Под гнетом беззаботных дней

— Макалаурэ. Я просыпаюсь от того, что Нельо осторожно трясёт меня за плечо. Я дергаюсь от неожиданности, и зря, потому что ночью я сполз с его плеча, прислонился затылком к дереву, волосы запутались в коре, и изрядное их количество своим движением я вырываю с корнем. — Ай! Рыба Ульмо! — шиплю я от боли. Нельо смеётся: — Рыба Ульмо? Неплохо! Дождь закончился; сквозь кроны деревьев пробивается золотистый свет. Уже позднее утро, и странно, что Нельо разрешил мне так долго спать. Потерев затылок и поднявшись, чтобы отряхнуть полусырой плащ, я удивляюсь этому вслух. Штаны, как и плащ, промокли, пропитавшись сыростью от земли; ощущения примерно как в раннем детстве, когда я их мочил к досаде отца: отлепляешь, а они назойливо липнут обратно. — Разве ты не знал? — откликается на мои слова Нельо. — Вчера мы скакали допоздна как раз, чтобы добраться до этой рощи. Ещё каких-нибудь два часа пути — и мы увидим море. Услышав это, я забываю о мокрых штанах и пострадавших волосах, торопливо продираюсь сквозь кусты, пробегаю по рыхлому мху и вылетаю в поле. Шелковистые, ярко-зелёные, омытые дождём травы колышутся на ветру, и я бегу, пока они не доходят мне до пояса, и тогда останавливаюсь и, повернув лицо к востоку, вдыхаю запах, который несёт с собой ветер. Даже легчайший аромат соли и моря наливает ноги такой неимоверной силой, что мне кажется — если я сию же минуту не услышу рокота волн, то упаду замертво прямо на этом поле. Смеющийся Нельо догоняет меня, раздвигая высокие стебли, и встаёт рядом. — Чувствуешь, да? — спрашивает он. Я радостно киваю. Свежий ветер приносит запах моря; прошлой же ночью из-за проливного дождя его нельзя было уловить. — Нам некуда спешить, — говорит Нельо. — Пойдём, я для тебя кое-что приготовил. Но для начала тебе нужно переодеться: ты весь промок. Ночью от дождя пострадала даже сменная одежда, поэтому мы с Нельо раскладываем все мои вещи вплоть до нижнего белья на камнях для просушки. Стуча зубами, закутанный в одеяло и босой, я послушно позволяю подвести себя к пляшущим язычкам походного костра. Там нас ожидают поджаренные остатки вчерашнего хлеба и картофелины, запечённые с грибами, которые Нельо припрятал в сумке, рассчитывая меня удивить, даже несмотря на то, что тогда ещё не помирился со мной. Сначала мы слишком голодны, чтобы разговаривать. Свет Лаурелин согревает, и благодаря её лучам и горячему завтраку я скоро перестаю дрожать настолько, что могу удержать в руках кружку с холодной водой, которую мне вручил Нельо. — Прошлой ночью тебе снилось что-то ужасное, — замечает он. — Ты так стонал, словно тебя пытали. Братья в один голос утверждают, будто я разговариваю во сне. Видимо я унаследовал эту черту от отца, который так осмысленно ведёт во сне беседу о своей работе и исследованиях, что, путешествуя с ним, я часто просыпаюсь, решив, что в шатёр проник какой-то незнакомец и вовлёк отца в разговор о химических соединениях, которые он использует для создания цветного стекла, и о правильном употреблении предлогов в языке Валар. Атар рассуждает обо всём подряд: повторяет всевозможные перечни и формулы, разговаривает на языках, понятных разве только Нельо. Поэтому когда мне говорят, что я разговариваю во сне, я начинаю опасаться, что мог наболтать лишнего. И, конечно, сейчас я осторожно подбираю слова. — Мне снился ты, — сознаюсь я. — Правда? Ты мне тоже снился. Наверное, мы встретились друг с другом во сне. Я вспоминаю о бледном измождённом Нельо, протягивавшем мне лишённую украшений руку. Она пуста. И чуть не вздрагиваю, несмотря на тёплое утро, уже грозящее превратиться в знойный полдень. — Мне снилось, что у меня двое сыновей, а у тебя — сын и дочь. Мы живём рядом, в Тирионе, и гуляем с детьми в саду. Во сне мы были так счастливы, Макалаурэ, что самое серьёзное, о чём мы говорили — это какую музыку подобрать к осеннему празднику. Вингариэ и Аннавендэ тоже были там. Аннавендэ… её имя звучит в первый раз с тех пор, как мы уехали. Оно разрушает спокойствие утра, как камень, брошенный в мирную заводь. Нельо улыбается мне. — Это был хороший сон. — В моём сне у меня было семеро детей, — заявляю я. — Семеро! Да ты задумал превзойти даже Атара! — Самого младшего представляли деду Финвэ на церемонии именования. Когда я понял, что каким-то образом успел обзавестись такой прорвой детей, то от неожиданности выругался, а ты стал смеяться и вывел меня из себя. Мы даже немного поссорились. Ты хотел, чтобы я называл тебя Руссандолом. Рассмеявшись, Нельо начинает собирать нашу утварь, заливает костёр остатками воды и засыпает угли землёй. Волосы красной завесой падают на его лицо. — Я уже думал об этом, — беспечно замечает он. Задумавшись, я не сразу понимаю, что он имеет в виду. — О чём? — О том, чтобы попросить тебя и других называть меня Руссандолом. Он изучает моё лицо в ожидании, как я отреагирую. — Но тебя же зовут Нельо, — по-детски упираюсь я. — Вовсе нет. Моё имя — Нельяфинвэ Майтимо Руссандол. А Нельо… — он делает паузу. — Нельо — это всего лишь переделка из него. — Да нет, это твоё имя, Нельо, — настаиваю я, не сразу замечая, что снова, с непреднамеренной грубостью, использую то имя, от которого он хочет отказаться. — В нём нет никакого смысла, Макалаурэ, — с кривой улыбкой отвечает он. — Ну хорошо, есть — оно означает «третий». Кому охота называться просто номером? — Это же часть твоего отцовского имени! — Я ненавижу отцовское имя. В нём тоже нет смысла. — Оно говорит о том, чей ты наследник. — Это наследство мне никогда не понадобится. Я молчу, потому что мне нечего на это возразить. А Нельо продолжает: — Как и в каком случае я могу стать королём, Макалаурэ? Даже если дед Финвэ решит хотя бы на время отречься от престола, его место займёт наш отец, и как, по-твоему, — он откажется от этого права? А если откажется — кто я такой, чтобы брать на себя такую ответственность? Всё равно что подмастерье, вознамерившийся заменить двух великих мастеров. — Я думаю, что из тебя вышел бы отличный король, — вставляю я. — А я могу точно так же сказать, что ты вполне мог бы быть птицей. Но ты не птица: красивого голоса для этого недостаточно. Так что толку об этом говорить? — А что если Атар с дедом решат отправиться в путешествие? Тогда ты будешь временно исполнять их обязанности. — Не я, а Нолофинвэ. И он точно не станет отрекаться от этого права, и уж тем более никуда добровольно не поедет с Атаром. — Нолофинвэ не наследник. — Он верховный принц, в отличие от меня, — отрезает Нельо. Наш разговор грозит перерасти в ссору. — Нолофинвэ — второй сын Финвэ, и не может наследовать! Это право принадлежит тебе. — Он — старший сын законного короля и королевы нолдор. Если он захочет, то может оспорить моё право на престол. У меня ёкает сердце. — Это ведь невозможно. — Такой вопрос уже задавали. — И кто же? — Члены королевского совета. — Заметив тревогу в моих глазах, Нельо поспешно объясняет: — Они не собираются лишать нас с отцом наших прав, и обсуждали это из чистого любопытства. Ведь мы привыкли, что муж и жена выбирают друг друга раз и навсегда. Когда задумывался порядок наследования, никто не предполагал повторной женитьбы и детей от второго брака. Считалось, что верховный принц сядет на трон, только если король и королева оба отрекутся от престола. Но нашей бабушки Мириэль больше нет в живых, чтобы передать это право Атару. Нельо заставляет себя расслабиться, словно рассчитывая, что я последую его примеру. — Макалаурэ, — продолжает он, протянув руку и коснувшись моей щеки тонкими тёплыми пальцами, — не смотри так. Чтобы претендовать на трон, Нолофинвэ придётся оспорить право нашего отца. Ты ведь не думаешь всерьёз, что он станет это делать? Я сразу вспоминаю, в каких натянутых отношениях находится сводный дядя с нашим отцом. И даже я мысленно зову его сводным дядей, а Арафинвэ — просто дядей или даже по имени. — А ты как считаешь? — отвечаю я вопросом на вопрос. — Конечно не станет! Нолофинвэ примет волю деда Финвэ, а Финвэ совершенно ясно дал понять, что его наследник — это наш отец. — Но если совет обсуждает это… — Совет много чего обсуждает, Макалаурэ. Что происходит с душами авари, которые отвергают зов Намо? Попадают ли орки в Мандос? О чём они только не говорят. На эти вопросы нет однозначных ответов, но им нравится вести эти дискуссии просто из любви к искусству. Ведь наш разум на многое способен, и мы любим предлагать ему задачи, для которых нет простого решения. Это как утренняя зарядка — приятно и бодрит. Я постепенно сдаюсь. Мне приходилось видеть, как конюх успокаивает напуганного коня: доводы Нельо и его манера речи действуют на меня похожим образом. У меня мелькает мысль, что он уже сейчас ведёт переговоры, словно будущий король. — Кто знает, — более спокойным голосом, которому верю даже я, добавляет Нельо, — возможно, если отец тоже отречётся, трон предложат мне. И тем труднее будет решить, правильно ли в этом случае будет обойти Нолофинвэ. — Тебе не кажется, что это следует решать Атару как королю? — Возможно. А может быть, кто-то из нас просто откажется в пользу другого. Я чувствую, что Нельо недоговаривает, и в его словах притаился подводный камень. Он мог бы уже запомнить, что с братом, который знает его, возможно, лучше всех в Арде, такие штуки не работают. Я читаю его мысли так же ясно, как тенгвар, черные на белом. — А ты сам, Нельо — ты откажешься в пользу Нолофинвэ, если такое случится? Его глаза, встретившись с моими, вспыхивают, как блики на воде. — Не знаю, Макалаурэ. Но он знает. Просто не хочет говорить. — Если такое случится, я обязательно встречусь с ним, — уверенно, почти страстно добавляет он. — Я хочу, чтобы между нашими Домами снова воцарился мир. Но эта задача, как мне кажется, из разряда неразрешимых. *** Потом, уже в пути, мне приходит в голову, что мы так и не договорили об имени Нельо, потому что разговор перескочил на другую тему, и я спрашиваю: — Значит, ты хочешь, чтобы я звал тебя Руссандолом? Руссандол — это эпессэ, которое дал ему сразу после рождения дед Махтан. Нельо утверждает, что оно было частью его имени, сколько он себя помнит. Вся наша родня из Тириона зовёт его Руссандолом, за исключением Финдекано, который предпочитает имя Майтимо. Нельо внимательно смотрит на меня, словно пытаясь понять, почему меня так волнует этот вопрос. — Я просто хочу обращаться к тебе правильно, — объясняю я. — Не хватало ещё, чтобы родной брат называл тебя именем, которое тебе не нравится. — Не то чтобы мне не нравилось имя «Нельо», — начинает он и замолкает, словно засомневавшись, что я его пойму. Потом вздыхает. — Зови меня как привык. Зови Нельо. Если я решу отказаться от отцовского имени, думаю, первым об этом должен будет узнать отец. *** (Конечно, я не мог знать, что мы ещё много лет не вернёмся к этому разговору, но память о нём будет мелькать во сне, витать в воздухе, и вечно напоминать о себе. Разговор вылетит у меня из головы, как и любая другая мелочь, когда любовь, помолвка и семейные распри поглотят меня. К тому времени глубоко укоренившаяся привычка сокращать имя любимого брата крепко прирастёт ко мне, и до конца моей и его жизни первое имя, которое будет срываться у меня с языка — это Нельо. Более того, в последний день, который мы проведём вместе, на далёкой от Амана земле, на чужом языке, а не на квэнья, из которого родилось имя «Нельяфинвэ», я назову его Нельо. Но по многим причинам он уже не обратит на это внимания.) *** Запах моря в воздухе становится настолько плотным, что кажется почти осязаемым — словно вокруг головы обернули одеяло, и, если высунуть язык, его можно лизнуть и почувствовать соль на языке. Мы с Нельо, не отдавая себе