Северная сказка

Но что-то же делать придется, Хоть зло старается пуще добра. (с) гр. Воскресенье Утренний парк был тих и благостен. Косые лучи солнца тянулись между стволов через туман, который скоро ляжет росой, а потом высохнет под летним жарким солнцем. В парке хорошо, в парке цветут липы и жасмин, и ещё ощущается ночная прохлада. И тихо, только птицы свистят. Придворные ещё не проснулись, а если кто-то из садовников попадётся по пути, то постарается быстро исчезнуть с глаз долой. Эти утренние летние часы сразу после восхода солнца Готфрид очень любил. Потому что к нему в это время никто не лез, ни с государственными делами, ни с семейными. Можно неспешно, в одиночестве гулять по парковым аллеям и тропинкам и думать о чем-нибудь приятном. Правда, Излом особенными приятностями кесаря не баловал, разве что дядя-фельдмаршал чуть-чуть положение выправлял, тесня талигойцев от границы. Вроде бы там всё хорошо… зато в других местах плохо. Западного флота, считай, нет, Фридрих на трон лезет, жена дурит, про дочкины выкрутасы лучше вообще не вспоминать, да и сын ещё. - Этти, Этти, вылезай, я тебя нашёл! – в утренней тишине звонкий детский голосок разнесся далеко. Что утром в дворцовом парке делают посторонние дети?! - Нашел, - весело согласилась невидимая женщина. – А я так удачно спряталась. Думала, кусты густые. Ребенок опять засмеялся. - Кусты, кусты, - хихикнул он. – Трава! - Тра… а! – поняла женщина. – Точно, роса на траве. Ну что, пошли Марту искать. Клянусь родовыми холтийскими шпильками, она и про росу вспомнила, искать будем долго. - Пошли! Пошли! Пошли искать! Откуда-то со стороны тихонько ойкнули. Готфрид развернулся… на почти горизонтально отходящей от ствола липы ветке бочком сидела адмиральская дочка и смотрела на кесаря круглыми от испуга глазами. - Так, - грозно, но вполголоса спросил кесарь. – И как это понимать?! - А…а мы… а её величество себя плохо чувствует, вот мы и играем, - пролепетала Марта. – В прятки, - и залилась краской. - С кем?! Девушка только молча кивнула куда-то по направлению голосов. В легком белом платьице, простом и не очень-то дворцовом, она смотрелась прелестно. И напоминала героиню норуэргской легенды, правда, Готфрид её за давностью лет помнил плохо. Что-то о том, что принц пожелал жениться на деве с кожей белой, как снег, румянцем алым, как кровь, и волосами цвета воронова крыла. Девица нашлась, но завертелась какая-то жуть с проклятиями, древними демонами и гневом стихий. Выживи хоть один из его сыновей да взгляни на юную баронессу, тоже могло бы завертеться что-нибудь, пострашнее древних проклятий. Те, по крайней мере, существуют только в сказках. Кесарь поморщился – вот вспомнилась же беда – и все-таки посмотрел вперед. И остолбенел. Нет, молоденькая вдова, которую Элиза его жёнушке в свиту за какими-то кошками запихнула, это хотя бы понятно. Но за серые юбки госпожи Цвайер цеплялся Ольгерд. Его Ольгерд, его тихий, от любой сырости кашляющий и вечно молчащий сын! Видимо, эти двое найти лично кесаря не рассчитывали, потому что тоже замерли. Принц, узнав отца, и вовсе в юбки дамы зарылся. Госпожа Цвайер опомнилась первой и изобразила вполне пристойный реверанс. - Ваше Величество! - Это… вы тут сейчас? – Готфрид неопределенно повёл рукой. – Вы?! - Да, Ваше Величество, - она потупилась, нащупывая где-то в юбках ручонку принца. – Здесь больше никого нет… Сбоку зашуршало – с ветки сползла Марта. - А ну за мной! – кесарь быстро прошел навстречу, подхватил сына на плечо и размашисто зашагал в сторону дворца. – Обе! Остановился, оглянулся на двух испуганных девушек, растерянных, не знающих, чего ждать. Оценивающе прищурился. - Хороши, - удовлетворенно кивнул сам себе. – Младшенькая особенно. Вот будет приданое хорошее, все женихи