Он
— Короч, — Юра резко, со все ебаной дури, долбанул своей клешней по парте, — я придумал гениальную идею для ситкома! Ваня, состроив фирменную рожу какжевсеблятьзаебало, медленно улегся на парту, закрыв голову руками, и приготовился слушать, не забыв про этом тяжело вздохнуть. — Берешь, значит, мужика, обычного такого мужика: не типичного неудачника, но и не счастливчика, пусть это будет какой-нибудь самый обычный клэрк. Берешь, его, значит, — о, нужно еще чтобы у него пивной животяра был, но чтобы он думал, что он заебись, — так вот, берешь его, и (блять, ну это ж гениальная вещь!) называешь Моррор Лес! А? А?! Выкупил? Чувак! Типа more or less, ну типа более или менее. А дальше просто мутишь ситуативные шуточки и дело в шляпе! На два сезона точно хватит! Ну ты понял? Типа. Ваня, все так же оставаясь в укрытии собственных конечностей, промычал что-то среднее между «угу», «мммгм» и «не, хуйня какая-то». — Не, братан, ну ты скажи, как тебе. — Я говорю: более или менее, — ответил парень, вставая со своего места, намереваясь покинуть аудиторию и податься восвояси, поскольку спустя полчаса просиживания стало совершенно ясно, что преподаватель снова забухал с приятелями из кафедры и появляться не собирается. — Схожу отолью, — добавил он, когда заметил, что Юра собирался увязаться за ним. Ваня не любил вынужденного времяпрепровождения с людьми, особенно с одногруппниками. Они ходят в одно и то же место каждый злоебучий день, скачивают доклады по одним и тем же ссылкам с поколения в поколение, ебут одних и тех же телок. Уж пусть хотя бы своим личным временем он будет распоряжаться самостоятельно, не забивая себа мозги придумыванием объяснения, почему торчать часами в сквере под универом с бутылкой пиваса после пар не самая лучшая идея на день. Выйдя из душного здания, Ваня в который раз проговорил про себя одну из вариаций излюбленного высказывания: Питер — это заебись. Недавно закончившийся дождь остудил пыльный город, отчего идти по серым загаженным улицам было почти приятно. В последнее время эта пыль как будто проседала прямо в черепной коробке, застилая сознание едва ощутимой, но тем не менее мешающей думать туманной оболочкой. Евстигнеев припоминал, что во времена, когда он баловался спидами, такое ощущение было почти что его постоянным спутником, но что служило причиной сейчас, понять он не мог. Устал, наверное.***
Она
vendredi sur mer — la femme à la peau bleue
Кира дышала. Дышала с упоением, и с таким же упоением думала: как же это замечательно — дышать. Музыка, будто просачиваясь из колонок, идеально сочиталась с тихим уютом темной комнаты. Кира старалась не думать. В жизни почти всегда все хорошо. Ты живешь осознанно, контролируешь себя и направление своих мыслей. Все хорошо, потому что ты свободен и, что главное, можешь позволить себе это понимать. Но бывают такие дни, когда думаешь как будто не ты, а кто-то другой за тебя. И тут фишка в том, чтобы не стараться объяснить для себя это, потому что как только начинаешь в этом рыться — ты попался. Но Кира уже начала, а потому останавливаться нет смысла, она попалась уже достаточно давно, поэтому она продолжает думать и дышать. Кто же кроме тебя может думать в твоей же голове? Никто, — с этим вроде бы все понятно. Но откуда же берется тогда столь четкое ощущение двойственности? Две стороны — и обе противиться друг другу. Одновременно. И чем громче одна, тем сильнее и другая. Взаимнопропорциональная хуйня, однако. Есть две тебя. Одна все помнит про личную свободу, чтит ее как самый религиозный фанатик, даже не допуская, что может быть как-то иначе… Другая просто ненавидит. Ненавидит абсолютно все на своем пути. Чаще всего она спит, и удерживать ее в состоянии сна не так уж и сложно, нужно просто, что бы не случилось, каждый раз принимать решение осознанно. Это выбор. Ежедневный, ежесекундный даже выбор. Главное не выпускать это из головы. И как бы там ни было, выбирать — одно из самых больших удовольствий в жизни. Сама возможность этого пробирает Киру восхищенным трепетом.Они