отчет, понукаем лошадей, и они охотно следуют нашему желанию, наверное, мечтая остудить усталые ноги в ласковых морских волнах. Мы бывали на побережье в нескольких местах, примерно так же удалённых к северу от Альквалондэ, как Форменос и Осто Эхтеле. Мы, нолдор, не привязаны к морю, ничего у него не просим, но всё равно его любим. Есть примитивная радость в том, чтобы погрузиться в море и воображать, что если долго плыть вперёд, то в следующий раз ступишь на берег уже во Внешних землях, куда не достигает свет Валинора. Дивное и жутковатое, должно быть, это зрелище — чёрное обсидиановое небо над головой, инкрустированное звёздами, с которыми соперничают лишь огни походных костров да фонари наших братьев, оставшихся на том берегу (не только братьев, но и сестёр, родителей… и даже жён). И мысль о том, что, когда ты стоишь по пояс в воде, кто-то на другом берегу великого океана точно так же стоит и смотрит на тебя, в какой-то степени даже утешает. Кто знает, может, в наших жилах течёт одна и та же кровь? Ведь это вполне возможно: наш дед Финвэ — Перворождённый, но бабушка Мириэль и родители Амил — уже из следующего поколения и наверняка оставили кого-то на том берегу. В Амане мало кто не оставил родичей во Внешних землях. И до сих пор, хотя до совершеннолетия уже рукой подать, я не могу отделаться от привычки стоять на морском берегу и, до боли вытянув шею, всматриваться вдаль, представляя, что тень на горизонте — это Внешние земли, а песня, что нашёптывает мне море под рокот волны — это голос собрата на том берегу. Конечно, теперь я знаю, что это не так. Однажды я спросил Атара про линию на горизонте, и он рассказал о преломлении света и взаимодействии цветов спектра и назвал это обманом зрения, но я пропустил это объяснение мимо ушей, потому что не хотел, чтобы холодная логика разрушила мои фантазии. И когда я слышу песню моря, то пою ей в ответ. Деревья редеют, и их кроны, побитые солёным ветром, становятся всё более облезлыми. Скоро мы попадаем на заболоченный участок, и сеть ручейков и протоков, преградившая дорогу, охлаждает наш пыл. Высокие стрелы камыша щекочут не защищённые одеждой руки; на лошадей набрасываются жирные зелёные мухи. Нельо хлопком прибивает одну у себя на шее, морщась и оставляя кровавый след, похожий по цвету на прядь его волос, прилипших к коже от влажной духоты. — Ты не знал, что кровь эльфов вкуснее лошадиной? — поддразниваю я. — Говорят, она сладкая как сироп. — Уж не от орков ли ты этого набрался? — отвечает мне в тон Нельо. — Кто знает, Макалаурэ, может, твои страшные сказки не такая уж и шутка? Он подмигивает, бросая мне вызов — как юные эльфы, достигнув совершеннолетия, иногда соревнуются, скача галопом навстречу друг другу и проверяя, кто свернёт первым; так и Нельо сейчас предлагает помериться остроумием. «Тебя не пугает мысль о том, что кто-то станет пить чужую кровь?», словно спрашивают его весёлые и дерзкие глаза. «Меня нисколько». И меня тоже. Однажды я сказал Тьелкормо, что если он ещё раз без спросу зайдёт в мою музыкальную комнату, я отнесу его на север к оркам, и они будут запивать его кровью свой ужин, и после этого Тьелкормо целый месяц спал с Атаром. А я несколько месяцев мыл пол в кузнице и стирал испачканные пеленки Карнистира. Зловеще рассмеявшись (что довольно трудно изобразить моим голосом), я продолжаю: — Какие уж тут шутки, брат. Слаще крови эльфов может быть только их плоть. Говорят, она нежна, как мясо новорождённого оленёнка. — Особенно в зажаренном виде, — подыгрывает мне Нельо. — Не в зажаренном, а в сыром. А кровь эльфов — самая лучшая приправа: она и сладкая, и солёная одновременно. Тут в мою руку впивается муха, я прихлопываю её, оставляя кровавую кляксу на внутренней стороне запястья, и, поднеся распухшее место укуса к губам, облизываю: — Ммм. Солёная. На самом деле у крови металлический привкус, напоминающий об отцовской кузнице и запахе меди, от которого горчит воздух. Нельо направляет ко мне своего коня, склоняется и проводит большим пальцем по моим губам. — Тут осталось немного, — замечает он, поднеся палец ко рту и не сводя с меня серебристых глаз, и облизывает его, словно редчайший деликатес. У меня что-то ёкает внутри. — Это ещё ладно, — громко продолжаю я, чтобы скрыть неловкость. — Гораздо вкуснее пальцы, отрезанные живьём и съеденные на глазах у жертвы: там приправой служит не только кровь, но и страх. — Говорят, вкус получается кислый, как у лимона, — вставляет Нельо. Перед глазами мелькают картинки, и кто-то нашёптывает мне слова из тайных записей Атара, которые я однажды прочёл в его кабинете. Приходится сделать над собой усилие, чтобы не вздрогнуть. Я не хочу этого слышать, не хочу представлять, но память безжалостна, а память эльфов, коли ей вздумается, ещё и безупречна. Нельо улыбается, думая, что победил, и мне надо что-то ответить. Я делаю вид, что отвлёкся, огибая ручей, чтобы выиграть время (хотя моя лошадка вполне способна проделать это без моей помощи), и прислушиваюсь к шёпоту, который давно мечтал выкинуть из головы. — Кислота, конечно, важный ингредиент изысканного блюда, — наконец произношу я, вспомнив историю, после которой мне снились кошмары: ещё бы, ведь мой голос — самое ценное, что у меня есть. — Только это блюдо — вовсе не пальцы, отрезанные живьём. Подумаешь, пальцы. — Я картинно взмахиваю рукой, словно мы играем сценку, и я, как обычно, изображаю какого-нибудь героя, девушку или Валу, чувствуя себя в образе увереннее, чем в своём привычном облике. — Кислоту надо заливать в горло, чтобы уничтожить голос. Тогда жертву можно будет съесть живьём, не отвлекаясь на её вопли. — Я фыркаю, всем своим видом изображая уверенность, хотя на самом деле меня тошнит от одной этой мысли. Когда я оборачиваюсь к Нельо, он выглядит очень бледным. Перед глазами мелькает сон, в котором его лицо было