, где ты была прошлую ночь, Суми-тян? Мне нужна была помощь.       — Я охраняю, а не мараю руки о твою работу.       — Не боишься? В этих лесах промышляют асигару. Те самые, о которых болтают.       — То-то и оно, что — болтают. Тебя не тронут, — усмехнулась Сумире. — Что с тебя брать, кроме баек про роды и трав, а те асигару, я слышала — мужчины.       — В каких же таких местах ты слышала?       — Тебе это не нужно знать, баа-чан. А вообще, когда ты отойдешь в мир иной, и оставишь меня в покое, я выйду замуж. Найду старого пердуна, которому наследник не светит. Поцелую один раз он и скопытиться. И буду богатой дамой. Вот тебе ни бед, ни лишений. И топтать дороги не надо.       — Ох, и пустая же голова!       — О-ой-и-и, хозяйка-а!       Сумире дрогнула всем телом. Цуруги спрыгнула с плеча.       — Кто ж это там, — удивилась Йоко и неспешно пошла к гостю.       Гостей не ждали, но гости не спрашивают удобно ли явиться. Сумире выскользнула из купели. Прикрываясь руками, добралась до сёдзи в сад, и шмыгнула на второй этаж за одеждой.       На улице обычный разговор путника с путником. Йоко разницы не слышит, но ушам своим Сумире доверяет больше, чем на сотню — лжив гость. Таби-юми расправил плечи, стрела привычно улеглась на тетиву.       Она тихо спустилась вниз, затаилась в тени лестничного проёма. Тёплый голос Йоко смешался с прокуренной хрипотцой и стальными бубенчиками. Тьфу, ты. Старик. Сумире фыркнула и опустила лук. Недолгий разговор закончился приветливым приглашением в дом и просьбой подождать. Легковесность шагов, налёт дешёвого курева в волосах, и шорох хлопковой одежды пследовали за старушкой. В подсумке справа — железяки, проложенные тканью, чтобы не звенели. По специфическому запаху — металл, скорее всего из рудников близ Хагоромо. Дорогие безделушки — отличное оружие.       — Так-так.       Сумире уверенно спустилась из засады и остановилась в полосе света, падающей в открытые сёдзи. Руки сложились на груди, придав позе, по её мнению, деловитости.       — Кто явился.       — О-о-о! Хе-хе. Никак ты, гнездарька?       В голосе она услышала неподдельное удивление. Неужели не искал, а действительно — совпадение. С трудом верится, учитывая характер его работы.       — Как выросла, как оперилась-то. Совсем взрослая. Расцвела, да, но красавицей-то… и не пахнет.       — Как щебечет, ай, как щебечет. Соловей, — ухмыльнулась Сумире. — Ты зачем сюда явился, старик?       — Шёл мимо, искал, где бы воды чистой попить, смотрю дом приветливый, а в нём женщины добрые.       — Шиноби не верят в совпадения.       — Так ты и не шиноби.       — А егеря говорят: совпадения — это чисто отработанная диверсия.       Старик помолчал. Смерил взглядом, наверняка, и с улыбкой произнёс:       — Верно. Выросла.       Сумире растянула губы в улыбке, не надеясь, что выглядит ослепительной — яду подлила сполна, и сразу обозначила отношение к его появлению в своей жизни:       — Сдашь — убью.        — Сейчас ты его не интересуешь, — старикова улыбка сошла в усмешку, — но если спросит…       Йоко вернулась из погреба. В комнате запахло сушёными травами. Старик поблагодарил за товар, за фляжку воды и вышел из дома. Восемь шагов до калитки, скрип несмазанных петель. У калитки он задержался, подождал, когда Сумире тихо выйдет на порог, и иронично изрёк:       — Уже и не гнездарька. Дикомыткой стала.       Она не нашла причин отвечать, лишь долго провожала звук его шагов по пыльной от зноя дороге. Туманное волнение смотанное со смутной тревогой, за которой неизбежно крадётся в уладившуюся жизнь тень Учихи. Всё так же бесшумно, переступая с пятки на носок. Разница в том, что теперь его приближение не заставит бояться. Будоражит, замирает предвкушением. Сумире больше никуда не побежит.       Йоко зашуршала бумагой и бесшумно задвигала губами, как всегда делает, когда читает. Сумире всякий раз направляет чакру на тонкое восприятие звука и слышит каждое слово. Старушка скрывает от неё часть информации из добрых побуждений. Считает, что спит от этого Сумире лучше. Но куда ей знать, спит ли Сумире вообще.       — Зачем он приходил?       — Принёс письмо от супруги даймё Огня. Нужно собираться.       — Снова придворная свара подхватила срамную болезнь? Ох уж эти аристократки! Ляжки раздвигают, как портовые девки.       — Суми-чан! — руки в негодовании звучно хлопнули о бёдра.       — Не права?       — Грубиянка!       Пусть и грубиянка, но наслушалась она при дворе многого. Простые людские пакости ни в какое сравнение с тем гадюшником не идут. Не всякий может позволить себе пригласить Йоко. Старушка в помощи никому не отказывает, но подавляющее большинство родов оплачиваются. Проститутки всех рангов — не исключение.       В Страну Огня её бы самым лучшим луком не заманили. Она не готова находиться с Учихой Таджимой на одной территории, пусть даже целой страны. Признаться себе, ещё больше упасть в собственных иллюзиях. Так ли уж не боится?       В объятиях Ясугари может, может в погоне за деньгами, в работе и заботах, смазалось желание повязать бантиком на горле Учихи удавку и выбить из-под ног чурбан. А может оттого, что в дали от него — спокойней.       Изменилась она. Изменилось и отношение к мести. Раньше Сумире задалась бы вопросом — как должно выглядеть её возмездие? Теперь же, вынужденно шагая вслед за Йоко в треклятый Огонь, она задаётся другим вопросом — как её месть должна звучать и чем пахнуть? Сумире много хапнула с тех времён, как была просто девочкой. Банный бордель на дороге всего-навсего прелюдия к большей игре между мужчиной и женщиной. Её персональный демон имеет член в штанах, а правильная ситуация отключит ему мозг.       Плана нет, но она точно знает — вкус её мести отдаёт медью, что течет в венах. И пахнет сладко. Смертью.

