Под гнетом беззаботных дней

Нам отдают комнату на втором этаже с видом на улицу: если прижаться к окну щекой, отсюда видна одна из сверкающих ветвей городского фонтана — и этого мне достаточно. Кровать в комнате одна, но достаточно широкая для двоих — нам приходилось спать и в худших условиях; в углу комнаты — мраморная ванна. Самое главное украшение — совершенно в духе нолдор — письменный стол с перьями, пергаментом и стопкой из трёх книг по архитектуре, наверное, предназначенных развлекать путников, страдающих от бессонницы, или наоборот усыплять их. Нельо раздвигает занавески, и комнату заливает полуденный свет. — Мне кажется, что на мне просто кишат насекомые, — ёжится он. — Бросим жребий, кто купается первым? Он прячет камень в кулаке, убирает за спину, и предлагает выбрать, в какой руке, а когда раскрывает ладонь — в ней ничего нет. — Извини-ии! — ликующе пропевает он и, не теряя ни минуты, сбрасывает тунику и начинает наполнять ванну водой. Меня нисколько не задевает проигрыш: даже порядком пропылившись в дороге, я никаких насекомых не чувствую. Я падаю на кровать поверх покрывала и открываю одну из книг. С тех пор, как я проходил этот предмет с отцом, ничего не изменилось: читать по-прежнему скучно. Книга далеко не новая, и те, кто листал её до меня, добавили между страниц свои заметки. Один почерк, летящий, словно грозовые облака, подгоняемые ветром, мне кажется знакомым. Там написано: «дальнейшие расчёты позволяют опровергнуть эту формулу», и дальше следуют знакомые мне из учёбы у Атара уравнения. Подумать только, когда-то на этой кровати лежал мой отец и читал эту книгу, попутно делая заметки, и, кто знает, может быть Нельо точно так же наполнял ванну водой, жалуясь, что зарос грязью в дороге. Время как будто повернулось вспять и позволило мне ощутить себя на месте отца. Ошибка в формуле наверняка не сбила, а только раздосадовала Атара. Так и слышу, как он растолковывает Нельо, едва успевшему снять грязные штаны и носки и ступить в воду, что подобные ошибки непростительны. «Если бы авторы внимательнее проводили эксперименты, то докопались бы до истины», наверняка сказал бы он. «Всё дело в их небрежности». По мнению Атара, нет ничего отвратительнее небрежности — как известно, сам он всегда скрупулёзно подходит к работе. Я закрываю книгу, достаю гребень Нельо, и, пододвинув стул к краю ванны, начинаю вычёсывать колтуны из его волос. От воды его кудри темнеют и становятся похожи на мои собственные; гладкие пряди скользят между пальцами. Вздохнув от удовольствия, он прислоняется головой к моей руке. В отличие от Нельо, я не выношу, когда трогают мои волосы. Когда предстоит какое-то важное событие вроде праздника в Тирионе, я разрешаю Нельо, Атару или Амил заплести их (волосы у меня очень гладкие и, сколько ни бьюсь, я никак не могу уложить их в строгую причёску), но сейчас на месте Нельо я бы отобрал гребень и начал причёсываться сам. Наверное, всё дело в разнице восприятия: он прежде всего полагается на своё тело, а я — на свой голос. Ласковые прикосновения на меня не действуют, как на брата, больше помогают звуки и слова утешения. Ему же, наоборот, достаточно простых объятий и не нужны слова. Дома по ночам я иногда чувствую себя очень одиноким: родители поглощены работой, Тьелкормо и Карнистир охотнее тянутся к старшему брату, чем ко мне. И тогда я прихожу к Нельо спать — его кровать так широка, что можно лежать, не касаясь друг друга, а если проснёшься, можно прислушаться к его дыханию, и станет спокойно, что ты не один. К слову сказать, кровать Нельо раньше принадлежала Атару, когда он ещё жил во дворце у деда. Она так роскошна, потому что была изготовлена для наследного принца. Мы с братьями вчетвером можем уместиться на ней без труда, даже не касаясь друг друга. Моя же кровать такими размерами не отличается: когда Нельо, поддавшись уговорам, ночует в моей комнате, я просыпаюсь от того, что он закидывает на меня руку или ногу. Нельо вдруг выпрямляется, прерывая мою работу; колтуны давно распутаны, и гребень беспрепятственно скользит по