белым как бумага, и он протягивал мне руку: она пуста. — Где ты об этом слышал? — отрывисто спрашивает он, отбросив шутливый тон. Его волосы кажутся ярко-красными по контрасту с бледным лицом — как алая кровь на белых простынях. Я вздрагиваю, несмотря на то, что день сегодня теплый. — Где ты слышал эту последнюю историю? — настаивает Нельо, прервав мои мысли, которые уже переметнулись к другому, очень давнему, сну. — Прочитал в одной из книг Атара, честное слово, — словно оправдываясь, отвечаю я. — Это происходило на самом деле, Макалаурэ. Смеяться здесь не над чем. — Я и до этого рассказывал правду, Нельо. Ни в одной из этих историй нет ничего смешного. Мы долго изучающе смотрим друг на друга. Лошади потихоньку трусят сами по себе, ведомые запахом моря. На щеках Нельо двумя яркими пятнами понемногу проступает краска, и при виде этого лихорадочного румянца мне становится стыдно, что я так далеко зашёл в нашей игре. Но ведь это было не нарочно! Откуда мне было знать, что этот рассказ так сильно его заденет? Каких только жутких историй мы друг другу не рассказывали (никогда не позволяя себе подобных забав с кем-то посторонним), дразня воображение сладким вкусом опасности из Внешних земель. Так откуда мне было знать, что в этот раз я зашёл слишком далеко? Но для Нельо доводы рассудка всегда были важнее эмоций — в этом он совершенно не похож на отца, — и он постепенно берёт себя в руки: гаснут лихорадочные пятна на скулах, и лицо приобретает более естественный оттенок. — Нам… не следует говорить о таких вещах, Макалаурэ, — запнувшись, произносит он, словно едва избежав страшной участи и только сейчас начиная это понимать. — Это неуважение к мёртвым. — Я знаю, Нельо, — отвечаю я. — Думаю, нам лучше ограничиться ругательствами, — продолжает он. — Согласен. — Хвост Яванны, — добавляет он в попытке разрядить обстановку. — Ветры Манвэ, — отзываюсь я, подыгрывая ему. Мы минуем сердце болота, и равнина начинает идти под уклон. Горизонт чист. Слышится шум прибоя: ещё минута — и перед нами сверкнёт голубая лента, и будет шириться, пока не займёт половину неба. Нельо пускает коня в галоп навстречу рокоту моря: — Соль Ульмо! Рассмеявшись, я скачу следом за ним: — Цветок Ваны! — Камень Аулэ! И вот оно расстилается перед нами, словно тысячи самоцветов, рассыпанных по волнам из шёлка до самого горизонта. *** Когда лошади, наконец, погружают копыта в песок и бесшумным галопом устремляются навстречу прибою, мы уже смеёмся во всё горло. Порывы морского ветра сдувают волосы с лица, и они мотаются за спиной, как куски плавника. Песок хлещет по ногам; Нельо спрыгивает на скаку, проваливаясь в него своими тяжёлыми нолдорскими сапогами, и, потеряв равновесие, с размаху валится на спину, но это вызывает у него только новый приступ смеха. Я тоже спешиваюсь, и дальше лошади продолжают скакать без нас, останавливаясь, лишь когда волны начинают плескаться вокруг их коленей. Осыпанный песком Нельо сидя расшнуровывает сапоги; следуя его примеру, я скидываю свои, и мы бежим наперегонки к линии прибоя, где волны лижут берег. Мокрый песок оказывается таким ледяным, что по нему больно ступать, а вода так резко обжигает холодом, что от неожиданности я вскрикиваю и, попятившись, приземляюсь на песок, пачкая одежду. Нельо смеётся надо мной, стоя в ледяной воде по щиколотку. Вряд ли море к нему благосклоннее — просто он всегда умел терпеть боль лучше меня. Я перебираюсь на сухой берег, нагретый Лаурелин, и оттуда смотрю, как Нельо бредёт по воде к лошадям — волны плещутся об их жилистые ноги, обдавая сбрую брызгами, и если она пострадает от морской воды, Атар рассердится. Нельо шагает как цапля, высоко задирая ноги, не удосужившись даже закатать штанины; добравшись до моей лошади, он берёт её за поводья и свистит своему жеребцу, и тот нехотя бредёт следом. Мы снимаем поклажу, рассёдлываем лошадей и пускаем их гулять по пляжу и щипать траву. Нельо напоминает мне обернуть арфу сухой туникой, чтобы морской воздух не повредил деревянную раму, и я следую его совету. Мы действуем быстро, потому что ехали к морю не ради того, чтобы заниматься скучной рутинной работой. Я тщательно оборачиваю арфу и кладу её повыше, чтобы не докатились волны, а когда поднимаю глаза, Нельо уже несётся к морю, сорвав через голову тунику, которую тут же подхватывает ветер и, раздувая как парус, уносит к дюнам. Теперь ледяной песок не застанет меня врасплох: собрав волю, я терплю, когда волна захлёстывает босые ноги, хотя мысленно вздыхаю с облегчением, когда она откатывается назад, оставляя меня на милость Лаурелин. Я опускаю глаза, разглядывая свои ступни, которые кажутся совсем белыми на фоне песка, узкими и изнеженными — не то, что у Нельо, который гораздо чаще ходит в сапогах. Я пробую пошевелить пальцами, и они едва слушаются — сухой тёплый песок им нравится гораздо больше. Но гордость заставляет сжать зубы и терпеть холод, потому что Нельо уже стоит по пояс в воде, а иногда волны докатываются даже до его обнажённой груди. Хотелось бы мне сейчас оказаться в Альквалондэ, в их тёплом как парное молоко море. Трудно поверить, что кто-то может жить в такой ледяной воде, однако берег усеян твёрдыми, словно покрытыми разведённой акварелью раковинами, совсем не похожими на радужное перламутровое разноцветье Альквалондэ. Наклонившись, я просеиваю между пальцами холодный, доводящий до судорог песок, и потревоженные моллюски закапываются глубже. В Альквалондэ эти малютки строят свои дома словно из осколков радуги, здесь же их раковины окрашены лишь в голубовато-серые оттенки, как будто они нарочно выбирают цвета нолдор. Кто-то хватает меня поперек пояса, и, не дав времени возмущённо вскрикнуть, перекидывает через плечо. — Ну что, вперёд, нежный цветок Ваны, — заявляет Нельо и решительно тащит меня на глубину. Солёная вода брызжет мне