сбегутся. - А… где я его возьму? – пролепетала Марта. - А вот сейчас с одним дураком разберемся, точно парочка поместий бесхозными останется, - кесарь залихватски подмигнул и опять развернулся к дворцу. – Что добру пропадать? – довольно засмеялся пришедшей в голову мысли и больше уже не оборачивался. Пусть переваривают. - Но почему? Почему ты молчала?! А ты почему молчал? Маргарита сидела, испуганно вжавшись в кресло, она в самом деле отвратительно выглядела и даже не успела одеться. Тонкая сорочка не могла скрыть худобу, а лицо в обрамлении густых распущенных волос казалось совсем осунувшимся. Ольгерд сидел у матери на руках и колупал ручку кресла. - Я же говорила, - прошептала Маргарита. – Что на него просто не обращают внимания. - А сам что не обратил?! – Готфрид присел на ковер рядом с креслом, подергал сына за палец: - А? Что, так и войдем в историю как Ольгерд Молчаливый? Шестилетний мальчик пожал плечами и вдруг улыбнулся. - Он не любит чужих, - виновато пояснила мать. – И очень мало с кем говорит. Зато уже читает. - Угу, читает, в шесть лет. И ты молчала… - очередной раз повторил кесарь. - А вы меня не слушали, - вдруг обиделась Маргарита. - Теперь слушаю, - раздумчиво произнес он. – Ну что такое, вроде и красивая ты у меня, и умом Создатель не обидел, а норова никакого. У доченьки, наоборот – и красоты, и норова хватает, но глупа как пробка. Ладно, не дуйся, мышка-тихушка… девочкам твоим я какой-нибудь повод для награждения изобрету. А Фридрих у нас теперь попрыгает. Вот пусть только домой заявится, п-племянничек, ох я ему и устрою… * * * …В тишине медленно стучали маятником роскошные, с позолотой и чеканкой, часы. Мастерски выполненным скалам, деревьям и взлетающим на волны корабликам не было совершенно никакого дела до витающего в воздухе напряжения. Принц и принцесса выжидающе молчали, пристально глядя на придворного врача. Тот во дворце обитал давно, и хорошо умел молча делать своё дело, но попробуй тут смолчи. Даже если тебе это глубоко не нравится. - Не буду утомлять ваши высочества медицинскими подробностями, - сдержанный поклон знающего себе цену мастера. – Скажу лишь вывод: его величество вряд ли встанет. Не могу точно предсказать, долго ли он пролежит в таком состоянии, срок может быть и полгода, и десять лет. Зависит от ухода и общего состояния больного… Врач ещё не договорил, а Фридрих уже разулыбался, довольно и многообещающе. Точь-в-точь кот, который забрался на кухню, зная, что поваров и слуг не будет очень долго… Гудрун глядит то на двери спальни отца – жалобно, то на Фридриха – с надеждой и обожанием. Врач даже пожалел о своих словах, принцип «хорошо, честно и молча делать своё дело» в этот раз стоило запихнуть поглубже. Но слова сказаны, и любой другой лекарь их подтвердит… - Оставайтесь здесь, - да, командовать мы умеем, но надо уметь не только отдавать приказы, надо ещё думать, что именно приказываешь. – Нам с Её Высочеством нужно поговорить. У постели больного, надо полагать. За другими дверьми слуги, охрана, придворные, а рядом с Готфридом сейчас никого. Гадать не нужно, и так ясно, чем дело закончится, и так тошно становится на душе! Врач сам уже в возрасте, пусть не потерял ни навыков, ни остроты зрения. Он и Готфрида помнит молодым, и роды у двух кесарин принимал, и маленького Ольгерда лечил от простуд, которые тот немыслимым образом умудрялся подхватывать. Он всегда был верен кесарю и Дриксен. Он горько сожалел, что у Готфрида нет достойного и здорового наследника. Теперь, того и гляди, в наследники вылезет этот петух с выдранным фрошерами хвостом. Врач ничуть не удивляется, когда принц с принцессой под ручку выплывают из дверей с многозначительными лицами. - Я буду говорить прямо, - Фридрих с нехорошим прищуром смотрит на