Мнимое супружество.

— Джен, прошу тебя, — умолял он. — Открой. Я не выдержу больше этой пытки, этой мучительной тишины, и взломаю замок, как грабитель. Я подошла к двери и, отодвинув задвижку, вышла в коридор. — Вам нет нужды поступать так, сэр, — я старалась, чтобы мой голос был ровным и не дрожал. Мистер Рочестер попытался обнять меня, но я не позволила. — Дженет! — воскликнул он. — Почему ты отталкиваешь меня? Ты больше не любишь меня? Я задохнулась, словно от удара, и оперлась о косяк двери, чтобы не упасть. Конечно же, я любила его — к чему было отрицать очевидное! — но принять сейчас его объятия было бы преступной слабостью, которую я не могла себе позволить. — Все вокруг изменилось, сэр, и я тоже должна измениться, — в этом не может быть сомнения, — наконец проговорила я. — Мы больше не можем вести себя по отношению друг к другу так, как раньше. Я подняла глаза на мистера Рочестера, но в полутьме коридора едва разглядела его лицо. Мой взгляд, обращенный к нему, словно заглянул в самые глубины моего сердца, и перед моим мысленным взором промелькнули воспоминания о чудесных месяцах, проведенных с человеком, которого я считала своим мужем. А затем они ускользнули от меня в темную пустоту, в небытие, не оставив после себя ничего, кроме горького разочарования и боли. — Мы завтра же поженимся! — он порывисто схватил мою руку и сжал ее. — Теперь, когда я свободен от тягостных уз своего несчастливого супружества, мы можем соединиться по закону, хотя я и так считаю тебя своей женой и безумно люблю. Скажи мне только, что ты простила меня, и обними, как раньше… Я отпрянула от него. Мысль о том, что сейчас он заключит меня в свои объятия, показалась мне почти кощунственной, ведь со смерти его жены еще не прошло и месяца. — Как вы можете, сэр… Побойтесь Бога! Неужели у вас нет ни капли жалости и хотя бы толики уважения к несчастной женщине, бывшей вашей супругой? Она была не виновата в своем безумии и хотя бы после смерти заслуживает, чтобы ее достойно проводили, а вы, ее муж, выдержали положенный законом траур. Он изумленно посмотрел на меня. — Джен, о чем ты говоришь? Эта женщина давно перестала быть моей женой, и я нисколько не сожалею о ее кончине. Я могу, в угоду традиции, надеть черную повязку на рукав, но скорбеть об этом чудовище, отравившем мне жизнь, и соблюдать траур по ней — нет, этого не будет. — Как вы жестоки, сэр, — только и смогла прошептать я. — Ты неверно судишь обо мне, — возразил мистер Рочестер. — Не потому я ненавижу и презираю ее, что она безумна, — будь ты безумна, разве бы я ненавидел тебя? — Думаю, что да. — Тогда ты ошибаешься, и ты меня совсем не знаешь, не знаешь, на какую любовь я способен. Каждая частица твоей плоти так же дорога мне, как моя собственная: в болезни и в страданиях она все равно мне дорога. Душа твоя для меня бесценное сокровище, и если бы она заболела, она все равно оставалась бы моим сокровищем; если бы ты неистовствовала, я держал бы тебя в своих объятиях, а не надел бы на тебя смирительную рубашку. Твое прикосновение, даже в припадке безумия, имело бы все ту же прелесть для меня, и в твои тихие минуты у тебя не было бы иного стража, иной сиделки, кроме меня. Я был бы всегда возле тебя и ходил бы за тобой с неутомимой нежностью, даже если бы ты никогда не улыбнулась мне, и не уставал бы смотреть в твои глаза, если бы даже они не узнавали меня. Я покачала головой. — Даже если дело и обстоит так, как вы говорите, моя совесть не позволит мне принять ваше предложение. Не раньше, чем истечет срок траура. До этого времени мы должны жить раздельно. Нужно было немалое мужество, чтобы сказать ему это, но я все же решилась. Мистер Рочестер посмотрел на меня долгим и пристальным взглядом. Потом он наклонился и тихо сказал: — Джен, что за нелепые условия ты мне ставишь? Мы поженимся завтра, и я даже не хочу это обсуждать. Послушайся здравого смысла, не перечь мне. Потому что, если ты будешь упрямиться, я на все пойду, — его голос был хриплым, его взгляд — взглядом человека, готового разорвать нестерпимые оковы и дать волю своей необузданности. Видя, что его слова не находят во