волосам, как весло между струями воды. — Так бы и сидел весь день, пока ты причёсываешь, но боюсь заснуть, а я хочу ещё кое-что успеть сегодня. Он встаёт и тянется за полотенцем. Мы взяли с собой по одной смене одежды, и сейчас он переодевается в свою запасную; выжимает волосы, заплетает их у висков и закалывает сзади; на шею надевает золотой символ нашего Дома. В роскошном Тирионе он в своём нынешнем наряде смотрелся бы оборванцем, а здесь блистает и вполне достоин городского фонтана на площади — другого совершенного творения отца. Когда он уходит, я тоже принимаю ванну, правда не так тщательно, даже, можно сказать, небрежно: не люблю лежать в тёплой воде. Дома, если от меня не пахнет, я предпочитаю лишний раз не мыться, только споласкиваюсь: мне жаль терять время, лучше допишу песню или посижу на подоконнике, слушая пение птиц. Но сейчас совершенно не тот случай: от нас так несло с дороги, что если бы не уверенность, что трактирщик и не такое видел, нам было бы стыдно сидеть с ним за столом. Интересно, куда ушёл Нельо? Он знает, что я не люблю ходить по гостям. Ненавижу повторять одни и те же новости по сто раз подряд и слушать сплетни, пересказанные местными горожанами на разные лады. Мне не интересно, как зовут их детей, и сколько сделок они заключили, и притворяться я не люблю. А Нельо считает каждого встречного своим лучшим другом и соответственно ко всем относится. Пара приветливых слов — и все уже думают, что старший сын Феанаро открыл им свою душу. Потому-то его и любят. На самом же деле мы, сыновья Феанаро, бываем откровенны только друг с другом, потому что жизнь в нашем доме не такая, как у других. Разве расскажешь о том, как ссорятся родители? О том, какие странности вытворяет Карнистир? О том, как Атар настраивает нас против Валар? Какими словами это описать, чтобы не оттолкнуть окружающих? Таких слов просто нет. Только мой родной брат — Нельо — поймёт и примет меня. Переодевшись в чистое, я быстро стираю нашу одежду и вешаю её сушиться перед открытым окном; беру арфу, которая, как обычно, в дороге путешествовала у меня за спиной, и ухожу на городскую площадь, к фонтану. Я с радостью проведу целый день, придумывая мелодию, воспевающую его красоту. *** После Смешения Света я возвращаюсь обратно. Я познакомился с местным бардом и к своему удивлению потратил день, сочиняя с ним песенки о совершенно незнакомых мне прохожих. Бард хорошо их знал, у меня был свежий взгляд, и в паре мы неожиданно имели большой успех: наши песни собрали целую толпу, все аплодировали и смеялись. Я легко взлетаю по лестнице на второй этаж, думая, что Нельо ещё ходит по гостям, но он уже вернулся и валяется на кровати, читая одну из здешних книг и попутно делая заметки. — Смотрите, кто вернулся! А я-то думал, что придётся ужинать без тебя. — Встав с кровати, он касается цветочной гирлянды у меня на шее, которую дала мне маленькая девочка на площади. — Кто подарил её тебе? — Одна девочка, — уклончиво отвечаю я. Нельо притворяется удивлённым. — А что скажет Вингариэ, когда узнает, что ты принимаешь подарки от других дев? — Та девочка была не старше Тьелкормо, — возмущённо парирую я. — Пройдёт ещё много лет, прежде чем она начнёт мечтать о свадьбе, или прежде чем она придумает подарок, который привлечет мое внимание к ней. — Как крепко сплетена, — замечает Нельо, подёргав за гирлянду. — Эх, нолдор! — закатив глаза, усмехается он, будто забыв, что сам тоже нолдо. И к тому же принц, едко додумываю я, а потом спохватываюсь, что не мне его судить, ведь я и сам той же породы. Мы спускаемся в обеденный зал, куда уже набилось множество голодных путешественников и горожан. Компания ремесленников машет Нельо, и он присоединяется к ним. Вино льётся рекой, проливаясь на руки, скороговоркой произносятся тосты; капли тут же слизываются с рук — разве кто-то думает о манерах, когда такое вино пропадает! Мне пододвигают стул, просто потому что я тоже сын Феанаро, хотя о чём говорить с ними — я ума не приложу. — Твой брат всё время молчит, — удивляется один кузнец. Нам уже принесли тарелки с