Paradise Lost

Как в печи, пылал огонь, Но не светил и видимою тьмой Вернее был, мерцавший лишь затем, Дабы явить глазам кромешный мрак, [Джон Мильтон, Потерянный рай]

Год и шесть месяцев назад Его первые воспоминания были о ее глазах. Впрочем, если нужно было быть абсолютно честным с самим собой, то первое, что он помнил, — боль. Зверская, режущая боль, охватившая его только пробудившееся тело, принесшая муки всем мышцам и заставившая его обожженными губами выдохнуть нечеловеческие звуки. После, когда ослепляющая боль чуть спала, и он смог сосредоточиться на окружающих его вещах, его Создатель внезапно появилась в поле его зрения. Ее усталые глаза тут же приковали к себе его внимание — голубые, мерцающие от непролитых слез, с залегшими тенями, они выглядели драгоценными камнями на ее бледной коже. Они смотрели друг на друга, затаив дыхание, тишину комнаты нарушал лишь грохот грома снаружи. Он не знал, где он был — черт, он даже не знал, кем и чем он был, — но просто присутствия этой женщины было достаточно для его спокойствия и умиротворения. Он дышал тяжело, вдохи его были хриплыми, но, по крайней мере, крики прекратились. Не отводя от нее взгляда, он попытался встать, опираясь на свои руки, но, как оказалось, он все еще не контролировал собственное тело, это простое движение было мучительным, и он застонал, чувствуя себя измученным, бисеринки пота появились на его лбу. Она тут же бросилась помогать ему и обвила рукой его талию, позволив ему использовать себя как опору. Она успокоила его, не обращая внимания на его пот и кровь, что запятнали ее одежду, и помогла ему сесть. Его длинные ноги, что отказывались сейчас слушаться, повисли над краем операционного стола, его глаза увидели шрамы и швы, что покрывали его плоть. Его рот распахнулся в изумленном выдохе, и его рука вслепую нашла ее руку, с жестокостью сжимая ее. Пристальный взгляд его был полон вопросов. — Тише, — успокоила она, в ответ сжимая его руку, хотя он даже не мог ее понять. — Все хорошо, ты в безопасности. С тобой все будет хорошо. Ее тихого голоса было достаточно, чтобы уверить его и успокоить, или, возможно, это было просто осознание того, что он не один больше. Какой бы ни была причина, он без сопротивления позволил ей заботиться о себе. В последующие часы он обнаружил себя прирученным нежной, в то же время робкой заботой своего Создателя. После быстрого стандартного медицинского обследования, которого он не понял, она решила помыть его. Он был погружен в ванну, до краев полной теплой воды, а затем она принялась очищать его кожу от следов крови и других жидкостей неизвестной природы. Она полила водой его обритую голову, осторожно касаясь чувствительной кожи вокруг шрамов, и он практически замурлыкал от этого. По сравнению с ним, она была теплой, мягкой, в то время как его плоть была ледяной и жесткой, как у трупа. Он дрожал под ее прикосновениями и, вздохнув, расслабился, чувствуя, как под действием ее маленьких ладоней боль окончательно уходит. Она тихо говорила с ним, и ее голос звучал колыбельной в его ушах, хоть он не понимал ни единого слова. Он чувствовал себя таким усталым и растерянным — он не понимал того, что с ним происходило, он лишь четко осознавал ее и в ней он нашел свою гавань в океане реальности, укрытие и поддержку в шторме. Однако она, казалось, боялась его. Он не знал, почему он так думал, но он был так уверен: она вздрагивала, когда он внезапно подходил к ней, а порой он мог услышать отчаянное сердцебиение в ее груди. Вокруг него она двигалась осторожно, словно боялась, что какое-то действие или неверное слово могут стать причиной жестокого поведения. Потому он решил оказать ей ту же любезность и постарался быть терпеливым, старался ждать, пока она сама подойдет к нему, а не преследовать ее. Это ее словно успокоило, и когда она начала