врача. – Вы хотите жить, и жить хорошо? А вот зря так с места в карьер, с другими может не пройти. - Конечно, ваше высочество. - Тогда вы будете молчать о состоянии кесаря. Сведения о его здоровье подданным будет сообщать её высочество, она же будет помогать вам в уходе. Вас в момент удара не было, - конечно, не было, если бы был, у Готфрида появился бы шанс. - Её высочество Гудрун свидетельствует, что его величество успел назвать меня регентом. - Я понимаю, ваше высочество, - кто бы не понял! Смутные времена наступают в Дриксен… - Могу ли я идти к другим пациентам? - Во дворце столько больных? – усмешка превосходства, Фридрих уже чувствует себя хозяином положения. - Её величество в последнее время жалуется на плохое самочувствие и весьма подавлена, - невинно замечает принцесса. - Тогда, конечно же, идите, - и правильно, хватит с тебя больного кесаря. Если вслед за Готфридом жена сляжет, количество нехороших слухов резко увеличится. - Благодарю, Ваше Высочество. Поклон, ниже и почтительней, чем в начале разговора. Милостивый жест свежеиспеченного регента. Фридрих не принимает во внимание Маргариту, считая её послушной куклой и безвольным приложением к дядюшке. Новости о её последних выходках Фридриху никто не успел сообщить… и хорошо! Придворный врач в последнее время часто, слишком уж часто, бывал в покоях кесарины. Рутинный визит никого не удивил. Не удивили настойки и короткий разговор – наверняка врач опять давал ей советы, как восстановить подорванные силы. И уж, тем более, дам и фрейлин не обеспокоило желание Маргариты видеть свою любимицу, это давно перестало быть животрепещущей темой для разговоров. Никто не слышал тех нескольких слов, сказанных врачом, и никто не догадался, что во флаконе вместо успокаивающей настойки была бодрящая. * * * - Марта, идем. - Что-то случилось? – девушка растеряно заморгала. – Подожди, я сейчас… письма убрать нужно… - Некогда, - Маргарита рывком подняла её с кресла, откуда только силы взялись. – Не отходи от меня. - Но… - У кесаря удар. Марта едва слышно ойкнула. По теплому, почти летнему дню не надо было ни переобуваться, ни плащи надевать, выйти она могла хоть сейчас, только пока не понимала, зачем. Конечно, удар – это плохо, очень плохо, но неужели настолько? - Разве мне что-то грозит? - Да. Фридрих – регент. Маргарита, с застывшим лицом, с бьющимся в глазах ужасом, отделывалась короткими рублеными фразами. Объяснять подробно она не могла, кесарина с трудом унимала колотящую её дрожь и едва справлялась с голосом, но Марте и не надо было ничего объяснять. Фридрих пролез в регенты – а Бермессер его приятель – значит, опасность грозит отцу – и её могут использовать, чтобы навредить! Или надавить… Значит, надо бежать, если это ещё возможно. Ничем другим она помочь никому не сможет, выжить, скрыться – вот её бой, который нужно выиграть, во что бы то ни стало. В двери они вышли молча: Маргарита с высоко поднятым подбородком и крепко сжатыми – чтобы не стучали – зубами, и уставившаяся в пол Марта. …Перекрыть выход из дворца Фридрих то ли не додумался, то ли просто не успел. Но весть уже разнеслась, придворные были растеряны, подавлены, либо взволнованы и обеспокоены. Вопрос: «Что же теперь будет?!» - ощутимо витал в воздухе. Что бы во дворце не случилось, охрана своё дело не забывала. Впрочем, никто не пожелал задержать Маргариту, стеклянным голосом объяснившую, что отправляется заказать молебен и помолиться самой о здоровье его величества. Все слышали, как она велела подавать карету к выходу в Липовый Парк. Никто не отследил, что в карету кесарина села одна. - Поворачивай всё время направо, - торопливо шептала Маргарита, лихорадочно нашаривая нужные камни над деревянной панелью. – Это один из самых старых ходов… - А вы откуда