мне отклика, он воскликнул:  — Почему ты так непреклонна, так жестока ко мне? Отчего не желаешь довериться мне? Разве я не нашел тебя, одинокую, бесприютную, никем не пригретую? Разве я не охранял, не лелеял, не берег тебя? Разве не горит в моем сердце любовь и не тверды мои решения? Ну же, Джен, опровергни мои слова! Это все искупает перед Богом. Я знаю, что мой создатель разрешает мне это. А что мне земной приговор! Суд людей я презираю! Я поняла, что еще мгновение, еще один бешеный порыв, и я уже не смогу справиться с ним. Только сейчас, вот в эту ускользающую секунду, я еще имею возможность подчинить его своей воле и удержать. Я давно уже боролась со слезами, зная, что ему будет неприятно видеть меня плачущей. Но теперь я решила дать им волю. Если он рассердится, тем лучше. Я не стала сдерживаться и разрыдалась. Скоро я услышала то, чего ждала: он заботливо уговаривал меня успокоиться. Я сказала, что не могу, пока он в таком состоянии. — Но я не сержусь, Джен. Я просто слишком сильно люблю тебя, а между тем твое личико застыло в такой решительности, стало таким холодным и непреклонным, что я перестал владеть собой. Тише, тише, вытри глаза. Его смягчившийся голос доказывал, что он укрощен; я тоже начала успокаиваться. — Сэр, позвольте мне все же поступить так, как я считаю правильным. Я не могу сейчас выйти за вас замуж. И оставаться жить здесь с вами я тоже считаю безнравственным. Мы должны расстаться на некоторое время — это неизбежно. — Джен, ты забываешь, что я отнюдь не уравновешенный человек, — его широкие ноздри раздувались, а глаза сверкали. — Я не долготерпелив, я не холоден и не бесстрастен. Из жалости к себе и ко мне перестань твердить о расставании. Этого не будет. Но я была настроена весьма решительно. — Нет, будет. И если вы любите меня так, как говорите, то вы отпустите меня. Видя, что никак не может меня переубедить, мистер Рочестер совсем потерял голову. Его ярость дошла до высших пределов, и он, конечно, должен был уступить ей на мгновенье, что бы за этим ни последовало. Он быстро подошел ко мне, схватил мою руку и обнял за талию. Казалось, он пожирает меня своим пылающим взглядом. Я чувствовала себя, как былинка, объятая горячим дыханием пламени; но я все еще владела собой, и меня не покидала уверенность, что я нахожусь в полной безопасности. К счастью, душа имеет своего глашатая — часто бессознательного, но верного глашатая, — это глаза. Я взглянула в его искаженное гневом лицо и невольно вздохнула. Мне было больно от его объятий, мои силы почти иссякали. — Никогда, — сказал он, стиснув зубы, — никогда не встречал я создания более хрупкого и более непобедимого. В руке моей она, как тростник (и он стал трясти меня изо всей силы), я мог бы согнуть ее двумя пальцами; но какой толк, если бы я согнул ее, если бы я растерзал, раздавил ее? Загляните в эти глаза, перед вами существо решительное, неукротимое, свободное! Оно глядит на меня не только с отвагой, но с суровым торжеством. Как бы я ни поступил с его клеткой, я не могу поймать его, это своевольное, прекрасное создание! Лицо его было взволнованно, оно пылало, судорожно подергивалось, в глазах вспыхивал странный огонь. Внезапно он отступил на шаг назад и опустил руки. — Джен, не оставляй меня. Я не вынесу того ужасного одиночества, которое неизбежно обрушится на меня после твоего ухода. Неужели моя бесконечная любовь, моя нестерпимая тоска, моя горячая молитва — все для тебя ничто? Он с мольбой смотрел на меня. И мне было гораздо труднее противостоять этому взгляду, чем его железным объятиям. Мне казалось, что раскаленная безжалостная рука сжимает мое сердце. Ужасная минута, полная борьбы, мрака и огня, настоящая пытка! Но, конечно, было бы неразумно уступить Эдварду теперь. Я имела смелость противостоять его ярости и укротить ее. Я должна победить и его скорбь. — Я ухожу, сэр, — твердо произнесла я, переступила порог своей комнаты и закрыла дверь. И видит Бог, это было самым трудным и мучительным решением в моей жизни, потому что в беспощадной борьбе гордости и любви нет победителей, а есть только растерзанное сердце, истекающее кровью…