Чужое небо

Мы ничего не получим за выслугу лет. Будем жадно хватать обрывки ушедших историй. Я сомневался, мне дали надежду в ответ. И небо над головой дали чужое.

10 - 20 марта 2017 год

Это пробуждение далось тяжело. Тяжелее, кажется, чем все предыдущие вместе взятые, потому что теперь он все помнил, до мельчайших подробностей, до стрелок на часах, до запахов и вкусов: не просто помнил – он в тех воспоминаниях безнадежно потерялся. В тех ощущениях, в событиях того времени, в страхе, боли, словах, аккуратно записанных в столбец в его же блокноте. В настоящем с ним возилась целая команда медиков, которым позволено было вступать с объектом в вербальный контакт, которые не отволокли его в кресло для обнуления сразу же после мучительной разморозки, которые даже проявили неслыханное ранее милосердие и оставили его в покое, разрешили просто… спать. Отключившись под звук мелодичного голоса в наушнике, Баки беспробудно проспал, как ему позже сообщила услужливая темнокожая медсестра, три дня. Большой настенный календарь, который кто-то понимающий разместил мало того, что в больничной палате, так еще и прямо напротив кровати, сообщал дату.

10 марта 2017 год

В первый миг Баки накрыл порыв истерически расхохотаться и расквасить лицо тому горе-юмористу, который додумался так пошутить, но после он вспомнил про свой трехдневный сон, с трудом – про элементарную математику и все остальное фрагментами, и любые его желания пропали еще на стадии формирования. Баки путал воспоминания, реальности и временные промежутки, но между тем, почему-то был убежден, что прошлое его пробуждение здесь же, в Ваканде, далось ему куда легче как физически, так и психологически, что намного ценнее. Он помнил это. Ну… или верил, что помнил. Его разбудили немногим позже, чем через месяц после событий в Сибири. И тогда уже Стива не было рядом с ним. Со слов Его Высочества, капитан не был даже уведомлен о процедуре внеочередной разморозки. Запоздало, но до Баки дошло, что оно к лучшему. Кроме единичных медиков и Т’Чаллы при его пробуждении присутствовала… она. У Баки сердце ухнуло камнем в живот, когда он ее увидел, а подключенная к нему аппаратура моментально сообщила его состояние всем и каждому. Баки не привык ее видеть… такой, он сомневался, видел ли когда-нибудь вообще, потому что она никогда не позволяла себе выглядеть уязвленной. Не отличимые от натуральных волос парики, косметика, одежда, вышколенная походка на неизменно высоченных каблуках и непоколебимое выражение уверенности на пути к цели, что не сходило с ее лица… никогда. Такой Баки впервые увидел ее, такой Баки знал ее все время, пока они были знакомы, каждый момент, пока они были близки. Теперь все это ушло. Теперь были наголо сбритые волосы, стерильно белая больничная одежда (не медицинский халат, а майка и штаны, такие же, как были на самом Баки), мертвенная бледность, бесцветные губы, глубокие тени под потухшими глазами и пластыри на сгибе локтя, фиксирующие катетер и скрывающие синяки от исколотых вен. Такой ее Баки увидел после первого пробуждения вне ГИДРы и кресла. Скоро медики исчезли, будто их и не было, Его Величество поспешил откланяться, не навязывая свое присутствие. Весьма символично, хотя, едва ли Баки на тот момент помнил о символизме, им дали сутки наедине – двадцать четыре часа на то, чтобы она (именно она, потому что другие не рискнули) ввела его в курс дела. Всего за месяц его отсутствия врачи Ваканды совершили поистине невозможное, за что не брался до них никто: они вырезали из нее всю дрянь, оставленную на долгую память ГИДРой. Подробности самой процедуры как и восстановление после нее, думалось Баки, навсегда останутся для него тайной за семью печатями, от которой ему достались лишь отголоски в виде шрамов, тоже далеко не вечных, и общее измождение послеоперационного периода. Баки не стал выспрашивать, зная, что подробностей все равно не допросится, но он пообещал себе однажды найти тот самый медицинский файл. Просто потому, что он должен был узнать подробности, просто потому, что она была единственным после