знаете? - Герцогиня Элиза показала. Он дольше и хуже, выводит за границу Верхнего Города к Эйне, но к ходу до Адрианклостер нам не прорваться. Ты знаешь, где спрятаться? - Знаю, - Марта торопливо убирала чёрные косы под легкий летний платок. – Когда я… - Молчи, - коротким выдохом оборвала Маргарита, и девушка в ответ кивнула, закусив губу. Маргарита остаётся, принимать арьергардный бой. Ей совсем не нужно знать, куда побежит её фрейлина и у кого надеется найти спасение. Нужные рычаги наконец-то нашлись. Маргарита порывисто обняла младшую подругу, неловко поцеловала в щёку и буквально впихнула в темную холодную щель. …Только после того, как панель встала на место, отрезав её от солнечного света и теплого воздуха, Марта осознала случившееся до конца. Всё произошло так быстро, что по ей было некогда задуматься. Кесаря правда разбил удар. Фридрих правда – регент, и отцу опасность грозит нешуточная. А Маргарита отрезала себе пути к отступлению, ведь теперь за ней будут следить в десять глаз! Девушка сморгнула, сердито потёрла уголки глаз – сейчас нельзя плакать, сейчас надо побыстрее выйти наружу и как можно скорее добраться до того самого Адрианклостер. Монахи-адриановцы когда-то привезли её отцу из Агариса и передавали письма. Если кто-то и сможет ей помочь, то они. В Ордене Славы подлецов нет, не выживают там они. Марта была почти спокойна, когда думала о том, что и как скажет настоятелю. Только пальцы, сжатые в кулак, побелели, но в холодной темноте этого не было видно даже ей самой. * * * - Её величество?.. Монах предупреждающе поднёс к губам ладонь, офицер дворцовой охраны понимающе кивнул. В главном эйнрехтском храме Домашнего Очага было очень тихо и очень торжественно. На мозаичном полу (темно-серые, светло-серые и почти белые плиты складываются в строгий узор) лежат цветные пятна витражей. Величественные колонны разделяли внутреннее пространство на несколько частей, и монах молча провёл военного туда, откуда хорошо было видно место для молитв высокородных особ. Сейчас там находилась одна-единственная женщина – на коленях, прямо на полу, даже не подложив подушку – застывшая в неподвижности. Шевелились только губы да отсчитывающие бусины четок пальцы. Склоненная голова, вцепившиеся в зелёный флавионский янтарь пальцы, сведенные напряжением плечи… такая одинокая и такая беззащитная в огромном пустом помещении. Теперь уже офицер поманил церковника за собой, тот пошёл охотно и одновременно с достоинством. - Скажите, - они отошли к дверям, но говорить всё равно приходилось тихо, чтобы эхо от громких голосов не потревожило кесарину. – Где её спутница? - Спутница? – монах моргнул и покачал головой. – Её Величество пришла без сопровождения. - Благодарю, - офицер с изменившимся лицом выскочил за дверь. Если они упустят девчонку, Фридрих ему голову снимет! И, возможно, не ему одному! О чем Маргарита не думала, так это о том, как выглядит и какое впечатление производит. Когда она села в карету, то почти успокоилась – Марта была в безопасности, самое главное дело сделано. Но что будет с ней, с Ольгердом, и самое главное – с Олафом?! Ольгерда не тронут, Фридрих не такой дурак, чтобы лезть напролом, быть регентом при больном кесаре и маленьком принце ему выгодней. Маргарита для него – пустое место, ни выгоды, ни опасности, в отличие от очень полезной и до одури влюбленной Гудрун. А вот Бермессера регенту надо вытащить. И дело уже не в том, что Фридрих не успел от него отречься, бросив на произвол судьбы, Фридриху надо показать, насколько за его спиной безопасно. Чтобы остальные не разбежались. Чтобы часть нейтральных семей подтянулась. Олаф стоит на его пути, значит… Пальцы сжали крупный золотистый камень, замыкающий чётки. Маргарита впервые в жизни жалела, что у неё нет ни