ужином, но тише за столом не становится. Видимо, когда еда мешает общению, за всех говорит вино. — Если бы ты слышал, как он поёт, то заговорил бы по-другому! — смеётся Нельо. Конечно, эти слова приводят к тому, что меня торопят скорее опустошить тарелку, мягко выпихивают на импровизированную сцену в углу зала, суют в руки арфу и просят спеть. Для вида я отнекиваюсь, но на самом деле сцена — это единственное место, где я чувствую себя уверенно. В остальное время мне чудится, что руки у меня слишком длинные, голова слишком большая и весь я такой несуразный, что даже не могу нормально вписаться в дверь. Мой голос, хотя и красивый, когда я пою, в обычной жизни не предназначен командовать, несмотря на имя, данное мне отцом; правда, Вингариэ как-то призналась, что почувствовала дрожь при звуке моего голоса, когда я впервые с ней заговорил. Вспомнив об этой встрече, я и сам вздрагиваю. Но на сцене всё словно встаёт на свои места. Я больше не чувствую себя долговязым неуклюжим подростком и не боюсь выставить себя посмешищем. Песней я могу приказывать, могу вести за собой эльдар, как не умею в обычной жизни. И тогда имя, которое дал мне отец, становится правдой. Ремесленники, фермеры, усталые путники — все сразу замолкают. Даже ложки и вилки перестают стучать. Я откашливаюсь — жаль, не было времени разогреть горло — и кладу пальцы на струны. Потом, если захотят, я спою то, о чём меня попросят, но сейчас начну как всегда с Праздничной Песни, которую сочинил Румил, когда эльдар позвали в Валинор, незадолго до Великого Путешествия. Я прикрываю глаза и начинаю перебирать струны. Я слышу шелест дождя и пение воды, скатывающейся тонкими ручейками с окаймлённых звёздным сиянием листьев. Слышу сами звёзды в вышине — они звенят чистыми голосами, похожими на колокольчики — наверное, так они звенели в первый раз, когда Варда украсила ими небосвод. Шепчет ветер; вздыхает далёкое море, зовя навстречу свету. Разомкнув губы, я выпускаю песню на свободу, и она улетает вверх, к низкому потолку этого скромного трактира на севере Амана; я пою так, словно сейчас восседаю в Чертогах Манвэ, и мой голос стремится к небесному своду над головой. Моя песня облечена в слова, но они вторичны, главное — это чувство радости, переполнявшее сердца эльдар, когда они устремились к гавани Валинора. Главное — это сама песня. Она гаснет внезапно, как порыв свежего ветра в жаркий день, и я открываю глаза. После этой песни всегда легко отличить тех, кто пережил Великое путешествие — они слушают её со слезами на глазах. Наверное, они слышали её впервые из уст Румила, когда он только что её сочинил, ещё до того, как песня стала популярной, и её переделали самоуверенные мальчишки вроде меня. Те, кто не бывал в Путешествии, просто восхищённо внимают — как и мой старший брат, хотя он уже тысячу раз слышал, как я её пою — а на лицах некоторых я вижу зависть: наверное им хочется понять, почему наши земли прозваны Благословенными — как поняли те, кто исходил Внешние земли вдоль и поперёк. Никто не аплодирует, да я и не жду этого. Обычно наступает тишина, и я вижу слёзы, и этого достаточно. Я исполняю другую песню, потом ещё и ещё, и скоро посетители трактира уже выкрикивают свои пожелания; каждая выпитая чаша вина повышает всеобщее настроение; ко мне на сцену выскакивают другие эльфы и начинают распевать шутливые песенки. Я подыгрываю на арфе лёгкими незатейливыми переборами и подпеваю, если знаю слова. Когда просят сыграть что-нибудь моего собственного сочинения, моё сердце поёт от радости. Теперь я понимаю, почему Атара зовут гордецом, когда на самом деле он просто горит любовью к своим творениям и к радости, которую они приносят эльдар. Ночь длится без конца и края. В трактире тесно, не продохнуть: все стулья заняты, многие толпятся у стен. Некоторые сунули голову в дверь или в окно, привлечённые музыкой, да так и остались стоять. Столы отодвинуты в сторону, и кое-кто уже успел затеять танцы. Молодая парочка, которую я видел утром на площади, и трактирщик с женой так лихо отплясывали, что зрители от