Седьмая

      Я провела последние уроки в этом году и пошла к директору — отчитываться. В кабинете был только он, что радовало. Он склонился над какими-то бумагами. — Профессор? — Здравствуй, Серафима, что-то случилось? — директор внимательно со своей полуулыбкой перевел взгляд на меня. — Нет, я просто отчеты принесла, за прошедшую неделю. Куда их положить? — поинтересовалась я у Лимонно-Долькового Маньяка. — Вон в ту кучу документов, — он указал на груду бумаг на краю его стола.       Я кивнула, положила отчет, и хотела уже уходить, но тут прозвучал вопрос, за который, будь я чуть-чуть злее, директор бы простыми переломами не отделался. — Ты слышала последние сплетни? — Какие? Я ими обычно не интересуюсь, — я затормозила у двери. — Про нашу с тобой любовь? — Что?! — я недоумевала секунду, но потом меня понесло. — Это ты меня спрашиваешь? Сам подписал так, небось, чтобы веселее было, а мне расхлебывать? Да меня каждый второй про это за последнюю неделю спросил! Тебя убить за такое мало! Мир спаси, того защити, этого убей, а теперь еще и это?! Ну уж спасибо, нет, я на такое не подписывалась! — взорвалась я. — Так измени им память, — преспокойно ответил пуленепробиваемый директор. — Сказать — легко, сделать — нет! Мне потом весь день хреново после этого, — я скривилась, как от боли, вспоминая неприятные ощущения. — А что за спасение мира, о котором ты говорила? — хитро поинтересовался директор.       Я поняла, что вляпалась по-полной. Ему память изменить невозможно, он слишком сильный окклюмент, поэтому выкручивалась, как могла. — Это… это крылатое выражение… — я кивнула самой себе. — Ясно, — как ни в чем не бывало, улыбнулся старый интриган. — Я пойду, — и была такова.       Сегодня была последняя моя ночь дежурства, а потом свобода, относительная, конечно, но все же. Я как всегда медленно шла по коридорам, наслаждаясь лунным светом тишиной и атмосферой. Даже эхо от моих шагов было тихим и размеренным.       Единственное, чего хотелось — это петь, но не ночью же. Хотя… почему бы и нет… С этой идеей я направилась в коридоры, где не было портретов, и запела, сначала что-то тихое, потом дерзкую песню на русском. Так могла продолжаться еще долго, если бы не боль, настигшая меня внезапно, голос, превратился в хрип, и даже дышать стало больно.       Любое движение, включая вдох-выдох, обжигало и сводило с ума, из-за чего я провалилась в беспамятство.