сторонников, ни верных поклонников, ни помощников. Никого! Остаётся надеяться на Элизу… - Господин Кальдмеер, вас переводят в замок Печальных Лебедей. По спине прополз мерзкий холодок. Нечто похожее он чувствовал, когда Бюнц передал, что видит флот Альмейды. Холод и незримая игла в груди, и понимание, что дело плохо. Но тогда за Олафом стояли его люди, его корабли, и ему надо было хотя бы попытаться вырваться, выкрутится. Сейчас за спиной была пустота, промозглая и горькая. Нет! Не пустота. За его спиной, по меньшей мере, Марта! И если ему, в самом худшем случае, грозит смерть, то ей… Кальдмеер медленно поднялся. В чём причина? Подготовка к суду двигалась своим чередом, и всё складывалось так, как только можно было надеяться. Почему же – такая резкая перемена? Новые обстоятельства – какие? Что-то с кесарем? Но Элизе Олаф нужен живым, а вот Фридриху он не нужен… Или Готфрид решил вместе с Бермессером избавиться от не оправдавшего надежд адмирала цур зее? Олаф прикидывал политические расклады так же, как рассчитывал тактику и стратегию боя, но, если в бою он был в своей стихии, то сейчас каждый раз беспомощно упирался в тупик. В море адмирал – кесарь, и не важно, кто он, герцог или оружейник. А здесь Олаф с размаху упал в болото, и, если никто не протянет руку, партия Фридриха его радостно утопит. Не в солёной воде – в грязи. …Не вовремя, ах, как же не вовремя! «Говорила же я ему, побереги себя!» - бессильно досадовала Элиза на брата. В окно лезли яблоневые ветки, уже отцветшие, с крохотными завязями будущих яблок. Сколько таких осыплется на землю, не успев вызреть! Сколько планов может пойти прахом из-за одной глупости, подлости или просто стечения обстоятельств, которое невозможно просчитать. Был такой роскошный повод прижать Фридриха и его компанию, подготовить передачу власти Иоганну, а теперь? Готфрид лежит, и неизвестно, встанет ли – Элиза с подозрением относилась к словам племянницы, Гудрун скажет то, что нужно Фридриху, а не правду о состоянии отца. Ольгерда не успели официально признать недееспособным. Кальдмеер под судом. Олаф-Олаф… Герцогиня грустно улыбнулась. Когда-то она горько сожалела, что старше тогда ещё вице-адмирала Кальдмеера на двадцать лет. Будь разница не так велика, Элиза непременно постаралась бы перевести их отношения из делового русла в более… романтическое. А впрочем, что сожалеть, не согласился бы Олаф на такое. Слишком много от сестры кесаря зависело, чтобы он позволил себе что-то кроме искреннего и глубокого уважения. Слишком принципиален. Теперь эта принципиальность может его сгубить. Будь Фридрих совсем глуп, он просто расправился бы с досадной помехой, но что-то у племянничка в голове есть, наверняка он попытается сделать невинный вид и развести двух адмиралов более-менее мирно. А Олаф обязательно упрётся и будет стоять на своём. Вытаскивать его, перейдя в наступление на Фридриха, или оставить всё, как есть, позволив «регенту» порезвиться? Сделать из адмирала знамя или повод для войны? «Знамя» - решила герцогиня – «Пока на сторону Фридриха склоняются слишком многие, если мы хотим выиграть наверняка, надо позволить ему натворить как можно больше глупостей». Безумно жаль хорошего человека и толкового адмирала, но так сложилось. Неизвестно, сможет ли Олаф оправиться от удара, каким для него стало поражение под Хексберг, а так он послужит Дриксен даже своей смертью. Но жаль, как же жаль… - Хватит, - вслух произнесла Элиза, поднимаясь из кресла. Пожалеть можно будет потом, а сейчас нужно успеть сделать очень многое. - Разве регент вправе требовать разговора наедине?.. - Тот, у кого есть власть, вправе делать… многое. Фридрих выразительно посмотрел на свою как бы повелительницу – поняла ли она намёк? По лицу Маргариты мало что можно