восторга начали стучать ногами в такт. А тех, кто не спешит присоединиться к танцам, быстро сговаривают их жёны. Но мои силы заканчиваются быстрее, чем утихает всеобщий восторг: голос становится хриплым, и начинает болеть горло. Видя, что я скоро останусь без голоса, трактирщик объявляет закрытие: «Первые петухи не заставят себя долго ждать!» — напоминает он недовольным фермерам и кузнецам — и посетители начинают потихоньку разбредаться в ночь. Трактирщик даёт мне какой-то напиток со словами, что это поможет смягчить горло. Как я и думал, это оказывается горячий чай с лимоном: отец всегда предлагает мне его после целого вечера пения во дворце у деда. Но в чай трактирщика подмешано что-то ещё, от чего разливается жар внутри. Он ставит передо мной три бутылки вина: — Твой брат говорил, что хочет выменять у меня вино. Ты честно их заработал, мой мальчик. И только тогда я обращаю внимание, что Нельо ушёл, и в обеденном зале нет никого, кроме нас с трактирщиком: я был так занят, что даже не заметил, как он исчез. Я чувствую лёгкий укол обиды, от которого грозит улетучиться вся моя гордость. Он уже тысячу раз слышал, как ты поёшь, напоминаю я себе. Вот только его одобрение значит для меня больше, чем аплодисменты всех остальных, вместе взятых. Пробормотав трактирщику слова благодарности и сославшись на усталость, я бреду к лестнице, ведущей в нашу комнату. Может, у него была назначена встреча? — недоумеваю я. Обычно Нельо всегда в первых рядах моих слушателей и первым увлекает какую-нибудь девушку в танец, как только я заиграю подходящую мелодию. Именно он просит меня спеть какую-нибудь из своих лучших песен, когда слушатели заскучают. Но сегодня ничего подобного я не дождался. Сегодня тебе и не нужна была его помощь, еле слышно нашёптывает мне внутренний голос, и мне приходится приложить усилие, чтобы не дать воли обиде. Зевая на ходу, я добредаю до нашей комнаты в конце коридора и поворачиваю ручку двери, мечтая залезть под одеяло; брат, наверное, уже спит. Он же не спал прошлой ночью, вспоминаю я, разве можно его винить за то, что он захотел наконец-то выспаться? С этими мыслями я открываю дверь. И оказываюсь совершенно не готов к увиденному. В слабом сиянии свечи мой взгляд сначала выхватывает дорожку из одежды, ведущую к кровати: сапоги, носки, тунику и штаны. Тут мне следовало бы сразу же отвернуться и уйти, но от усталости я плохо соображаю, и зрелище притягивает меня, как шрам на безупречно красивом лице. На письменном столе у кровати пустая винная бутылка и два почти пустых бокала. Мой брат действительно в постели, но не один — рядом с ним дочь трактирщика, её свободная рука погружена в его кудри, а платье сверху расстёгнуто. Нельо целует её. Я пробую сбежать незамеченным, но Халвара вскрикивает, увидев меня. Нельо поднимает глаза и пытается её прикрыть, пока я неразборчиво бормочу извинения, дрожащей рукой нащупывая ручку двери. — Я… я… — только и удаётся выдавить мне, но тут ручка, наконец, подворачивается под руку, я вылетаю в коридор и захлопываю за собой дверь. Моё паническое бегство останавливает только стена в конце коридора. Я вовремя останавливаю желание стремглав слететь вниз по лестнице: трактирщик в зале протирает столы, насвистывая песенки, которые я буквально только что пел, и у меня нет ни малейшего желания объяснять ему мой встрёпанный вид и нежелание вернуться в свою комнату. Представляю, что будет, если он захочет проводить меня обратно. Я сползаю по стене и сажусь на корточки рядом с лестницей, обхватив голову руками. Только переведя дыхание и шмыгнув носом, я замечаю, что всё это время плакал. Почему? Мысли до того спутаны, что я едва могу отделить их одну от другой. Он ушёл… Вот это ему важнее… Да ещё в моей кровати! Он ушёл! Колени затекают от долгого сидения на корточках, но я боюсь пошевелиться, чтобы сесть поудобнее: повезло, что никто не услышал, как я мчался по коридору, что трактирщик не пошёл проверить, в чем дело, а другие постояльцы не высунулись из дверей узнать, что случилось. А может, в трактирах так и принято — при любом