4 миновавших дня

«Как же трудно доказывать себе каждый день, что ты ещё на что — то способен и говорить, что нету спины, за которой можно спрятаться; как же трудно добиваться того, чтобы быть кому — то нужной. Чувствуй и не думай. А может, наконец пришло время? Время для того, чтобы просто подумать: ни о себе, ни о других — о чём— то совершенно стороннем, том, что очевидно надоело и приелось во время достижения цели, но при этом совершенно забылось как сама „цель“. Небо, какое же ты красивое, залитое оттенками голубых масляных красок, что оставил здесь художник. Ты стало для меня всем за эти годы: домом, другом, родителем. Пуская меня в свои неоглядные облачные поля, ты из раза в раз доказывала мне, что „свобода“ — есть, в независимости от общих мнений. „В независимости даже от того, что порой считала и говорила я“. И мне казалось, что пока есть небо, не будет конца и свободе, но видимо я ошиблась. „Любовь“. Я совсем не понимала, что она способна лишить свободы лучше, чем это могут сделать любые „совершенные“ кандалы. Она не дарует крылья — она их сжигает. Сжигает холодом, сжигает безболезненно. Но, небо, прости меня. Прости за моё предательство. Я больше никогда тебя не оставлю, и мы снова будем вместе. Тот, кто потерял крылья при жизни, получит их после смерти. Я прошу, Небо, дай знак, что ты не гневаешься на меня; дай знак, что прощаешь меня за все совершённые ошибки. Даруй эти „белые“ крылья в знак своей милости. Небо? Что происходит? Нет, они же сгорят, они же сгорят! За что, за что»?! Родной для Дэш мир, исчезал прямо у неё на глазах: исчезали белые кучевые облака, бороздящие просторы «высокого» голубого моря, исчезали небесные краски, влекущие своей красотой и райской непорочностью, исчезали искры от догоравших в пустоте пепельного цвета крыльев. Она тянулась, пытаясь остаться, она рвалась вперёд к уходящему свету. Звук не крика, не плача, даже не звериного рёва вырывался наружу, тут же поглощаясь всеобъемлющей пустотой. И тут, всё стихло, испарилось. «В тишине, нет покоя». Глубокий протяжный вдох, совершённый как будто бы первый раз в жизни, разрушил нависшую тишину. Потом начали проявляться другие звуки. Мокрые «плюшевые» уши зашевелились, стараясь их лучше распознать. С неба всё так же лило. Дэш заморгала; капли дождя не давали глазам покоя. Пони закашлялась, почувствовав в горле привкус морской соли. «Вот так, давай, вот так, — послышалось под правым ухом». Пони повернулась. Её держало нечто. Оно тяжело дышало. Сквозь омываемую ливнем шерсть, на теле проглядывались множественные рваные раны и порезы, некоторые из которых всё ещё кровоточили. Пегас перевела свой взгляд выше. «Глаза, они жёлтые, прямо как…» -А вы, лейтенант, оказывается, помимо авиатора ещё и хороший водолаз — голос всё так же тяжело дышал, но это был тот голос, который Дэш в жизни не спутала бы ни с чьим другим. Полностью открыв глаза, она увидела лицо Спитфаер; та пристально смотрела на неё, — у вас есть, что сказать в своё оправдание, лейтенант Дэш? Пони ничего не ответила, только уткнулась ей в грудь и горько заплакала, совершенно не думая о последствиях своего поступка. Спитфаер нежно, и как — то совсем по — матерински прижала к себе своего лучшего «горе» ученика. В ней вдруг резко пронеслось короткое, но колкое сожаление о том, что возможностью иметь собственных первенцев её обделили. Она погладила по голове всё ещё плачущую Радугу и поглядела вдаль: мрачные и до этого момента нависавшие над морем тучи начинали расплываться, дождь стих, море оправлялось от прошедшей бури. Из — за горизонта поднималось горячее утреннее солнце, бросавшее свои знойные лучи на спокойную морскую гладь с вздымавшимися вверх горами — каменными рифами и на цветущий зелёный берег с двумя распластавшимися на нём «развалинами». Начинался новый день, а Спитфаер уже хотелось напиться. «Хорошо бы забыть эту длинную ночь. Стакан холодного виски — лечит лучше любого психоаналитика. Это точно!»