в лицо. В первую секунду обрадовавшись, что ноги больше не мёрзнут, я быстро догадываюсь, к чему идёт дело, и начинаю бешено вырываться, сдавленным из-за пережатого живота голосом требуя отпустить меня. — Вода нормальная, надо только привыкнуть, — уговаривает меня Нельо. Волна докатывается до его пояса, и я чувствую соль на губах. — А я не хочу привыкать! — отрезаю я, изворачиваюсь, заставляя Нельо ослабить хватку, и сила тяжести неумолимо влечёт меня вниз головой в море. — Нет, нет, нет, нет, нет! — не сдержавшись, истерично кричу я. Я вспоминаю случай, когда Тьелкормо в очередной раз что-то натворил, и Атар велел ему идти в свою комнату и ждать там наказания. А Тьелкормо почему-то решил, что если не пойдёт в комнату, то наказания удастся избежать, и ни за что не хотел заходить туда; Атар и Нельо вдвоём еле отцепили его маленькие пальцы от дверных косяков — он так крепко держался, что потом остались синяки. И когда Нельо заносил его в комнату, он точно так же верещал: «Нет, нет, нет, нет, нет!» Я только и успеваю заметить, как мои волосы смешиваются с комком водорослей, дрейфующих на поверхности серой пенистой воды, и в следующее мгновение обрушиваюсь вниз головой в мучительный холод. Вода сразу заливается в открытый рот и обжигает нос. Под водой царит почти мёртвая тишина — слышится лишь шорох волн, набегающих на берег под аккомпанемент бешеного стука сердца, гулко отдающегося в ушах. Погружение в воду ощущается как боль во всём теле. Однажды, фехтуя с отцом, я обернулся на шорох оленя в лесу, и Атар ударил меня плашмя мечом по щеке; тогда я почувствовал то же, что и сейчас — сначала острую вспышку боли, а потом жгучее онемение. Но тогда меч поранил лишь щёку, а сейчас боль вспыхивает во всём теле. Я опускаюсь на дно, поднимая облачко песка, и, оттолкнувшись коленями, поднимаюсь наверх. Вынырнув, я ощущаю на лице лучи света и жадно глотаю открытым ртом воздух, крепко зажмурив слезящиеся от соли глаза, но чуть только пробую наполнить этим тёплым воздухом съежившиеся лёгкие, как меня захлёстывает волной, и я вдыхаю только воду. На какое-то жуткое мгновение мне кажется, что я тону. Это больно — в груди разливается жидкий огонь, и я начинаю задыхаться, не имея возможности вдохнуть, чтобы его погасить. Тело отчаянно просит воздуха, которого раньше ему хватало в избытке; я в панике ищу, за что ухватиться, но кругом лишь вода, не выходит даже коснуться песчаного дна: ноги загребают воду. Я вдруг остро сознаю, что душа и тело вовсе не едины. А следом приходит другая неприятная мысль: ты можешь умереть. Если я скоро не найду какую-нибудь опору, душа покинет тело, как моряк, бегущий с тонущего корабля. Могу себе представить, как это будет больно: последнее, что я почувствую — это невыразимые мучения души, оторванной от тела. Мне вдруг приходит в голову, что Намо держит эльфов в чертогах не ради того, чтобы они искупили грехи, совершённые при жизни, а чтобы исцелить их от страха боли, которую они испытали в минуту смерти. Ведь кто захочет вернуться в этот мир, зная, что в нём такое возможно? Тут Нельо хватает меня, судорожно хватающего ртом воздух, и ставит на ноги; он колотит меня по спине, чтобы освободить лёгкие; изо рта и носа у меня ручьём льётся вода. Я вытираю лицо ладонью, пытаясь одновременно выплюнуть воду и вдохнуть. — Зачем ты так брыкался? — виновато укоряет меня Нельо. — Не дёргался бы так сильно, я бы тебя не уронил. Нисколько не поверив и всё так же сгибаясь пополам и кашляя, я бью наугад кулаком, пытаясь угодить ему под дых. Но костяшки пальцев едва задевают кожу: Нельо ловит меня за руку, заставляя разогнуться, чтобы уберечь от высокой волны, которая грозит захлестнуть меня с головой. Волосы залепили мне лицо, но это даже к лучшему — так он не заметит, что я плачу. Нельо пытается отвести мои волосы, но я сопротивляюсь, выкрикивая что-то неразборчивое, и он прекращает, прижимая меня к себе, и какое-то время мы стоим, обнявшись и дрожа от холода. — Прости, — говорит он. Мои проклятые волосы снова не дают ему покоя, и он настойчивой рукой убирает их с лица; но если он и заметил слёзы, то ничего об этом не сказал. — Макалаурэ, Макалаурэ, прости меня, пожалуйста. Я различаю голос, который отвечает ему, и с удивлением обнаруживаю, что этот голос принадлежит мне: из меня потоком льются ругательства, адресованные Нельо, которые поразили бы даже Атара. Я замечаю, что Нельо дрожит сильнее меня, хотя намок только по плечи, и в воде побывали лишь кончики его безупречных рыжих кудрей — почему же он тогда так замёрз? И тут я понимаю, что он трясётся от смеха. До меня доходит, несмотря на весь драматизм ситуации, как нелепо я, наверное, выгляжу. Когда волны стихают, становится заметно, что вода еле достаёт мне до пояса. Представляю, как Нельо потом объяснял бы всем, что я утонул на глубине меньше метра. Помимо воли у меня вырывается смех, избавляя Нельо от необходимости притворяться, и мы начинаем хохотать как сумасшедшие, шатаясь под напором мощных волн как былинки на ветру. Я уже не чувствую холода. Сердце восторженно колотится, простодушно радуясь, что может по-прежнему гнать кровь по жилам — как радуется умирающий от голода путник, раздобывший краюху заплесневелого хлеба. А если добавить к этому, что меня обнимает любимый брат, и мой смех смешивается с его смехом самой прекрасной на свете музыкой — то я чувствую себя как тот самый бродяга, вдруг очутившийся на пиру у короля, где ему грозит умереть не от голода, а от счастья отведать столько изысканных кушаний сразу. *** До самого Слияния Света мы дурачимся и плещемся в море как дети, смеясь во всё горло, — всё равно нас никто здесь не услышит. Выбираемся на берег мы уже при слабом вечернем мерцании Древ. Этот смешанный свет способен остудить даже самые горячие головы, и, пока он длится, мы с Нельо безвольно