шуме сидеть по комнатам и не высовываться. Словно зверёк, загнанный в угол, я сижу и жду неотвратимой минуты, когда Халвара выйдет из нашей комнаты, и заранее репетирую, как быть — сделать вид, что ничего не случилось? Дать понять, что я всё видел? Не замечать её? Но к счастью, трактирщик, судя по звуку шагов, наконец уходит к себе, и я слетаю вниз по лестнице и выбегаю в серебристый полумрак ночи. Не знаю, сколько времени я брожу по улицам. Мысль о том, что, возможно, мой брат, которого я люблю больше всех в Арде — недостойный эльда — убивает музыку в моей голове. Значит, и я такой же? Ведь у нас в жилах течёт одна и та же кровь. Жгучее зелье, которым напоил меня трактирщик, плещется в животе, и от отвращения мне хочется вывернуться наизнанку, но жаль запачкать эти аккуратные улочки. А если в фонтан? Вот будет святотатство… В конце концов, измучившись, я возвращаюсь в трактир, потому что больше мне некуда идти. На этот раз, прежде чем войти, я стучусь в дверь, но никто не отвечает. Интересно, хватило ли у него дерзости оставить девушку здесь? Но когда я открываю дверь, оказывается, что Нельо спит в кровати один, переодевшись в чистую одежду. Моя половина кровати свободна, но после того, что я недавно видел, я не могу заставить себя туда лечь. Вместо этого я беру подушку и устраиваюсь на полу возле письменного стола, и хотя меня терзают сомнения, что я смогу уснуть на таком жёстком ложе, я мгновенно проваливаюсь в темноту. *** Меня будит скрип половиц: Нельо, полностью одетый и даже обутый в сапоги, ходит по комнате. Он сворачивает и убирает в походные сумы одежду, которую я вчера постирал. Я бы так и лежал, не открывая глаз, пока он не уйдёт, но жёсткие половицы давят на плечо; пошевелившись, я задеваю стул, и он громко чиркает по полу. Нельо оборачивается и ловит мой взгляд. Делать нечего, я торопливо сажусь, растрёпанный и помятый. — С добрым утром, — здоровается он и добавляет что-то насчёт завтрака, который обещали принести в комнату. Очевидно, о вчерашнем мы говорить не будем, по крайней мере, сейчас. С другой стороны, Нельо косвенно признаёт случившееся, заказывая завтрак в комнату. Он понимает, что ни я, ни Халвара не захотим видеть друг друга. А может, он и сам не хочет, чтобы мы встречались. Я расчёсываю и заплетаю волосы, хотя и знаю, что они растреплются через пару часов. Мне просто хочется чем-то занять руки. Из-за больного плеча, которое вынужденно страдает уже вторую ночь подряд, я сижу скособочившись. Нельо болтает о сегодняшней дороге и о том, что завтра надеется увидеть море. — Мне посоветовали избегать леса, — добавляет он у меня за спиной. В зеркале видно, что он бесцельно расхаживает по комнате, видимо тоже мечтая чем-нибудь занять руки. — Атару всегда нравилось ехать через лес, но это, видимо, потому, что он не ищет лёгких путей. Раздаётся короткий стук в дверь, и Нельо бросается открывать. Я слышу, как он здоровается, потом слышу голос трактирщика, рассказывающего про вино, которое он для меня вчера выбрал. Нельо искренне благодарит. Неудивительно, что его так обожают, мелькает у меня мысль, если после вчерашнего он ещё может разговаривать с отцом Халвары… — Что касается меня, то я мечтаю о самой лёгкой дороге. — Дверь захлопывается, и Нельо ставит на стол два накрытых подноса. — До сих пор наш отдых, мягко говоря, не приносил отдохновения. Но, к примеру, в дипломатии, чем проще кажется путь, тем сильнее он изматывает. Я с горечью думаю о том, что прошлой ночью незаметно было, чтобы он страдал от недостатка отдыха. Нельо отдаёт мне стол с единственным стулом, а сам садится на кровать с тарелкой на коленях. Я жду сверхосторожного намёка о произошедшем, который обязательно должен последовать. Что-то вроде: «тебе бы стоило лечь спать в кровать прошлой ночью» или «хочешь, я нанесу бальзам, чтобы размять плечо?» (наверняка ведь он заметил, что я сижу, скрючившись, и догадался, почему). Но он об этом не заговаривает: очевидно, даже Нельо не может в этой ситуации подобрать правильные слова. Вместо этого он заводит разговор о вине, которое