Стива человеком, на которого ему было не плевать. Как и она всегда была единственной (когда Стив считался мертвым), кому было не плевать на него. Баки хотел знать, но он не спрашивал, довольствуясь и без того слишком многим – живой ею, пусть даже в не совсем полноценных объятиях, которые позволяла ему единственная рука. Всего за месяц его отсутствия, коим сполна и не совсем честно (но он привык, он промолчал) воспользовались, Его Высочество зачем-то нанял адвокатов, которым Баки изначально искренне посочувствовал. В конце концов, кому пожелаешь иметь в подзащитных профессионального убийцу, отстаивать невиновность которого все равно, что распинаться, будто небо не голубое. За целый месяц его отсутствия научные гении не придумали ничего лучше, чем позаимствовать у Старка технологию трехмерной визуализации воспоминаний, надеясь тем самым добраться до сути его кодировки, до того момента, когда она впервые была применена. Только Баки хотел, не скупясь в выражениях, послать горе-гениев туда, откуда не возвращаются, лишь затем, чтобы они, себя же ради, не лезли в бездонный омут его чертей, как подключились адвокаты, заверяя, что лучшего способа добыть необходимые доказательства придумать нельзя. Оно конечно! Едва ли где в мире существовала страна, чья судебная система не мечтала бы о возможности воочию лицезреть происходящее в разуме преступника. Вот только Баки было в той же степени плевать на их мечты, как и всему миру было откровенно плевать на его единственную – жить, безуспешно пытаясь наверстать хотя бы сотую часть того, чего он оказался лишен на семьдесят бесконечных лет. - Мы сделаем это. Мы вернем тебе имя, я обещаю. Баки изнутри сотрясала мелкая дрожь, которую очень хотелось выплеснуть наружу отчаянным криком. Он убийца, и это тысячу раз доказанный факт, неважно, под какую формулировку подгонят это юристы. Никакое «состояние аффекта» не заставит Старка отказаться от мести, потому что все так, как оно есть: его родители погибли в ночь 16-го декабря 91-го от его, Барнса, руки – карающей бионической длани ГИДРы. Старку даром не нужны никакие судебные тяжбы, никакие доказательства, потому что даже в 21-ом веке балом все еще правила старомодная месть. И Баки был еще, пожалуй, достаточно честен с самим собой, чтобы открыто принять ее, а не прятаться дальше в криокапсуле, вывалив все дерьмо на ничего не подозревающих адвокатов, которым столетний подзащитный по возрасту в деды, а то и вовсе в прадеды годился. Меньше всего на свете Баки хотел жалости, которая могла скрываться, словно гремучая змея, за тем самым «состоянием аффекта». Что могло ожидать его даже при условии лучшего из возможных исхода? Врачи с их бесконечными тестами на вменяемость? Мягкие белые стены с кормежкой по расписанию и визитами по часам? Не без усилий, но Баки смог смирить себя и позволить бесконечно обходительным эскулапам Ваканды делать все необходимое. Баки старался быть вежливым и даже улыбался, выражая мнимую благодарность за действия, которые на самом деле заставляли волосы на всем его теле шевелиться. Ровно как и все они – медики – облаченные в белое, с набившей оскомину дежурной улыбкой, дежурными фразами, до автоматизма заученными действиями. Для него все они были демонами, больничные стены – разверзшимся Адом, писк аппаратуры – жесточайшим орудием пытки. Баки не нравилась роль скрывающегося от всего мира убийцы, но куда сильнее ему не нравилась роль психически больного убийцы, которому вместо тюремной камеры законом полагалась психушка. И это были все его возможные ходы, все открывающиеся перед ним перспективы, если не принять за вариант и дальше слепо полагаться на милость правителя Ваканды, давшего ему убежище. Хотел ли Баки назад свое имя? Хотел ли право на жизнь, положенное каждому человеку? Хотел бы выходить на улицы родного Бруклина, запрокинув голову и глядя на небо, а не затравленно вокруг себя из-под козырька вечной бейсболки: «А не смотрит ли кто-то слишком подозрительно? А не узнали ли меня? А нет ли на хвосте копов или, того хуже, гидровских ищеек?» Конечно, Баки