лежим, распростёршись на песке, забыв о мокрой одежде и склеенных солёной морской водой волосах. Непредвиденное купание намочило всю мою одежду, и хотя я почти сразу же снял с себя тунику, было мало надежды, что она быстро высохнет на влажном морском воздухе, поэтому, одолжив мне свою сухую запасную одежду, Нельо отправился в дюны искать тунику, которую скинул перед тем, как зайти в море. Одежда Нельо для меня слишком велика: приходится закатать рукава; и она хранит его запах, который почему-то всегда напоминает мне о ярком весеннем дне. Живот сводит от голода: хорошо, что Нельо догадался захватить из города кое-какие припасы. К тому времени как он возвращается с перекинутой через руку потрёпанной песком туникой, у меня уже тлеет костерок, собранный из плавника, и я поджариваю в остатках масла привезённые из Осто Эхтеле овощи. Мы едим как варвары, прямо со сковородки, передавая её друг другу и запивая вином из одной бутылки. Покончив с едой, Нельо приподнимает бутыль и обнаруживает, что она пуста. Недолго думая, он откупоривает следующую, делает пару глотков и, утерев рот тыльной стороной ладони, протягивает её мне. Я просто хочу напиться до беспамятства. Я долго разглядываю её при свете костра. Это вино обманчиво — сладкое, как фруктовый пунш, и до того густое, что едва ощущаешь крепость, пока оно не ударит как следует в голову. В конце концов, решив разделить с Нельо его безрассудство, я подношу ко рту горлышко, ещё тёплое от его губ. — Знаешь, Мака… Мака… — начинает он, и, отчаявшись выговорить моё имя, выбирает более короткое: — Кано. Знаешь, зачем эльдар пришли в Валинор? Не для того, чтобы увидеть свет. Просто когда рядом не было Валар, они не отвечали за свои манеры. — Он смеётся. — Сначала эльфы придумали более крепкие напитки, а потом уже вино. Они хотели напиться и забыть. Им не было никакого дела до винных букетов и тому подобной чепухи, которой их потом научили Валар. Они просто хотели забыть это отвратительное чувство, когда ты сидишь под бескрайним небом у бескрайнего океана и думаешь: что я буду делать всю оставшуюся вечность? Кто я такой по сравнению вот с этим? — Он машет рукой в сторону моря. — А когда ты пьян, тебе нет никакого дела до собственной никчёмности. Мне вот, к примеру, всё равно. Это Нельо-то никчёмный? А я тогда какой? В серебристых вечерних сумерках его глаза горят огнём — он прекрасен. И он наследник Короля. Даже если он не будет править, всё равно у него есть сила изменить ход истории — сила, которой у меня не будет никогда. — Ты наследник… — начинаю я, но, лишившись обычной сдержанности, Нельо прерывает меня с непривычной для него грубостью: — Это просто слово. Обычное слово, а я — его заложник. Оно навязывает мне судьбу, которой я, возможно, не хочу. — Он делает ещё несколько глотков. — Если мне суждено привести в этот мир ребёнка, не уверен, что захочу взваливать на него это бремя. Возможно, я лучше отдам его тебе на воспитание, Макалаурэ. — Но если у тебя не будет ребёнка, то твоим наследником стану я, — заплетающимся языком напоминаю я. Если он и услышал, то не отвечает на это. — Это просто слово! — горячится он. — Проклятое слово! Атар изучал языки, отчего же он не поймёт, что оно ничего не значит? Зачем ему нужно, чтобы это слово принадлежало ему, зачем он хочет гордо носить клеймо «наследник» на груди, не уступая другим? Зачем? Я никогда не слышал, чтобы Нельо так дерзко рассуждал, тем более об отце. Раньше он повторял вслед за Атаром, что мы не обязаны прислуживать Валар, говорил о свободе и независимости, но никогда не высказывался против отца. Но, возможно, Атар сам виноват: в конце концов, это он научил сыновей бунтовать, неужели он думал, что мы никогда не взбунтуемся против него самого? — Сила нашего деда, Макалаурэ — это не пустое слово, — продолжает Нельо, — она в том, что народ любит его. В этой любви и заключается его право на трон; его короновал народ, а не закон или советники. Атара тоже любят, но ему этого недостаточно. Проклятье, он всё равно всегда несчастен! А как же Амил и мы, его сыновья? Как же дивные творения его рук? — Атар? Несчастен? — неуверенно переспрашиваю я. Нельо переводит взгляд на меня. Его губы дрожат, словно он сейчас заплачет. — Он делает так, что я никогда не смогу заполучить и то, и другое. Либо пустое слово — либо истинное право. Он заставляет меня делать выбор! — В бешенстве он хватает горсть песка и швыряет в воздух, и бриз рассеивает песчинки, засыпая ими моё лицо и волосы. Я опускаю веки, чтобы защитить глаза. — Он знает, что я выберу его, что я дам ему утопить меня как щенка, если он решит, что так будет лучше для меня. Я дам ему уничтожить меня. Одурманенный вином, я не сразу понимаю, что Нельо только что сказал. Он и вправду говорил в будущем времени, или мне показалось? Вино так основательно ударило мне в голову, что притупило способность соображать. Пока Нельо молчит, охваченный дрожью, я силюсь придумать ответ. — Послушай, Нельо, — выговариваю я наконец; язык заплетается, и это заметно даже мне. Как же я смогу связать хотя бы два слова? — Ты же сам говорил, что наследство отца вряд ли тебе достанется. По глазам Нельо я вижу, как он пытается сложить воедино всё только что сказанное. На смену пьяным речам, выдававшим себя за предвидение, приходит понимание. — Прости, — так вежливо, как позволяет ему одурманенное сознание, извиняется он. — Мне не следовало этого говорить. Он ложится, даже не расстелив перед этим плащ или одеяло. Теперь ему придётся ближайшие несколько недель вычёсывать из своих кудрей песок. — Моё сердце разбито, разорвано на части, — говорит мне он. — Я не знаю, что теперь думать. Аннавендэ, мысленно обращаюсь я к девушке, которую когда-то считал другом, чтоб тебе провалиться в Мандос. Потянувшись, я провожу рукой по его задубевшим от морской соли и песка волосам. — Сейчас