дал нам трактирщик: — Благодаря твоему таланту у нас теперь есть три бутылки великолепного вина. — Я думал, ты согласен на любое вино, лишь бы напиться, — колко отвечаю я. Я пытаюсь его задеть, чтобы не касаться темы, которой мы оба избегаем. Знаю, что это просто ребячество: так разозлённый Тьелкормо показывает Атару язык, когда тот отвернётся. — В этом городе плохого вина не водится, — с улыбкой возражает Нельо, не обращая внимания на мой выпад (Амил точно так же иногда делает вид, что не замечает сарказма, чтобы не ссориться). — Здесь можно опьянеть от обычной воды. Но если мне предложат что-то слаще воды, разве я стану отказываться? И я невольно смягчаюсь, словно твёрдый кусочек яблока, побывавший в сиропе. Погоняв вилкой по тарелке яичницу, которую наполовину съел, не чувствуя вкуса, я вполголоса замечаю: — Очень вкусный завтрак. Это неправда — это всего лишь мой способ предложить Нельо перемирие: всё равно что протянуть раскрытую ладонь со словами «я не хочу ссориться с тобой». — Да, мы с отцом не просто так облюбовали этот трактир. Вино, стол и компания здесь просто отменные. — Компания… Сглотнув, Нельо быстро меняет тему: — Если сходишь на конюшню посмотреть, готовы ли лошади, я сам заберу вино. Я согласен, я готов даже сам донести наши седельные сумы — только бы не слышать его неизбежного разговора с дочерью трактирщика: в этом наши желания сходятся. Дожидаясь, пока конюх, чьё имя за день вылетело из моей головы, оседлает наших лошадей, я спохватываюсь, что забыл поблагодарить трактирщика. Наверное, когда мы уедем, все будут качать головой и говорить: «Этот второй сын Феанаро совсем не так вежлив, как его старший брат!». Что ж, так и есть на самом деле. Не то чтобы я хотел показаться грубым, просто правильные слова и поступки всегда приходят мне в голову потом, когда уже никакого толку от них нет. А Нельо ни за что на свете не забудет сказать спасибо тому, кто его приютил, тем более такому великодушному хозяину, как наш трактирщик. Трудно забыть о знакомстве с Нельо, при его красоте и статности, но не все готовы вспоминать его добрым словом только из-за этих качеств, потому что от зависти не свободны даже лучшие из нас. Заслужить всеобщее расположение ему помогают искренность и хорошие манеры. Меня же помнят, как и Атара, за талант, за манеру сверкнуть на мгновение, а потом исчезнуть, оставив после себя темноту. Маясь в ожидании, я подбиваю пыль во дворе у конюшни, пачкая начищенные сапоги (интересно, кто их почистил — Нельо? точно не я). За спиной раздаётся шорох гравия, и по приближающемуся звуку шагов я прикидываю, когда Нельо до меня дойдёт. Он подходит одновременно с конюхом, ведущим под уздцы наших лошадей, почищенных, обихоженных, и готовых к дороге. — Я слышал тебя прошлым вечером, — обращается ко мне конюх, — и, прежде чем ты уедешь от нас, хочу сказать, что восхищён твоим талантом. — Спасибо, — скованно благодарю я. Теперь, когда сцены нет, и арфа спрятана за спиной, трудно поверить, что это я так пел прошлым вечером. Конюх подсаживает меня, а Нельо добавляет: — Голос у моего брата и правда необыкновенный. В нашей семье считают, что если бы Макалаурэ мог петь в хоре Айнур, Арда была бы сейчас ещё прекраснее. В нашей семье… Отец сказал эти слова деду Финвэ в прошлом году на празднике по случаю моего дня зачатия. Мама и Арафинвэ попытались сделать вид, что ничего не услышали, но дядя Нолофинвэ не скрывал своего возмущения. Сравнивать собственного сына с Айнур — это святотатство и проявление гордыни, хуже обычных выпадов Атара против преданности Нолофинвэ Валар. Но здесь, на севере Амана, где дела Валар почти не заметны, конюх лишь улыбается и кивает: — Так и есть. Надеюсь, его пение призовёт к нам дождь, ведь уже две недели стоит засуха, и растения моей жены жаждут напиться. — Пусть Манвэ услышит твои молитвы, — отвечает Нельо, без посторонней помощи вскакивая в седло — но он гораздо выше меня — и, напоследок помахав конюху, пускает своего жеребца в лёгкий галоп по дороге из города. *** Вечером начинается проливной дождь с грозой. Тучи