этого хотел, хотел до слез, которым никогда не позволит пролиться. Но он не верил, что это все еще возможно. Его швыряли лицом в грязь и забивали до смерти слишком часто, чтобы, в конце концов, уничтожить в нем любое другое умение бороться за жизнь, кроме продиктованного инстинктами животного желания выжить – биологически, без каких-либо высших мотиваций. Остаток тех суток прошел как в тумане, о них у Баки сохранилась лишь зыбкая телесная память крепких объятий, в которых он прятался, словно ребенок, которому страшно. А после им рассказали о нововведениях в процедуре криостаза, обусловленных подключением к системам голографического интерфейса, на трезвую пока еще голову дали почитать документы, совершенно, на взгляд Баки, бесполезные, в которых говорилось о неразглашении всеми привлеченными к делу лицами получаемой в ходе расследования (Баки про себя исправил «в ходе просмотра в режиме реального присутствия чужой жизни») информации, о профессиональной врачебной и юридической тайне и многом прочем, что Баки предпочел за ненадобностью опустить. Когда с бюрократией и премедикацией было покончено, их заморозили. На этот раз обоих, насчет чего Баки, конечно, пытался возражать, но кто считался с его мнением? Обещанные нововведения проявили себя во всей красе лишь в момент очередного пробуждения, спустя девять месяцев от заморозки, с июня 2016-го по апрель 2017-го. Был ли всему виной факт программирования, к истокам которого Баки вынужден был вернуться, сопутствующие ему воскресшие события 45-го или ядерный коктейль медикаментов, насквозь пропитавший его вены, но возврат в мир живых вышел для него ужасным по своей сути и настолько растянутым во времени, как не был еще никогда. Тело отчаянно сопротивлялось, разум бунтовал, отказываясь принимать на веру простой факт, что в этот раз электричества не будет, что бесконечный поток болезненных воспоминаний ничто не прервет, что с этим ему придется смириться и продолжить жить. Что однажды ему придется проснуться и стойко встретить реальность такой, какой она была. Но стоило Баки отойти от наркоты и отлежаться, ему слишком быстро надоело сидеть в четырех стенах, апатично хлебать жидкую пищу и лениво поигрывать в руке эспандером. Ноги держали плохо, а равновесие подводило лишь первые метров двести. - Не то, не то… - критично бормотал на грани слышимости Баки, и его хриплый с отвычки голос по мере повторения одной и той же фразы креп. Крепло и росло где-то в его груди разочарование. – Все не то. Слишком много личного, – его рука замерла над сенсорной панелью, движение кадров на экране послушно замедлилось до смешанного цветного пятна. – Слишком! - Воспоминания нелегко фильтровать, - словно стараясь сгладить момент, затараторил под руку молодой техник, с сильным акцентом, но вполне разборчиво. – Я сейчас попытаюсь проще все объяснить, хорошо? – темнокожий парень выглядел неуверенно, даже испугано, и Баки сходу невольно принял это на свой счет, скосив виноватый взгляд на Т’Чаллу и для верности на пару шагов отступив, будто и впрямь сделал что-то запрещенное. К его руке прикоснулись, словно разубеждая – в чувстве опасности ли, или в пугающем чувстве собственной нестабильности – Баки предпочел не разбираться, он просто был благодарен, спиной ощущая поддержку и близкое присутствие. Приободренный кивком Т‘Чаллы техник, меж тем, продолжил: - За каждым воспоминанием у человека закреплены определенные чувственные ассоциации. Чем эти ассоциации сильнее, чем памятнее и важнее образ. Никто не в силах это контролировать. Руководители процесса симуляции со временем научились направлять вас, концентрируя на определенном временном промежутке, в который произошло то или иное важное событие, но добиться большей конкретики никто не смог. Это ведь память – бесконечный поток разрозненной информации, а не видеозапись, которую одним кликом можно поставить на раскадровку, - словно чувствуя необходимость оправдаться (как будто было, в чем), техник обратился взглядом к Его Высочеству и заговорил на языке, Баки уже незнакомом. О приблизительном содержании