Часть 1
13 мая 2016 г. в 15:21
Сегодня я снова почти умер.
Сидел посреди гостиной в кресле, приставив к виску револьвер и думал о холоде его ствола, пока по ящику крутили что-то про
средство для похудания,
готовый завтрак,
очередной говносериал.
Нужное подчеркнуть.
Я сидел в кресле, к виску приставлен револьвер. Тот самый, из которого семь лет назад застрелился отец.
Яблоко от яблони…
Револьвер, кстати, модели «Виктория». Тридцать восьмой калибр как-никак.
Это мой утренний ритуал: встал, почистил зубы, принял ванну — можно и покончить с собой.
Только на курок так нажать и не удалось.
Спустить затвор,
вышибить мозги.
Называйте как хотите, факт остается фактом. Просто не получается и все. Всегда находится какой-то повод остановиться.
Скажем, забыл выключить утюг. А когда пошел и выключил — настроение уже пропало.
Или, скажем, пора на работу.
Лиз говорит, что это трусость. Но, по-моему, это довольно глупо: я не смерти боюсь. Жизнь пугает меня много больше.
Смешно.
Я женат на рутине: работа, дом, два часа на сон, снова работа, дом…
Повторение повторения повторения.
Погода перестала существовать. Например, я почти точно помню, что вчера было лето, светило солнце.
По ящику крутили что-то про аномальное потепление.
А сегодня уже зима, снег. В перерывах между рекламой чипсов и средства от диареи крутят про то, что зима выдалась аномально снежная.
Дни исчезают,
стираются,
сливаются в одно целое.
Работа, дом, попытка покончить с собой.
Повторить.
Погода на вечер — аномально ничтожные попытки на жизнь.
У меня сегодня, оказывается, день рождения. А я и не вспомнил, пока меня не поздравил начальник, предложив «пойти домой, отдохнуть, все дела».
Сказал об этом Лиз и она предложила заказать по этому поводу пиццу на дом.
— Просто тебе нужно отвлечься, — говорит она, — Найти себе хобби.
Какое же?
— Ну, попробуй писать картины.
Пробовал. У меня весь чердак завален полотнами с полями, фруктами, голыми девушками.
— Напиши книгу.
Пытался.
— Вышивать крестиком?
Тоже.
Лиз тяжело вздыхает, протягивая мне бутылку с водкой.
— Единственное, что осталось предложить.
Помню, когда мне было шестнадцать, я спросил у отца в чем смысл жизни. Он пожал плечами и сказал:
— Годам к двадцати поймешь сам.
В двадцать я задал ему тот же самый вопрос, и он ответил:
— Наверное, смысл жизни в том, чтобы просто жить. Годам к тридцати точно поймешь.
А еще через несколько лет он покончил с собой.
Что самое смешное, сегодня мне исполнилось тридцать, а я так ничего и не понял.
Делаю глоток из бутылки, еще один.
Закусываю пиццей.
Повторить.
Планы на жизнь — аномальное опьянение.
Лиз водит лезвием бритвы по запястью, капая кровью на мой недоеденный кусок пиццы.
Мы здесь играем в одну и ту же игру: кто быстрее сдохнет, кто решится.
— Слушай, у тебя запасных лезвий нет? Мое совсем затупилось.
Она не отрывает взгляда от своей руки, кажется, рисуя что-то на запястье.
Смерть — тоже искусство.
Подхожу к окну, одёргивая шторы. Балконная дверь уже давно сломалась и не закрывается до конца, так что порывы холодного воздуха забираются под рубашку, заставляя непроизвольно поёживаться.
Делаю глоток из бутылки.
Закусываю пиццей.
Повторить.
— Ого, солнце уже зашло? — Лиз наконец оторвалась от своего увлекательнейшего занятия и теперь вместе со мной смотрит на темное небо.
— Давно уже, — говорю.
Что самое смешное, речь вовсе не об уличном освещении.
На плечо ложится рука, и в том месте на рубашке теперь расплылось кровавое пятно. Не оборачиваясь, протягиваю Лиз бутылку, из которой она тотчас делает несколько глубоких глотков.
— Слушай… может, пора прекратить все это?
Её голос на удивление тих. Почти шепот.
Я наконец оборачиваюсь к ней, бросая вопросительный взгляд.
Что именно?
— Ну, все это, — она размахивает изрезанной рукой у меня перед глазами. Капельки крови разлетаются во все стороны, пачкая занавески,
ковер,
рубашку.
— Можно начать новую жизнь и все такое.
Голос дрожит, а взгляд неуверенно мечется по всей комнате. Что угодно, лишь бы не смотреть мне в глаза.
Ты слишком пьяна.
Я пытаюсь уйти, сесть на диван, но Лиз хватает меня за рукав, не давая сделать и шагу.
— Нет, послушай, я серьезно. Не всё же в жизни так плохо: мир, люди…
Она тянет меня за руку, практически прижимаясь ко мне всем телом. Теперь она смотрит прямо мне в глаза. Мы стоим так близко, что я чувствую запах её духов, смешанный с потом. Она смотрит на меня.
Она смотрит в меня.
Пытается найти то, чего во мне уже давно нет.
— Есть же ведь люди, ради которых стоит жить…
— Например?
Вместо ответа Лиз обвивает руками мою шею и целует меня.
Рубашка уже безвозвратно испорчена, это точно.
Я отрываюсь лишь на секунду от её губ, чтобы сказать: — Я не верю в человечество.
И Лиз смеется, утягивая меня за собой на диван.
На этот раз сквозь поцелуй чувствуется привкус слез.
Её или моих — не имеет значения.
Впервые за столько лет я чувствую, что моё сердце снова бьется.
Моя рубашка летит прочь,
её блузка летит прочь,
все мои мысли следуют в том же направлении.
И лишь громкий стук двух сердец заглушает учащенное дыхание.
Моё.
Её.
Наше.
Кажется, я наконец понял в чем смысл жизни.
Только, чур, никому.
Нам просто нужно, чтобы нас любили. Всё, что нам нужно — почитатели.
Мы живем с этой мыслью:
люби меня
люби меня
люби меня как можно сильнее.
Даже если вам кто-то говорит, что это не так — не верьте ему.
Только тс-с-с.
Вы обещали.
Холодный ветер с балкона почти обжигает, остававляет ожоги на теле и в душе. Но это не имеет значения.
На моём календаре: 46 никогдабря.
Хотите маленький секретный рецепт моего утра? Возьмите большой стакан, заполните его до половины крепким кофе. Остальное залить водкой.
Пить залпом.
Повторить.
Настроение на сегодня — аномальная апатия. Ожидаются осадки из человеческой лжи. Синоптики советуют оставаться дома и пить виски.
Осколки от разбитого стакана впиваются мне в ступни, но это уже не имеет значения.
Сделать шаг.
Ещё шаг.
Глотнуть из стакана с «кофе».
Повторить.
Люди по своей природе созданы лишь для двух вещей: лгать и умирать.
И, как показывает опыт, эти вещи более чем взаимосвязаны.
Вчера Лиз покончила с собой. Так просто: перерезала себе вены в ванной и кровью нарисовала на стене розу.
Смерть — тоже искусство.
Теперь я единственный, кто продолжает играть в догонялки со смертью.
Мой отец проиграл. Лиз проиграла.
Здесь нельзя рассчитывать на ничью.
Ствол «тридцать восьмого» холодит мне висок.
Это — мой ритуал.
Это — моя исповедь.
Может, сегодня я нажму на курок,
вышибу мозги,
покончу с собой.
Может, нет.
Я не знаю.
Я правда ничего теперь не знаю.