***

      Ягоши Сурай всегда считал себя одним из самых преданных последователей культа. Среди таких же, он выделяется исполнительностью, верностью и презирает тех, кто стоит выше. Ягоши не чурается ни работы, ни грязи, ни крови. Берётся за любое задание, внемлет каждому слову из Уст доверенного главы культа, под чьим покровительством зреет росток бога. И однажды мечтает занять место рядом с Истинным. Всему указан путь, пройти его до конца Ягоши с лёгкостью помогает. Восторг захлёстывает тело, когда в небо тянутся тонкие ростки. От одного вида зелёных листков он заходится в безудержном оргазме и приходит в себя лишь насытившись чужими попытками удержаться за жизнь. Когда рядом он — смерти не избежать. Великому Древу нужна каждая жизнь. Не людская — люди пусты, глупы и бесполезны. Те, кто обладает даром чакры несут в оковах плоти великое предназначение для великого возрождения.       Последовательницы мико — блядьи твари, отнимающие у Древа жизни, заблуждаются, и, однажды, он наведается в их падший храм. Им не остановить рождение дитя, не смочь остановить зреющую силу.       Ступая по чёрным камням и кутаясь в плащ, Ягоши тешился надеждой, что уста Истинного отправят его именно в обитель Йоко-но удзумэ. От наваждения и красочных картин расправы со старейшиной, его рот непроизвольно скалился в кусачей злобе. Добравшись на вершину холма, Ягоши скинул капюшон. Горизонт над ним окрасился в густую киноварь предвкушения, словно неудачливый художник наотмашь мазнул по небу широкой кистью. С предвкушением же Ягоши вошёл внутрь. Затхлая сырость и темнота длится сотню шагов — он знает наизусть. На тридцать седьмом можно зажечь факел, но от него только копоть и исчезает приятный нюху устоявшийся запах плесени. Ягоши идёт дальше, на пятьдесят пятом встречает размытую грунтовыми водами щербину, о которую легко споткнуться и расквасить лицо о лежащие следом камни. Поэтому зажигают факел. Ягоши не зажигает. Переступает, будто нет препятствий, внутренне посмеиваясь над идиотами. Вскоре путь заканчивается в небольшой комнате размером со средний дом. По середине каменный стол, в чаше тлеют ароматические палочки, и заморские запахи щекотят ноздри. Ещё одно испытание для верного последователя. На стенах тускло светят печати, придавая неясному силуэту у ниши с икебаной чёткости. Силуэт развернулся, когда вошедший остановился в шаге от стола.       Ягоши не ожидал. Припал на колено и уткнулся кулаком в землю. От чести стоять перед Устами лично его пробирает ознобом экстаза.       — Ты — Ягоши?       — Хай.       — Выбор Истинного пал на тебя. Я слышал ты — шиноби?       — Хай.       — Из какого клана?       — Клан не имеет значения. Я покинул его давным-давно, чтобы служить Великому Древу.       Уста помолчали, обдумывая. Ягоши не посмел поднять глаз, чтобы разглядеть выражение лица.       — Великое Древо жаждет. Понимаешь, что это значит?       Ягоши побледнел. От восхищения у него закружилась голова. Разве мог он мечтать прикоснуться к возрождению, лишь надеяться краем глаза увидеть, как вершатся судьбы.       — Хай.       — И ты знаешь, что нужно делать?       — Хай.       — Тогда что тебе нужно, Ягоши?       — Имя.       Уста неспешно подошли, положили ладонь на его голову. Ягоши удержал сознание на голой воле, дрожа всем телом, чтобы не обесценить доверие Истинного и не упасть в позорный обморок.       Прежде, чем Ягоши осознал, что остался в комнате один, слуха его коснулось простое имя.       Пришёл в себя он много позже, голым на каменном столе. Тело ноет, но боль стоит неистовства веры, грязи тела и запаха спермы. Печати погасли, когда он не вспомнит, палочки истлели, оставшись стойким запахом сандала и малины. Ягоша оделся. Отпил воды.       За пределами сырого коридора его встретил рассвет и Ягоши посчитал это добрым знаком. Возрождение начнётся его руками с Учихи Сумире.