их короткого монолога позволило судить лишь доведенное до совершенства умение Баки читать универсальный язык тела. Техник явно рассыпался в извинениях. За то, в чем даже близко не был виноват. - Это бессмысленная затея, - тихо, уже без тени сожаления, констатировал Баки, медленно обернувшись. – Была таковой с самого начала. - Не будь столь категоричен, - положив ладонь ему на живое плечо, она ненавязчиво чуть подтолкнула его снова обратить внимание на монитор. - Здесь полно материала, в который юристы уже вгрызлись зубами. Баки грешным делом подумал, что юристы – мазохисты и по совместительству озабоченные извращенцы, раз нашли что-то важное в зачастую слишком откровенном интиме, который легко оставлял далеко позади любое новомодное порно, при условии, если технология проекции воспоминаний работала хотя бы вполовину так, как представлял себе Баки. И она работала, судя по вскользь просмотренным файлам. Еще как работала! Исходя из увиденного, жизнь Баки являла собой гремучую смесь нечеловеческой боли, перерубающей на корню само понятие самосознания и самоконтроля, животного секса, который сам по себе мало походил на доказательства чего бы то ни было, и бесконечной борьбы далеко за пределами человеческих возможностей, из которой можно было извлечь ненамного больше, чем из боли и секса. Кроме, быть может, особенностей обучения, стиля боя, уязвимых мест и разрозненных криков пополам со звуками ударов металлической руки, хруста костей и хлюпанья крови. По крайней мере, такую картину событий видел Баки. Хотя… может, он просто разучился смотреть. Шире схождения линий разметки в прицеле снайперской винтовки. Все еще обнимая его одной рукой, словно за их спинами не стоял король, она отвела вторую руку в сторону, на кончиках пальцев перенося полупрозрачный прямоугольник с контрольного монитора на пять обзорных, огромных экранов, замыкающих голографическое кольцо по периметру помещения. - Обрати внимание не на происходящее, - прокомментировала она, движением руки выстраивая проекционный ряд в определенном, понятном, возможно, всем, кроме самого Баки, порядке, - а на даты. Баки послушно скосил взгляд поочередно на левый нижний угол каждого из экранов. Бессмысленная чувственно-эмоциональная мешанина, оказывается, имела четкую хронологию. Что, впрочем, общей сути не меняло. - Где-то через три месяца после… начала, - снова напомнил о себе техник, комментируя откуда-то сзади, и, не будь рядом ее, такое положение отсутствия обзора при постороннем присутствии Баки бы очень не нравилось, но сейчас подавить рефлекторную выучку ему удалось легко, а все свое внимание он обратил на экраны, - мы выявили закономерности. Определенные события вы воспроизводили в памяти чаще и детальнее других. Еще спустя какое-то время мы стали маркировать их датами, на которых на момент тех событий вы почему-то фокусировались. Как, например, на 2-ом сентября 1945-го – дне окончания войны… - техник сдавленно кашлянул. – Так команде стало проще тормозить поток образов и возвращать вас к нужному временному промежутку, если возникала необходимость. - В эти промежутки происходило что-то важное? – все еще сомневаясь в принципах работы голографии, Баки нерешительно повел в воздухе рукой – картинка моментально откликнулась на движение, сместилась, и Баки продолжил уже смелее: пролистал в нужный день, вывел на все пять экранов видео-нарезку с рандомными кадрами на заставках, но от воспроизведения воздержался. - Да. Определенно. Над более точными событиями работали адвокаты, но они запрашивали видео-файлы, лишь когда точно знали, что ищут. - И помогало? – Баки все еще буравил скептичным взглядом экраны. - Почти всегда. Насколько мне известно, иногда они находили лишь причинно-следственную связь, а не прямое доказательство. Так было, например, когда они пытались проследить судьбу тех… гм… тех пакетов с… с вашей кровью. Ваше Высочество, прошу меня простить, я не посвящен в юридические тайны. Это было сказано на английском, ответ прозвучал на нем же, чтобы стало ясно, что король негласно простил своему подчиненному