Например, сейчас она может легко выбрать достать телефон и написать совершенно неуместный текст на совершенно неуместный номер. «А вот я тебе так скажу: дед мой держался молодцом». Кира блокирует телефон и глупо хихикает над своим идиотизмом. Ответа долго ждать не приходится. «Дед-то может быть и молодцом держался, а вот, Вы, барышня, что-то сдаете». Она довольно улыбается, примружившись от яркости дисплея; пишет: «Заходи на огонек». Закусывает губу. «Чего палить будем?» Улыбается еще шире. «Чего пожелаешь». И почему-то добавляет: «У меня нет гирлянды» Ваня прочитал. Печатает ответ. Ничего. Снова печатает. Заходил две минуты назад. Не страшно. Кира откладывает незаблокированный телефон в сторону и закрывает глаза, все еще улыбаясь, но сконфуженно как-то. Телефон вибрирует. Девушка переворачивается со спины на живот и смотрит на экран с открытым диалогом. «Зато у тебя есть я». Кто бы мог подумать, что закрыть лицо ладонями, уткнувшись в пыльный ковер, может быть так по-волнительному приятно.***
— Ты действительно притащил гирлянду, — она стоит, оперевшись на стенку, пытаясь быть и чувствовать, и выглядеть расслабленой, но дурацкие зайчато-хуй-еще-поймешь-какие огромные тапочки отчего-то не такие удобные как было раньше. Кира смотрит на них почти сурово, будто в чем-то обвиняя, и надеется что это поможет ей забыть о том, что на ней кроме нижнего белья только его фланелевая рубашка в клетку. Ей плевать. Она твердит себе что в этом нет ничего такого, и как говорил один усатый, умный и теперь уже мертвый, ничто не истина, все, так сказать, дозволено; она же перебивает саму себя, орошая всяким «истину определяешь ты сама», «вседозволеность — лучший друг безумия (вспомни, как тот самый усатый и умный умер да почему)», «правила есть правила», закрепляя непоколебимым и излюбленным "мы же договаривались". Что более странно, — задается она сама себе вопросом, — приписывать «мы же договаривались» к слову, которое обозначает привязанность, или вести вполне себе полноценный диалог с собой же? — Смотрю на твои ноги и думаю: вот уж точно препядствие для истины, — Кира содрогается, потому что умудрилась забыть о том, что она тут не одна. Упасть в размышления и забыть о человеке, который и есть главная причина падения. Она думает о том, что хочет быть славной, но что-то никак не получается, а еще о том, что никакая она не прелесть, и что свежести уже никакой давно не чувствует, но говорит лишь: — Я не понимаю о чем ты, — и смотреть старается игриво. Потому что так проще всего. — Куда повесить? — ей даже как-то неудобно становится: он настолько простой там, где она привыкла усложнять, что все путается только больше. А он только подносит руки с гирляндами в ее сторону, мол, смотри, что я принес и думай, что с этим делать. Кира любит усложнять, но отчего-то, по дороге в гостинную, все же напевает: — Зачем, скажи, я не уверен в будущем? Ведь прошлое звучит — струна нестройная… — Так ты знаешь все-таки, — Ваня глаза немного сощуривает, по-довольному, а сам с удивлением, вдогонку уже, осознает-вспоминает, насколько подобная хуйня может быть интересной. — Что-то знаю, чего-то не знаю, — она пожимает плечами, потом сжимает края рубашки дрожащими пальцами для того чтобы сказать, как бы продолжая, — поцелуй меня наконец-то. Это похоже на самый лучший приход. Ваня кайфует, он восхищен и даже немного сконфужен. Он видит перед собой человека. Ему сложно, потому что к таким ощущениям слов подбирать не приходилось давно. Шаг-другой, глаза и поцелуй. Все рушится. Кире чудится будто она слышит треск. Все рушится. Ваня стирает ее слезы, потому что он, кажется, может понять все на свете, но все же позволяет себе непозволительное «все будет хорошо». Позже они оба обязательно подумают о том, что о таких поцелуях рано или поздно приходится жалеть.