было разобрать, девушка стояла бледная и застывшая, как снежное изваяние, смотрела мимо Фридриха куда-то в стену. Глаза широко распахнуты, губы сжаты в линию, эмоций никаких. Принц, ныне регент, привык считать жену дядюшки робкой, послушной девочкой, зависимой и внушаемой. Герцог Флавиона в своё время надеялся, что у него будут сыновья, и из старшей дочери воспитывал не правительницу, а невесту. Учитывая, что отношения в кесарской семье были достаточно прохладные, Фридрих надеялся получить ещё одну союзницу. Что может быть нужно такой девице? Свобода, избавление от постылого мужа и новый брак с кем-нибудь более молодым и достаточно знатным? А то новый кесарь ей не сможет этого обеспечить! Словом, проблем с этой стороны Фридрих не ждал – а нарвался на полноценный бунт и непокорство, которые его откровенно взбесили. - Ваше величество, - едва сдерживаясь, чтобы соблюсти этикет. – Мне очень нужна одна из ваших фрейлин. Поверьте, никто не собирается причинить зло вашей любимице, - ну да, пока девчонка должна просто быть под рукой, а там поглядим на сговорчивость её отца – Вы не можете не знать, где сейчас находится ваша Марта! - Нет. Я не знаю, где она находится, - монотонно выговорила кесарина, продолжая разглядывать стену. - Как это не знаете, вы её опекунша или кто?! – задохнулся потерявший терпение Фридрих. Маргарита перевела взгляд со стены на него, а глаза у неё были яростные и решительные: - Я. Не. Знаю, - выдохнула сквозь зубы и тихо, зло добавила: – А знала бы, не сказала. Теперь же потрудитесь выйти, я больна и плохо себя чувствую. И отвернулась. Фридрих с трудом сдержал желание ударить эту… возомнившую о себе куколку, но показывать, кто здесь хозяин, было рановато, следовало сначала, как следует, укрепиться у власти. Но от маленькой мести не удержался: - Конечно… ваше величество, - с самой сладкой улыбкой, на которую был способен. – Я распоряжусь, чтобы вас никто не беспокоил… пока вы не поправитесь. - Благодарю, - сухой кивок. Маргарита не могла не понимать, что это означает – домашний арест, до тех пор, пока не покорится. Но, судя по непреклонно вздёрнутому подбородку и гордому развороту плеч, идти на мировую она не собиралась. Проклятье! Неужели она так ценила Готфрида?! А кто бы мог подумать… после многих лет холодности и последних ссор… Лично Фридрих, вроде бы, флавионскому цветочку на листики не наступал. Или всё-таки стоит прислушаться к Гудрун? Она, конечно, глуповата, но кто поймет женщину лучше, чем другая женщина! * * * Нет ничего хуже, всю жизнь считал Олаф, чем идти в бой, ничего не зная о противнике. Не зная, какого удара и откуда ожидать… Хуже только незнакомое море в тумане. Ни лоций нет, ни глазам не поверишь. Сейчас было похоже, как если бы в тумане приходилось принимать бой с неведомым врагом. Но готовился к нему так же, как к другим сражениям в своей жизни – хладнокровно и расчетливо, насколько это было возможно. И не важно, что спину холодит предчувствие неизбежной гибели, не важно, что сосёт под сердцем, он должен сражаться. Камера – вот уж теперь настоящая камера, маленькая, холодная и давящая – остается позади, вместе с бессонной ночью и бесплодными попытками понять, что же случилось. Голова болит нещадно, и Олаф почти равнодушно думает о том, куда его ведут. Ясно, что на допрос, но куда? Впрочем, кандалы не надели... пока. Мелькает угрюмо-ироничная мысль, что вряд ли так сразу – в пыточную, сначала должны озвучить список обвинений. И это предположение оправдывается, за добротной, окованной железом дверью – достаточно просторная комната, стол и два стула с простыми спинками один напротив другого. Кальдмеер без возражений опускается на указанный ему. Сначала – разговоры… любят же на берегу разговаривать. В глаза вошедшему следом