все мыслимые просчеты, поблагодарил и наградил выходным. Баки было подумалось, что благодарить должен он, а одного выходного будет явно маловато, чтобы восстановиться после кошмара, к которому молодой сотрудник, хоть и выполнял свои обязанности с негнущимся профессионализмом и преданностью, явно оказался не готов. Еще бы! Окажешься тут готовым лицезреть… такое каждый день, еще и ставя на повтор и разбирая по кадрам. - Косвенно определить судьбу той вашей посылки, мисс Хартманн, юристам не составило труда. Но извлечь из ваших воспоминаний прямые доказательства оказалось затруднительно, поэтому, в конце концов, они сошлись на возможности, что на суде вы сможете подтвердить их догадки словесными показаниями. - Смогу, - ее ответ прозвучал односложно и уверенно, пока она спешно листала на контрольной панели меченные датами файлы. – У нас ведь еще будет возможность встречи с адвокатами? - Разумеется. Именно поэтому я распорядился разбудить вас раньше. Слушание вашего дела, мистер Барнс, назначено на 20-е марта, то есть у вас есть необходимое время, чтобы окончательно уладить все юридические вопросы и подготовиться. Насколько я осведомлен, основная стратегия защиты: доказать, что вы и Зимний Солдат – принципиально разные личности. Вот только проблема – самая нерешаемая из проблем – заключалась в том, что Баки знал правду. Он и Зимний Солдат принципиально одна личность, и это ситуация не походила ни на шизофрению, ни на одно другое психоэмоциональное расстройство, известное медицине. Разве что преданные делу и Его Высочеству адвокаты выдумают что-то принципиально новое по случаю беспрецедентного факта программирования живого человека. Но даже… даже если так случится, это все еще не отменит факта двух зол, ни одно из которых, как ни парадоксально, не станет для Баки меньшим. В конце концов, его ждала либо решетка, либо психушка. Невиновность и вменяемость – два противоречащих друг другу, недоказуемых обстоятельства в деле, возбужденном целой страной, если не всем миром, против изменника Родине, профессионального киллера – Джеймса Бьюкенена Барнса с кодовым именем Зимний Солдат. - Стив… - как-то совсем потеряно промычал себе под нос Баки и только потом опомнился, ставя вопрос конкретно и разборчиво. – Стив знает? - Капитан Роджерс знает о слушании и о том, когда оно состоится. Вопреки протестам обвинения, давящего на его предвзятость, он все же назначен основным свидетелем защиты. Баки кивнул, принимая информацию к сведению, но внезапно испытал острую нехватку подробностей и продолжил прежде, чем подумал над более удачной формулировкой. - Я не об этом спросил. Он знает о… - Баки честно не знал, как определить происходящее, поэтому остановил свой поиск на максимально абстрактном определении. – Обо всем этом? Он вообще здесь... был? Как-то слишком запоздало Баки огрело понимание, что для мира за пределами криокапсулы прошел почти целый год, что за это время здесь, в закрытых и изолированных от всех и вся лабораториях Ваканды из его головы вытягивали самые жуткие, самые болезненные, самые грязные, никак и ничем не профильтрованные подробности его превращения в Зимнего Солдата. Подробности, заведомо предназначенные для всеобщего обозрения, и значило это, что едва ли ни первым кандидатом в зрители, на лучшее место в первом ряду... был Стив. - За девять прошедших месяцев капитан был здесь дважды и в общей сложности провел в Ваканде около двух с половиной недель, - у Баки от этой информации сердце удар пропустило, и, кажется, кошачий слух Пантеры это уловил. – Не волнуйтесь, мистер Барнс, вашу просьбу о конфиденциальности я уважил настолько, насколько с учетом обстоятельств это было возможно. Также я проявил дерзость, решив из личных соображений, что капитану лучше не узнавать подробности раньше момента, когда это станет неизбежно, поэтому я постарался скрыть сам факт наличия у нас прямого доступа к вашим воспоминаниям. Юристы также настоятельно рекомендовали до решающего момента сохранить в тайне существование такого ценного свидетеля, как вы, мисс Хартманн, в ваших же