чувствовать себя рядом с ним комфортно, она начала ему чуть улыбаться. Она объяснила ему, что его зовут Никлаус — она даже коснулась его груди, пытаясь подчеркнуть это и повторяя это слово снова и снова, пока у него не получилось произнести его — напряженным голосом и хриплыми звуками, но все же. Она снова улыбнулась, и он понял, что мимикрирует этот любопытный жест — это привело ее в изумленный трепет и преисполнило его гордостью. Когда он понял основные различия между собой и своим Создателем — ее женственность, противоположную его маскулинности, ее человечность, в то время как он был чем-то другим, — Никлаус начал называть ее просто Женщиной. Он не знал ее имени с самого начала — она точно не утруждала себя тем, чтобы сказать ему, возможно опасаясь интимности, которое это знание могло бы создать между ними. Потому некоторое время он был озадачен и мучим вопросами: если у него было имя — что для него было его самой большой ценностью, ведь у него не было ничего больше, — почему у нее не было? Над всем этим он рассуждал и задумывался, только когда оставался исключительно один, позже — вынужденный выживать в мире, которого он не понимал, и живя с осознанием того, что его бросил единственный человек, который заботился о нем. Она не смотрела на него так, словно он был монстром — она не обращала внимания на его шрамы, она лишь каждый день ухаживала за ними с предельной нежностью и без унции страха. Ее страх относился не к его внешности — теперь он знал это, — но к его темпераменту. И она всегда улыбалась, когда он вел себя спокойно и сдержанно, словно джентльмен, а не монстр, каким он привык себя считать. И в те моменты, когда он не давал своему бесцеремонному характеру управлять им, она учила его и открывала ему что-то новое. Женщина научила его читать, научила писать — он мог написать свое имя и несколько других слов уже в первую неделю, и он любил слушать, когда она читала вслух для него. Он любил слушать ее мелодичный голос и восхищаться нежными чертами лица без прерываний. Иногда, в те моменты, когда он внимательно вглядывался в нее пытливым взглядом, его пальцы чуть дергались, словно мышцы его тела знали о нем больше, чем его мозг — как будто ему чего-то не хватало, будто он что-то упустил. Было ли что-то, о чем он забыл? Разве Женщина не рассказала ему уже все о нем? Он понял, что хотел бы воспользоваться своими способностями, хотя и не знал, что это было. Он изо всех сил пытался вспомнить, хотя даже не знал, что забыл, и это сводило его с ума — он чувствовал стыд, который даже не мог сформулировать, чтобы объяснить ей. 
К несчастью, привычная для него рутина не продлилась долго. После трех недель, в течение которых она уходила лишь на пару часов, чтобы купить продукты, его Создатель начала проводить с ним все меньше времени. В некоторые дни она была с ним днем, в другие — только когда наступал вечер, и он понял, что все больше времени находится в одиночестве, пытаясь найти способы развлечь себя, пока дожидается ее. — Ты не можешь выйти наружу, — пылко произнесла она, и ее красивые глаза расширились. — Ты не… готов. Ты понимаешь меня, Никлаус? — Она всегда произносила его имя, когда хотела удостовериться в том, что он серьезно относится к ее словам. — Когда я ухожу, ты должен оставаться в доме. Он кивнул, потому что не хотел, чтобы она волновалась из-за него. Когда он наконец остался один, он начал искать. Он рассмотрел все ее фотографии, ее шкаф и выдвижные ящики — он просмотрел каждую книгу, которую мог взять, — но он нашел настоящее сокровище в книге, которая лежала на тумбочке рядом с ее кроватью. Он нашел ее имя — Кэролайн. Книга оказалась простым романом, он даже не запомнил названия, но странички были мятые, а обложка — потрепанной, видимо, она перечитывала ее много раз. Внутри, на титульном листе, была выведена запись.