человеку в судейской одежде адмирал смотрит прямо и холодно, нарываясь на такой же прямой, изучающий взгляд. Кем бы ни был его собеседник, взгляда человека, не знающего за собой вины и готового ко всему, он не выдержал и первым опустил взгляд, якобы изучая аккуратную папку с бумагами. Олафу это сразу же не понравилось. Те, кто его показания раньше записывал и разбирал, взглядов не прятали. - Господин адмирал, я прибыл по поручению регента, - начал судейский. Туман начинал развеиваться под порывами хлёсткого, секущего ветра. Регент?! Неужели кесарь умер?! Но в таком случае при Ольгерде может быть либо Иоганн Штарквинд, либо... либо Фридрих, если он вернулся из Гаунау. - Я вас слушаю, - холодно и спокойно. Олаф привык в таком тоне говорить с эйнрехтскими придворными, иначе с ними говорить было просто невозможно. - Нам известно, что его величество не разрешал вам свиданий с дочерью. Регент готов пересмотреть этот вопрос… после того, как вы подпишите эти бумаги. Прошу, - несколько исписанных листков ложатся на стол. Олаф вчитывается в каллиграфически выведенные строки, и почти не удивляется, видя, что ему предлагают подписать подтверждения бермессерского вранья. И всё становится ясно, ведь «дорогой Вернер», кроме свой семьи, нужен только высочайшему покровителю… - Нет. Этого я подписать не могу, - слова предельно нейтральны, но взгляд, которым Олаф их сопроводил… Ади говорил – «вымораживает». Отто был проще и хмыкал, что под такими взглядами можно заикой остаться. Судейского тоже пробрало, хоть вида он усиленно старался не показывать. - Ну что ж, - он забрал отвергнутые документы. – Тогда его высочество Фридрих будет решать вопросы, касающиеся вашей дочери, самостоятельно. А вот и подтверждение… Марта!.. Неужели Марта у них в руках?! - Господин Кальдмеер, вы желаете что-то передать дочери? - Да, - короткий кивок. – Передайте. Что я исполняю свой долг до конца. Его до следующего полдня не беспокоили. Дали возможность подумать и представить, что ждёт его самого, что может грозить девочке, а Олаф не думать не мог. Мерил шагами камеру, уставал и ложился, сваленный приступами боли, глядел в потолок – и думал, думал, думал… Перебирал все возможные варианты, всё больше понимая, что выхода у него нет. О да, можно подтвердить всё, что ему наговорят, выйти живым и дочь спасти. Но стоит прикрыть глаза – и встанут перед тобой мёртвые, а их много, слишком много, чтобы цепляться за свою жизнь, во что бы то ни стало. Выгораживать дезертира и труса, предав всех тех, кто стоял до конца? Немыслимо. Невозможно. Значит, стоять, как стоял под Хексберг. Но что делать, если сюда, в Печального Лебедя, приволокут Марту и предложат выбирать между своей честью и её жизнью? Мало за ним смертей, ещё и дочь за собой потянет. Марта, птенчик, солнышко его единственное… Олаф помнил, как Маргарита обещала ему сделать всё, что возможно. Но что может эта испуганная девочка? За ней бы самой кто присмотрел… С другой стороны, эта «девочка» - кесарина, и хотьтихоня, но не глупышка, и на решительные поступки способна. Адмирал смотрел на весеннее небо, светящееся сквозь оконную решетку (какое там окно, крохотная прорезь в кладке под самым потолком), разминал занывшее плечо и думал о том, как выяснить, где его дочь. - …Нет. На всё воля Создателя, я делал то, что должно, и продолжу исполнять свой долг. Разговор пошел по очередному кругу. Всё, что могло быть предложено, предложили, и всё Олаф отверг. Всё, чем могли запугать, проигнорировал. Остался последний козырь, и адмирал собирался, готовясь встретить этот удар, внешне не дрогнув. Слабость показывать нельзя! Пусть внутри всё и трясётся. - В таком случае ваша участь незавидна. Лишение дворянства, конфискация, казнь, - Олаф равнодушно пожал плечами, и его