интересах и в интересах успешной защиты на суде. «…И в интересах Стива», - про себя закончил Баки, думая, что дальновидный вакандский правитель отнюдь не по чьей-то рекомендации решил избежать очередного международного скандала, который разразился бы из искры в полыхающий вечный огонь, стоило хоть толике информации о ней просочиться за пределы лабораторий. Она все еще знала слишком много того, чего не знали другие. Она все еще была гражданкой России, что в теории было решаемо, но, кроме того, агентом русских спецслужб, что, как клеймо, которое навсегда. Нет. Стиву, определенно, не нужны были проблемы такого рода, ровно как и знание подробностей того, что случилось после ноября 44-го. - Спасибо, - выдал Баки со всей доступной ему искренностью и бесконечным уважением. – Я бесконечно вам обязан. - Давайте сперва вернем вам американский паспорт, мистер Барнс, - Его Высочество благосклонно улыбнулся. – И... строго между нами, вне постороннего присутствия, зовите меня Т‘Чалла, без неуместного пиетета. Барнсу в такой ситуации правила элементарного приличия запрещали молчать, и очень хотелось сказать привычное разодранной душе и вырванному сердцу Баки, но в последнее время его столько встречных-поперечных, даже без привязки личного знакомства, норовили так назвать, вываливая в грязи всякое личное, что ему думалось, пора это прекращать. - Джеймс, - Баки протянул единственную, благо именно правую руку для крепкого мужского рукопожатия. Накидав им примерное расписание ближайших дней, полных встреч, Т’Чалла, на личном опыте знающий, что такое бюрократия, настоятельно рекомендовал набраться сил и привести себя в форму. Еще он тактично напомнил, что скрывать от Стива факт нынешней разморозки будет слишком подозрительно – а это значит, что со дня на день капитан прибудет в Ваканду, что влекло за собой нежелательные, щемящие Баки грудь, но, между тем, необходимые сложности с конспирацией и подменой ролей. - И последнее, Джеймс, - обернулся Т’Чалла уже на выходе. – Инженеры просили, чтобы вы заглянули к ним, как будет время. В последующие дни, словно по какому-то тайному сговору, отовсюду и ото всех Баки слышал одно и то же напутствие: «Отдыхайте». Наверное, после фразы «Извините, я не хотел» это слово стало первым в его словарном запасе африканской языковой группы. И, конечно же, мало кто подозревал, что лучшим отдыхом для суперсолдата, полжизни проведшего в анабиозе, была физическая нагрузка. Баки по определению не знал иного способа привести себя в форму. Поэтому он занял спортзал, и то ли случайно, то ли по распоряжению свыше, его никто не беспокоил. Она стала единственным человеком, который был вхож в отведенное Баки личное пространство, не рискуя жизнью и, более того, даже его не опасаясь, как и он не опасался навредить ей. Знал, был почти уверен, что не сможет, в каком бы ни был раздрае. А потом приехал… примчался, точно смерч, Стив, и вхожих негласно стало двое. В разное время, по большей части с совершенно разными целями, но еще никогда Баки не чувствовал себя настолько целым, как в эти несколько дней. Сам он не считал себя достойным (на манер русских) ломаного гроша, на деле же имел то, о чем преобладающее большинство могло лишь мечтать: у него был друг, близкий человек, единственный оставшийся со времен его слишком далекого, слишком ненастоящего детства, по сути – родственная душа; у него –да – у него, у убийцы, проспавшего полвека, была любимая женщина. - Инженеры хотят вернуть мне руку, - неожиданно для самого себя вдруг признался Баки, задумчиво глядя куда-то вдаль, на душные, густо налившиеся дождевыми облаками джунгли. – Сказали, у них откуда-то есть для этого все необходимое: чертежи, материал, даже старые медицинские данные, - Баки скосил в сторону подозрительный взгляд. Согласно часам, квинджет Стива улетел с личной стартовой площадки Его Высочества почти сорок минут назад. Значит, оставаясь наедине, они ничем не рисковали. - А чего хочешь ты сам? К этому вопросу Баки был готов, но и она давно умела читать его как раскрытую книгу, поэтому ответ повис в