Моей Кэролайн — счастливой годовщины! Я люблю тебя. Т.

Он читал эти слова, пока не выучил их, сидя на ее кровати и окутанный ее запахом. Кэролайн. Он был уверен, что это ее имя, потому что он видел это слово на других вещах в доме: на чашке, свитере, ее письмах. Ему было интересно, почему она никогда не говорила его ему: может, оно ей не нравилось? Может, она стыдилась? Кэролайн. Такая сладость в таком маленьком слове! Оно заполнило его рот, и губы его раздвинулись, произнося его с обожанием. Кэ-ро-лайн. Если бы это было единственным словом, которое он мог знать, он был бы счастлив. В тот вечер, когда она вернулась домой, он ждал ее у двери с восторженным взглядом, словно щенок, ожидающий хозяина, и поприветствовал ее. — Здравствуй, Кэролайн. Она замерла на пороге и моргнула. — Никлаус? — в ее голосе звучал вопрос — как он узнал? Он просто улыбнулся — жест, который проявлялся все чаще и чаще, — и нежно взял ее за руку, стараясь не обижаться на ее дрожь. — Кэролайн, — более мягко повторил он. Его Кэролайн.

***

Наши дни — Кэролайн? Его голос оказался низким, а лицом он все еще прижимался к ее животу, ее пальцы запутались в его волосах. Ее одежда, как и ее щеки, были мокрыми от слез — она даже не поняла, что тоже начала плакать. — Ммм? — пробормотала она, не доверяя собственному голосу. Он глубоко вздохнул и чуть отстранился, достаточно для того, чтобы взглянуть на нее нечеловеческими янтарными глазами. — Я могу лечь спать с тобой? Ее пальцы слегка потерли старый шрам, скрытый под волосами, и он задрожал от этого. — Ты не можешь остаться здесь навсегда, Клаус, — осторожно прошептала она. — Ты знаешь это. Будет нечестно… — Я имел в виду просто сон и только на сегодня, — прервал он ее. — Ты — мой дом, Кэролайн, и я так долго стремился к тебе. Пожалуйста. Как она могла отказать ему? В течение прошлого года она не могла не думать о нем. Каждый день, когда она вставала, ее мысли устремлялись к нему: что он делает? Где он? Он в безопасности? Счастлив ли? Презирает ли ее? Кэролайн не могла не задаваться вопросом, забыл ли он ее, или начал ли лелеять идею мести. Она вернула ему жизнь — или ее извращенное подобие, — а затем, как жестокий бог, изгнала его в мир, к которому он не был готов. Только потому, что она была напугана и эгоистична! Он должен был кричать на нее, вместо того чтобы умолять впустить себя в ее постель. Вина охватила ее, заставила почувствовать тошноту. Ее руки нежно обхватили его лицо: — Я думала, что ты будешь меня ненавидеть, — пробормотала она, большими пальцами выводя круги на его щетине. И хотя он прижался щекой к ее ладони, его голос был холодным: — О, я ненавидел, — его глаза пронзили ее, они были неумолимы — в них не осталось и следа от мольбы. — Ты сделала мне больно, Кэролайн. Ты создала меня и ты оставила меня — что хуже всего, ты меня бросила. Я долго ненавидел тебя. Кэролайн не хотела признаваться, что холод, что коснулся ее позвоночника, был страхом, чистым и инстинктивным, от того, что она увидела в его глазах что-то новое, что-то опасное, чего не было в нем в прошлом, и на мгновение это ужаснуло ее. Внезапная твердость в линии его челюсти, сталь в его глазах, она ощутила силу под его кожей: он вырос вдали от нее, превратился в другого человека, и Кэролайн не знала, был ли человек перед ней тем же, кем был год назад. Вздохнув, она убрала руки от его лица и присела на маленький столик напротив дивана. Он позволил ей, хотя в его глазах мелькнула тоска по ее прикосновениям. — Тогда почему… — Почему я вернулся? — закончил за нее Клаус. — Я уже сказал тебе. Я не мог оставаться вдали. Кэролайн взглянула на свое Создание: он определенно изменился с тех пор, как она его видела. Ушла его наивность, ушла его податливость: он держался с гордостью, спина его была прямой, голова высоко поднята, подбородок вздернут. Он выглядел так, словно видел целый мир и, не впечатленный, судил теперь всех, как тех, кто ниже его. Она не сомневалась, что в это он и верил — Клаус, в конце концов, был кое-кем другим. Возможно, эволюция человеческой расы? Не мертвый, но в то же время и не живой. Немного и того, и другого — гибрид, как она написала в своих исследованиях. И — откуда вдруг пришла эта мысль? — он был привлекательным. Его шрамы не скрывали его красоту, наоборот, добавляли очарования. Она знала о каждой его ране, что скрывалась под одеждой — она практически могла почувствовать их под тканью его Хенли, грубые и твердые. Она задумалась над тем, как они выглядят сейчас, год спустя, без ее ухода и мазей — позволит он ей взглянуть на них? Ее научный интерес внезапно вырос. Но Клаус давно прекратил быть простым экспериментом, подобным морской свинке, и Кэролайн не собиралась так с ним обращаться. Он не заслуживал этого, не после того ада, который ему пришлось пройти. — Ты также говорил, что хочешь поговорить. О чем? Он ожидал этот вопрос, хотя предпочел бы решить все по-другому. Но когда Клаус представлял все это, он и подумать не мог о ее слезах, о ее усталости или даже о том, как она влияла на него. Он думал, что легко выплеснет свою ярость и раздражение, что заставит ее умолять о прощении, что напугает ее и будет угрожать — он знал все о ее новом любовнике, он даже сказал ей об этом! Он планировал использовать его в своей мести против нее. Разве мог он себе представить, что стоит ему увидеть ее, как единственной его мыслью, его желанием станет желание забыться в ее объятиях? Клаус не планировал попасть в ловушку ее мягкости и нежности — он должен был заставить ее кричать и плакать по самым разным причинам, а не позволять слезы самому себе от той мучительной тоски, что он испытывал в ее присутствии. — Я не хочу о чем-либо говорить сейчас, — тихо произнес он, ненавидя себя за то, что он так чертовски слаб. Его жизнь вдали от нее — не то, о чем он сейчас хотел думать. Он слишком сильно устал и не был готов отказаться от ее доверия только для того, чтобы сказать, насколько сильно он на нее по-настоящему злился — не сейчас, когда до сих пор чувствовал вкус губ Кэролайн. — Пожалуйста, — добавил он, испуганный ее молчанием. Кэролайн сделала дрожащий вздох, но не отводила от него взгляда, и это позволило ему надеяться. — Ладно, — в итоге произнесла она, слишком утомленная для споров. — Сейчас мы идем спать, но завтра поговорим, — твердо произнесла она, несмотря на усталость. Он кивнул и встал, предлагая ей руку, она приняла ее инстинктивно, без раздумий, и не зная, что каждый ее доверчивый жест понемногу усмиряет его гнев. И затем, когда она, доверчиво прижавшись к нему под теплым одеялом, быстро заснула — их ноги переплелись между собой! — Клаус не мог не поставить под вопрос важность своей вендетты.