клубятся в небе, и серебристый свет подсвечивает снизу их разбухшие бока. Мы много часов едем по широкой равнине, прежде чем находим рощицу с достаточно густыми кронами, чтобы хоть как-то укрыться от дождя. Земля слишком мокрая, чтобы развести костёр и что-нибудь состряпать, и как же я рад, что Нельо догадался приготовить куропатку до прибытия в город. В придачу он прихватил свежий каравай хлеба и головку сыра — их мы оставим на завтра, чтобы пообедать у моря, а сейчас съедим то, что я взял из дома. Хотя кроны деревьев достаточно хорошо укрывают нас, иногда тяжёлая капля дождя прорывается сквозь завесу веток и листьев и падает мне на голову, жаля, как укол холодной иглы. Гроза поглотила мягкое тепло северного лета, и на смену ему тучи обрушили на землю молнии. Я трясусь, даже закутавшись в плащ (он лёгкий: кто же думал, что в конце лета понадобиться что-то посерьёзнее?); задубевшие руки словно превратились в ледышки. — Сейчас бы шатёр! — говорю я вслух. — Увы, шатра нет, — отзывается Нельо, который путешествовал больше меня и привык ко всякой погоде. — Я бы захватил его с собой, но тогда пришлось бы брать и вьючную лошадь, а это задержало бы нас в пути. От влажности хлеб отсырел, а сыр сделался склизким. И то и другое с трудом лезет в горло, но всё же я пробую поесть, чтобы унять голод, от которого сводит живот. Нельо отщипывает кусочки от куропатки и предлагает их мне. Я подозреваю, что он отдаёт мне и свою порцию тоже, но ничего не говорю, только с благодарностью облизываю свои дрожащие пальцы. Весь день мы почти не разговаривали. Я чувствовал, что напряжение между нами ждало часа, чтобы прорваться ссорой, как рано или поздно вскрывается любой нарыв. Время от времени, когда молчание становилось тягостным, он просил меня спеть, но сам не подпевал, а просто ехал рядом и слушал с отсутствующим выражением лица. Он вёл себя как ребёнок, который ждёт, что его накажут родители, но сам не считает себя виноватым, и в его предупредительности чувствовалось что-то вызывающее. Я боялся, что, начни мы разговаривать, я рано или поздно спрошу: Как ты мог? В кого ты превратился? Ты не похож на брата, которого я так горячо люблю. А он ответит: Что дурного в моём поступке? Чью «добродетель» ты так слепо копируешь? Разве ты забыл, чей ты сын? Поэтому я молчу, и из-за этого молчания он, скорее всего, думает, что я всё ещё не простил его. Отломив ножку куропатки, он протягивает её мне, и я принимаюсь есть. Иногда на голову падает, пронизывая холодом, ещё одна капля дождя, и я вздрагиваю, промокший и несчастный. Покончив с ужином, мы садимся поудобнее, прислонившись спиной к древесному стволу. Развернув подмокшее одеяло, Нельо набрасывает его нам на плечи и тщательно подтыкает вокруг моих ног. — Чтобы пальцы на ногах не замёрзли, — объясняет он. Сколько лет он уже так делает? Если подумать, с тех пор, как я себя помню, он грел мои ноги своими, если ему казалось, что они замёрзли, и укутывал их; он всегда был нам с младшими братьями словно третий родитель. Стыд начинает разъедать меня изнутри, там, где ещё недавно подгрызал голод. — Если хочешь, садись поближе, — предлагает он. В другой раз он бы просто обнял меня за плечи и заставил сесть вплотную, чтобы греть меня своим телом, но сейчас не решается; если мне нужно его тепло, я должен сам перебраться по мокрой листве поближе, и сам прислониться к нему. Я смотрю на него и думаю. Думаю о том, что мы никогда не стеснялись друг друга — вместе переодевались, мылись, при необходимости спали в одной постели, лишь бы было удобно и тепло. Мы никогда не равнялись на родичей из Тириона, которые носят одеяния в пол и застёгиваются под самое горло. Что зазорного в том, чтобы прикоснуться к брату? Посмотреть на него? Разве не зазорнее считать, что какие-то недостойные мысли могут запятнать нашу братскую любовь? Но перед этим моего брата обнимала дочь трактирщика, она стоит между нами, и я не могу о ней забыть. Вспомнив об этом, я пытаюсь незаметно отодвинуться, но меня выдаёт наше общее одеяло. Оно натягивается у Нельо на плече, и