тебе горько, Нельо, — не придумав ничего другого, заплетающимся голосом говорю я. — Но разве время не лечит любые раны? Он мрачно усмехается. — Когда на сердце тяжело, Макалаурэ, в голову иногда приходят странные мысли. Помню, я когда-то слышал историю про авари, которые владели редким даром предвидения. Чтобы вызвать видения, за которые их так прославляли, они прижигали себя раскалённым железом. Я не подвергал себя подобной пытке, но в последнее время меня преследуют очень странные мысли, Макалаурэ. — Эти мысли не имеют отношения к будущему, — возражаю я, хотя мне нечем подкрепить свои слова. — Аннавендэ вернётся ко мне, но мы не поженимся, и нам не суждено привести в этот мир детей. У меня есть странное предчувствие. Нехорошее предчувствие. Я глажу его по волосам, по лицу. — Это говорит вино, а не предвидение. Нельо больше не произносит ни слова, и, наверное, это к лучшему. И я сижу в тишине, гладя его по волосам, пока не проваливаюсь в сон. *** Просыпаюсь я к утреннему Слиянию Света, лёжа на боку на холодном песке, видимо, на том самом месте, где меня сморило ночью. Я укрыт одеялом, а под головой у меня свёрнутый плащ: не помню, чтобы я его подложил, — наверное, это сделал Нельо. Но его самого нет и в помине, только рядом на песке виднеется вмятина, судя по глубине и очертаниям — от его тела. Во рту кисло, он словно набит ватой, язык пересох и распух. Мне приходит в голову, что мы с Нельо накануне не позаботились раздобыть пресной воды, а свою флягу я почти опустошил, пока пробирался через душное болото. Я сажусь, и сразу становится понятно, что этого делать не следовало: голова гудит, а всё тело ноет. Застонав, я запоздало хватаюсь за голову; в глаза словно песка насыпали. Проще сказать, что у меня не болит. Благодаря Нельо и нашим частым вылазкам на лесные праздники я уже не в первый раз переживаю похмелье — но в первый раз такое тяжёлое. В этом нет ничего удивительного: дома мне позволяют не больше одного бокала вина за ужином, а вчера я пытался угнаться за Нельо, который старше и крупнее меня и гораздо больше привык к подобным развлечениям. Нашарив флягу среди охапки плащей и одеял, я прополаскиваю остатками воды рот. Хотелось бы мне, чтобы рядом оказались Нельо или родители — кто-то старше и мудрее меня, кто умеет варить снадобье от похмелья и предложит мне чашку чая от тошноты, подержит мою больную голову на коленях и погладит меня по волосам, делая вид, что я не виноват в своих собственных страданиях. Хорошо, что сейчас время Слияния Света, и в ближайшие несколько часов не надо волноваться, что глаза будут слепить яркие полуденные лучи. Волны тоже поутихли, и однообразный шорох прибоя убаюкивает, навевая воспоминания о том, как меня укачивала мама, о ритмичном стуке её сердца, когда я засыпал у неё на руках, пока Нельо учил с Атаром уроки. Я ложусь на одеяло, расстеленное на холодном мокром песке, пытаясь одновременно успокоить бунтующий желудок и неподвижно держать гудящую голову. Окинув взглядом горизонт и покрытое рябью серо-зелёное море, я натыкаюсь на забавную картину: одетый в одни подштанники Нельо стоит по бёдра в воде, вооружённый самодельным копьём с прикреплённым к нему наконечником от стрелы. Я смеюсь, но сразу об этом жалею: желудок чуть не выворачивается наизнанку. Нельо быстро погружает копье в воду и достаёт рыбину, извивающуюся на конце. Кажется, из Нельо вышел не такой плохой рыбак, как он раньше думал: на плече у него уже болтается связка из четырёх рыбин. Но меня тошнит от одной мысли о еде, тем более о рыбе, хотя в животе и пусто. На самом деле те нолдор, что живут далеко от берега, почти не едят рыбу — им редко выпадает такая возможность. Другое дело, что у Атара есть знакомые среди телери, в том числе среди тех, кто живёт во дворце — ведь он сам приложил руку к строительству их Гаваней, — и мы с детства приучены не обращать внимание на своеобразный запах рыбы и получать от неё удовольствие. Нельо не один: рядом с ним охотятся галдящие чайки — ныряя в воду, они вылетают оттуда с серебристой рыбёшкой в клюве, и их пронзительные крики болезненно отдаются в моих ушах. Замотавшись с головой в плащ, я погружаюсь в мечты о том, чтобы мои мучения, наконец, закончились. Наверное, я заснул, потому что когда в следующий раз открываю глаза, Нельо уже сидит на корточках возле слабо тлеющего костра и жарит рыбу на сковородке. Он натянул испачканные песком штаны, но остался голым по пояс, и по его спине змеится длинный колтун влажных спутанных волос. Ощупав свои волосы, я убеждаюсь, что они сбились в похожий колтун — страшно подумать, что будет, когда я наконец соберусь их помыть и расчесать. Я осторожно сажусь, оберегая голову — но похмелье, хотя никуда и не делось, стало слабее, и боль, сопровождавшая каждое движение, тоже уменьшилась. — Выглядишь не очень, Макалаурэ, — улыбается мне Нельо. Могу себе представить — с таким-то вороньим гнездом на голове и опухшими глазами. — Мне кажется, я умираю, — буркаю я. Он протягивает мне кружку с какой-то мутной бурой жидкостью. — Выпей. От одного запаха у меня щиплет в носу и чуть снова не выворачивает наизнанку. Сдержав рвотный позыв, я как можно осторожнее качаю головой, чувствуя, что мозг того и гляди вытечет из ушей. — Не могу, — выдавливаю я. — Пахнет, конечно, ужасно, а на вкус — ещё хуже, но обещаю, что тебе станет лучше, — уверяет он. Отложив сковороду и лопатку, он обнимает меня за плечи, зажимает мой нос пальцами и откидывает голову назад. — Закрой глаза, — командует он, — и глотай как можно быстрее. Старайся не обращать внимания на вкус. Он заливает зелье мне в глотку, и я честно пытаюсь сделать как велено, но когда отвратительный вкус наполняет рот, начинаю брыкаться, хотя и без особого успеха — Нельо гораздо сильнее меня и не думает отпускать. Опустошив кружку, он бросает её на песок