собеседник добавил: – Вряд ли вашей дочери после всего стоит рассчитывать на успешное замужество. Тот, кто рискнёт, рискнёт и продвижением по службе, впрочем… генерал фок Хохвенде, кажется, готов принять её под своё покровительство… …Должен же этот оружейник понять такой прозрачный намек! Каких только следователю не доводилось обрабатывать, но ни один подсудимый не бесил так, как эта статуя ледяная. Угрозы и посулы отскакивали от Кальдмеера, как горох от стены, казалось, собственная участь его нисколько не беспокоит. Но за дочку-то он должен волноваться?! А Хохвенде так охоч до женского пола… и Кальдмеер не может этого не знать. Должна хотя бы эта угроза его пронять! Адмирал поднял взгляд, тяжёлый, ничего не выражающий: - Да, Марте придется… тяжело. Я хотел бы напутствовать её и благословить. Я помню, что регент собирался пересмотреть вопрос насчёт свиданий… И опустил глаза, пристально разглядывая разводы древесины, проступающие на поверхности грубо сколоченного стола. Проняло, ничего не скажешь. Опытный следователь всё понял правильно – Ледяной выставляет встречное условие, требуя подтвердить свои угрозы. - Он ещё не принял решение, - ответил обтекаемо. А самому было очень интересно, как теперь будет выкручиваться его высочество. То, что Марта Кальдмеер ускользнула из-под самого регентского носа, следователю было известно… * * * Когда Олаф видит, что следователь сменился, он собирается, чувствуя, что в душе натягивается стальная струна. Вежливые уговоры ничего не дали, теперь его начнут ломать. Теперь – самое главное, если у них этот рычаг, или он всё понял правильно, и Марту ему не привели именно потому, что она на свободе. …А как же всё-таки мерзко, когда на тебя орут, не дают сказать ни слова и давят, давят, давят… Мерзко, но не смертельно. Олафа при дворе не раз пытались растереть в порошок, не сломался там, и тут вытерпит, он к такому не первый день готовился. Даже странно, что с ним столько любезничали. Тем более, если молчать, то поток слов сам собой иссякнет. Отсутствие реакции всегда ставит в тупик. - …Если вы говорите прямо, я так же прямо вам отвечу, - дождавшись паузы, говорит Олаф. Всё время он не сводил глаз со следователя, пусть и на редкость отвратное было зрелище, но прятать глаза Олаф не собирался. - Пока я не увижу Марту здесь, в этой комнате, и не поговорю с ней, я буду считать ваши угрозы пустым сотрясением воздуха. То, что угрожали здесь не только Марте, он сознательно пропустил. Другие угрозы не стоят внимания, и так понятно, что жить адмиралу только до суда. О том, что за него может вступиться Элиза, Олаф не то, что не думал, просто решил для себя готовиться к худшему. К тому, что он теперь один, и действовать, исходя из этого. …Медленно, противно тянулась ночь. Тюремщики расщедрились на запас свечей, гореть они могут всю ночь, на крохотном столе у кровати, куда обычно ставят еду – стопка бумаг, которые надо подписать. И прощальное напутствие, подчеркнуто-вежливое после крика и оскорблений: - Подумайте, господин Кальдмеер, у вас и вашей дочери ещё есть шанс… И душа мечется от встрепенувшейся надежды к отчаянию, и страшно представить, что его надежды – пусты, что завтра он её увидит. Здесь. Во власти мерзавцев, наслаждающихся своей безнаказанностью. Что ты сделаешь, адмирал, если у тебя на глазах будут уничтожать самое дорогое, оставшееся в твоей жизни? В плену ты знал, что Марта не пропадет, что она в надежных руках среди любящих людей, а теперь? «Для ВАШЕЙ дочери я всё сделаю. Всё, что в моих силах… и что выше их». Сможет ли вывести из змеиного логова, надёжно укрыть от охотников? Сможет ли?.. Рассвет, заглянувший в камеру, высвечивает оплывшие свечи на столе, измученного мужчину, уронившего седую голову на руки, и нетронутую стопку бумаг.