он, конечно, замечает это. На его лице мелькает обида и в то же время любопытство. Скажет он что-нибудь или нет? Я не могу бороться с Нельо. Не только физически — понятно, что физически он сильнее меня, — но и эмоционально: он более стоек. Когда я с кем-то ругаюсь, то по какой-то причине не могу сдержать слёз. Возможно, я боюсь, что меня слишком легко переспорят и докажут всем, что я уступаю умственно. Пусть лучше меня выставят голым перед дворцом в Тирионе, чем откровенно покажут, что я ни на что не годен. Самый бесполезный сын Феанаро. Нельо этого не боится: его только отец и может переспорить, и то, меткие слова Нельо всё равно способны задеть Атара и привести его в бешенство. Редкие стычки Атара с Нельо просто ужасны и могут сравниться только с его ссорами с Амил. И я знаю, что сегодня мне не победить. Нельо и Атар оба считают мою высокомерную застенчивость недостатком. Однажды я заявил Атару, что плотская любовь отвратительна, а он отпарировал: «А как ты считаешь, каким образом ты появился на свет?» Мне это известно, но именно из-за этого я не могу сейчас позволить Нельо обнять и поцеловать меня. Конечно я знаю, какое удовольствие может доставить мне моё тело, но противно примерять это знание на другого — как противно слизывать кровь с чужой раны, в отличие от своей. Я наконец встречаюсь с Нельо глазами. Его взгляд не отпускает меня, слова вертятся у нас обоих на языке, нужен лишь повод. Я не хочу прикасаться к тебе. — Это твоя беда, а не моя. Если мы начнём ругаться, у меня польются слёзы. Я, конечно, постараюсь замаскировать их дождём, но Нельо всё равно заметит. И наша поездка, которую я так ждал, гордясь тем, что брат решил разделить её со мной, будет испорчена. Я опираюсь ладонями о мокрую землю и пододвигаюсь к брату, словно заходя выше пояса в ледяную воду. Не знаю, чего я боюсь — что между нами встанет кто-то другой? Но ко мне прислоняется всё тот же с детства знакомый бок — знакомые рёбра и знакомое плечо, словно созданное, чтобы к нему было удобно прислоняться головой. Брат обнимает меня за плечи и прижимает к себе — это нужно ему, а не мне, но я позволяю, и постепенно перестаю дрожать. *** Отключившись от шума дождя и укусов холодного ветра, я погружаюсь в глубокий сон, где живут самые странные и непонятные сновидения. Мне снится, что Атар и Варда вдвоём перемешивают зелье в огромном котле, обсуждая рецепты творения звёзд. Я предлагаю соединить звёзды песней, но Атар настаивает, что каждый должен представить созвездия в своём воображении. Мне снится, что мне протягивают ребёнка, а дед Финвэ говорит: «Семь — счастливое число». У меня что, семеро детей? Илуватар и Эа! Ребёнок начинает вопить, дед Финвэ испуганно на меня смотрит, многотысячная толпа ахает у меня за спиной, и до меня доходит, что я только что выругался в присутствии всех нолдор. Нельо стоит справа, одетый в красное, плохо подходящее к его рыжим волосам, и хохочет надо мной. «Нельо, прекрати! Отстань от меня!», кричу я. «Сколько раз повторять, Макалаурэ, называй меня, как все, Руссандолом». Следующий сон довольно неуютный — я нахожусь в одной из королевских спален — а хотя спальня обставлена ещё проще, чем предпочитает Атар, я почему-то уверен, что она королевская — и Вингариэ расстёгивает на мне одежду. «Я твоя», говорит она. «Я твоя, Макалаурэ», но тут раздаётся стук в дверь, я распахиваю её и кричу: «Почисти свои проклятые сапоги сам, Нельо!», но на этот раз он не держит в руках сапоги, а протягивает мне правую руку, словно желая, чтобы я взял её. «Она пуста, Макалаурэ», хриплым голосом потрясённо говорит он. «На ней ничего нет. Ничего нет». На его левой руке все пальцы украшены кольцами с прекрасными самоцветами, которые умеет делать только Атар, но правая лишена украшений, даже серебряного обручального кольца. Мне вдруг становится жаль его, и я начинаю плакать от жалости. Я беру его лицо в ладони — оно мертвенно бледное и прекрасное, скулы так выпирают, что отбрасывают на щёки тени; я плачу и плачу, до тех пор, пока мне не начинает казаться, что я никогда уже не остановлюсь.