и ладонью зажимает мне рот, словно догадываясь, что меня сейчас стошнит, и, когда я издаю протестующий стон, требует: — Глотай. Глотай, Макалаурэ. Я делаю, как он говорит, всё равно другого выхода нет — иначе я захлебнусь, и он наконец отпускает меня. В голове пульсирует, горло дерёт, уши горят, словно их натёрли наждачкой, а теперь ещё это жгучее зелье плещется в желудке, но как только я открываю рот, чтобы сообщить Нельо, что я обо всём этом думаю, все неприятные ощущения вдруг испаряются, как пот с поверхности кожи. У меня, наверное, становится такой обескураженный вид, что Нельо, не выдержав, смеётся. — А как, ты думаешь, я сумел залезть в ледяную воду рано утром? — спрашивает он, снова берясь за сковородку, которая уже начинает источать соблазнительные запахи, и ставя её на еле тлеющий огонь. — Что это был за отвар? — Лучше тебе не знать, — отвечает Нельо. — Атар научил меня варить это снадобье, когда я впервые вернулся домой с похмельем — но сначала в назидание заставил помучиться пару часов. Однако даже он не лишён сострадания. Избавившись от похмелья, я вдруг вспоминаю, что страшно голоден, и набрасываюсь на свою порцию рыбы, едва дождавшись, пока Нельо соскребёт её со сковороды на мою тарелку. Помимо прочего, Нельо заранее принёс питьевой воды и варит крепкий кофе, от которого я просыпаюсь окончательно. Некоторое время мы сидим бок о бок и завтракаем в дружелюбном молчании, обгладывая рыбу до последней косточки. — Нельо, давай не будем возвращаться домой, — неожиданно для себя предлагаю я. У Нельо вырывается нервный смешок. — Ты быстро устанешь от меня и начнёшь скучать по родителям и Вингариэ… и даже по младшим братьям, поверь мне. — По родителям и Вингариэ — может быть, а вот по младшим — вряд ли, — не соглашаюсь я. Но мои слова невольно заставляют нас вспомнить разговор, который был прошлой ночью. — Прости за то, что я вчера сказал, — говорит Нельо. Я смотрю в тарелку, хотя и чувствую его взгляд на своём лице. Нельо искусен в спорах и знает, что, когда признаёшь свою вину, надо смотреть собеседнику в глаза. Но мне не хватает его храбрости. — Я сказал то, чего не следовало говорить, — продолжает он. — Ты был прав: во всём виновато вино. Я не помню дословно, что он говорил — вчерашний разговор почти целиком утонул в пьяном дурмане, но помню, с каким жаром он произносил свою речь, и как в приступе какого-то детского протеста швырнул песок в воздух. — Нельо, я… — Мне причинили боль, Макалаурэ, — словно не слыша, перебивает он — Я не могу этого отрицать. И от того, что мне больно, я набрасываюсь на других, как дикий зверь, загнанный в угол, даже если мне хотят добра. Мне не следовало так говорить об отце. Он много страдал, и это оправдывает то, что он рассказывал мне наедине. Я не имею права использовать эти слова против него. — Поколебавшись, он продолжает: — И на самом деле он не имел это в виду. По настоящему — нет. Ему тоже причинили боль, Макалаурэ, но ни он, ни я не желаем зла тем, кто это сделал. Атар не может осуждать свою мать, а я не могу осуждать Аннавендэ, потому что мы слишком сильно их любим. От услышанного у меня голова идёт кругом. О чём же говорил ему Атар? Сколько раз они с Нельо запирались в отцовской лаборатории под предлогом, что проводят опасные эксперименты, которые нельзя показывать нашим шустрым младшим братьям, и вели серьёзные беседы, уединившись в саду. Я-то думал, что Атар не открывает своего сердца никому, кроме, разве что, Амил, а теперь мне приходится гадать, что же за секреты он доверил моему брату. Он заставляет меня делать выбор. Я дам ему уничтожить меня. *** Мы проводим у моря двенадцать дней и ночей. Столько времени, сколько нужно, чтобы забыть все страхи, тревоги и горести. Теперь я могу без волнения вспоминать, каким был Нельо в самый первый вечер, не думая о том, как отчаяние искажало его лицо, делая его неузнаваемым. Утром тринадцатого дня я просыпаюсь, дрожа от холода, съёжившись под плащом и одеялом и прижавшись к Нельо — но даже это не помогает мне согреться. Ещё очень рано, но ночью сильно похолодало, иначе бы я не проснулся в такой час после того, как мы засиделись у костра, распевая песни на два голоса. Нельо крепко обнимает меня, но пользы от этого мало. Посмотрев на него, я убеждаюсь, что он тоже теперь не спит. — Ты так громко стучал зубами, что трудно было не проснуться, — сообщает он. Без лишних слов становится понятно, что настало время возвращаться домой. — Повеяло зимой, — замечает Нельо позже, когда мы уже сидим у пробуждённого костра и потягиваем горячий кофе. — Скоро на землю придут первые заморозки. Мы всегда остаёмся в Форменосе до первых заморозков и уезжаем в Тирион до того, как от холода начинают ныть кости. При мысли о Тирионе меня охватывает радость: я снова смогу спать с открытым окном, смогу упрятать тёплый плащ на самую дальнюю полку, и снова увижу Вингариэ! От этой последней мысли что-то трепещет в животе, как маленькая птичка, выпущенная на волю. Я чувствую сожаление, что так давно не видел обоих своих дедушек — Финвэ и Махтана, и бабушку Истарниэ. Кажется, я даже соскучился по сводным дядям и тётям, хотя никогда не признаюсь в этом отцу. Стоя возле самой кромки воды, мы с Нельо в последний раз прощаемся с морем. Я опускаюсь на колени и погружаю руки в воду, словно в последнем рукопожатии, расставаясь с другом. Я смотрю вдаль, на линию горизонта, и представляю, что это берег Внешних Земель. Как хорошо, что мы живём по эту сторону океана, где есть чудесные места вроде Тириона, в которых можно найти прибежище. Далёкие земли холодны и враждебны. Поднявшись, я вытираю мокрые руки о штаны. — Прощай, — шёпотом говорю я. Море вздымается и охватывает мои щиколотки в последнем ледяном объятии. Не печалься, Макалаурэ. Нам недолго быть в разлуке. Вскрикнув, я отпрыгиваю назад, на безопасный берег.