воздухе, невысказанный, но услышанный. Как и ее следующий вопрос. И следующий очевидный ответ: «Зачем?» вопросом на вопрос. Прося у Т’Чаллы убежища и заморозки, Баки и думать не смел, что ему в итоге окажут столько услуг, потратят на него столько сил, средств и времени. Вопрос с кодом в его голове и близко не был решен, он и не собирался решаться. С рукой к нему вернется боеспособность, а с ней и опасность, той степени, когда людей, способных его остановить, можно будет пересчитать по пальцам одной руки. И вот здесь цепь накрепко замыкалась, выдавая искру: проклятый код все еще сидел у него голове. - Я не хочу причинить кому-то боль. Они сказали, предстоит много работы, и они слишком гуманны, чтобы обойтись крикаином, а значит без наркоза никак. Я после разморозки еле вспомнил себя, и кто знает, что взбредет в мою сумасшедшую голову под наркозом? Если это будет код? Даже без руки меня ни фиксаторы, ни транквилизаторы долго не удержат, а с рукой и подавно. Проверено ГИДРой не один раз. Я их всех перережу и даже глазом не моргну. - Если это будет код, - она акцентировала первое слово, - и если вдруг они окажутся столь же непрофессиональны, как и те идиоты из ГИДРы, по зелени думающие отключить тебя обычными препаратами. - А если так и будет? – Баки посмотрел на нее со стальной решимостью во взгляде, которая обычно стопроцентно отпугивала всех. Всех, кроме нее. Она ломала его железную логику, как картонную, и обычно Баки сдавался быстро. - Ты же знаешь, как я отношусь к людям в белом! Ты же знаешь… - Я-то знаю, - она сжала руки на его правой руке и по жесткой линии ребер на левом боку, заставляя прерваться на полуслове. – И поэтому я буду там, в операционной, следить, чтобы мишка Баки вел себя хорошо, - окончание фразы прозвучало на чистом русском, и Барнс интуитивно занервничал бы, окажись на ее месте любой другой, но с ней он остался спокоен, ей он доверял, даже будучи уверенным, что она знала его код лучше его самого, лучше всех англоговорящих американцев, с произношением, всеми нужными ударениями и интонациями. - Я не уверен, что сейчас это нужно… - попытался Баки, но был снова прерван, теперь уже поцелуем, и будь он проклят, если это все-таки не подлый сговор за его спиной. - Очень нужно, поверь, - она задела носом колючую небритую щеку. – Помнишь, что я сказала тебе перед… нашим первым тренировочным боем? - Так пусть увидят, - прошептал Баки, даже не задумавшись ни на секунду, чтобы в точности воспроизвести в памяти один конкретный момент семидесятилетней давности. - Пусть они увидят, - коснувшись его лица, она осторожно очертила скулу и, продлив прикосновение, заправила за ухо длинную смоляную прядь. – Не сумасшедшего калеку, неспособного дать отпор и тихо прячущегося за чужие спины. И не Зимнего Солдата, чьи портреты наводнили розыскные базы данных всего мира. Дай им увидеть другого человека, - она смотрела на него, не отрываясь, мешая отвести взгляд, и в глубине голубых глаз плескалась теплая, тягучая уверенность. - Дай им увидеть того самого бруклинского мальчишку, который в 45-ом не вернулся с войны. Баки… Дай им увидеть себя. Барнс вздохнул, как-то слишком тяжело, словно тропическая духота и впрямь была способна обеспечить ему трудности с дыханием. - Меня… того бруклинского парня давно нет в живых. - Как и меня нет, - она все еще не сводила с него взгляда. – Выкапывать себя из собственной же могилы – тяжелый вызов даже для плещущейся в нас сыворотки, но… так нужно. И я это сделаю. Мы сделаем это. Вместе, - она переплела их пальцы в замок. Следующий вопрос Баки считал абсолютно глупым, но ему вдруг показалось, что настолько невинная глупость простительна вымороженной насквозь, запрограммированной машине для убийств. - Из чувства долга? Прозвучавший тихим шепотом ответ только лишний раз поставил штамп, подтвердил, что ничто не было забыто, ни под пытками, ни под вживленной электроникой, ни даже под словесным программированием. - Давно уже нет.

Тем, кто остался, мои слезы. Я выбрал жизнь, но слишком поздно. Нас раздавило чужое небо Чужое небо, мои слезы.