Чужое небо

20 апреля — 20 августа 1945 год

Двусторонняя запущенная пневмония, с которой его нашли на отсыревшем бетонном полу лаборатории, была лишь началом. Усиленный иммунитет быстро поборол болезнь. Но затем наступило худшее, то, с чем даже искусственно улучшенная иммунная система справляться была не обязана. В небольшом помещении в сравнении с количеством людей было до неприличия тихо. Охранники в полной амуниции с заряженным оружием держали на прицеле человека, согнувшегося пополам и уткнувшегося лицом в большое эмалированное ведро. Время от времени напряженная тишина разбавлялась звуками мучительной рвоты. — Подойди, — фигура в белом халате, держащаяся к человеку ближе остальных, сделала призывающий жест рукой и шагнула еще ближе, нарушая условно безопасную границу. — Помоги мне. — Доктор, назад! — ее окликнули одновременно несколько охранников, неодобрительно ткнув автоматами в сторону цели, так, словно та, уткнувшись в злосчастное ведро, и вправду могла видеть что-то помимо него. Дальше продолжил лишь один: — Нам приказано обеспечить вашу… — Вот и обеспечивайте, солдат, — игнорируя предупреждения, фигура в белом склонилась над пленником, осторожно коснувшись ладонью его лихорадочно влажной спины. Подошедший с другой стороны охранник напрягся в ожидании ответной реакции. — Помогите мне отвести его в уборную. — Приказано не выпускать объект… — но наткнувшись на убийственный взгляд, каким обладали лишь женщины с немалым влиянием и едва ли ограниченной властью, молодой солдат чертыхнулся в мыслях, напряженно сжал одной рукой автомат, а вторую опасливо подставил под играющее мышцами плечо, живое, в то время как вторая рука объекта… — Чижов, помоги! — приказал он строго и сделал соответствующий жест в сторону подчиненного, но оба мужчины были остановлены все тем же убийственным взглядом. — Отставить, солдат! Я сама справлюсь, — сноровисто подсунув правое плечо под тяжелую бионическую конечность, под шалелые взгляды солдат она только кивнула командиру, чтобы тот усмирил своих псов. Когда охрана послушно расступилась, освобождая выход, дрожащий и едва стоящий на ногах не без сторонней помощи объект поволокли по затемненным, зловеще пустым коридорам в уборную. — Принесите ему сменную одежду и ждите за дверью. — Доктор… — За дверью, солдат! Он слышал все обрывками, достигающими его мозга словно сквозь толстенный слой ваты. Его не волновало, сколько вокруг было охраны, была ли она вообще и собиралась ли его пытать. Потому что не могло быть пытки хуже, чем его нынешнее состояние. Его тело выворачивало наизнанку изнутри, раз от раза принуждая выхаркать к чертям желудок, лишь бы полегчало. В его череп, сквозь кости напрямую в мозг раз от раза методично ввинчивался докрасна раскаленный гвоздь, и невыносимо хотелось пробить себе грудь металлической рукой, отогнуть металлизированные ребра и выдрать сердце, лишь бы набат бешенного пульса прекратил долбиться о виски. У него болело буквально все, каждый квадратный сантиметр тела, вплоть до облепивших лицо мокрых волос, все кости и мышцы выкручивало спазмами. Его ломало, чередуя приступы рвоты и судорог с приступами озноба и горячечного жара. Его держали на агрессивных препаратах, смертельных для обычного человека, слишком долго. Без них ничуть не стало легче, без них он превратился в конченого наркомана, лишенного дозы. Душ не принес облегчения, обнаженной кожей он остро ощущал каждую отдельную раскаленную каплю, обрушивающуюся на кафельный пол со звуком рушащегося здания. Ему хотелось кричать, молить об избавлении на всех знакомых языках, умолять о смерти, пусть он и знал наверняка, что это не имеет смысла. С трудом поддерживая вес слабого тела в неумолимо вращающемся пространстве, он сгорбился над раковиной и чистил зубы, каждый раз словно проходясь по чувствительным деснам бритвой и сплевывая кроваво-красным в водослив. Опираясь смертельно тяжелой металлической рукой на стену, он боялся опереться на раковину, что могло быть удобнее, зная точно, что сломает. А портить имущество запрещено. Чревато наказанием. Едва он нетвердой живой рукой и далеко не с первого раза вернул орудие пытки — зубную щетку — в стакан (таким образом, они, наверняка, в очередной раз проверяли его меткость и умение обращаться с хрупкими предметами), как совершенно внезапно его накрыл очередной приступ рвоты, и он метнулся в сторону и рухнул на колени, почти окунув голову в унитаз. Он давно ничего не ел, поэтому тошнило его кровью и обильно желчью. — Таким образом твой организм выводит накопившиеся токсины, — врач (он и забыл о постороннем присутствии) склонилась рядом с ним и заботливо придержала волосы. — Скоро станет легче. «Зачем?!» — хотелось ему истерически завопить, но сил между спазмами хватало разве что на рваные вдохи. Конечно, у него все еще был небольшой шанс захлебнуться собственной желчью, но едва ли это его убьет, если до сих пор не убила ломка. На смену рвоте очень быстро пришел озноб. Он даже не успел оторвать руку от края унитаза и отдышаться, как его затрясло крупной дрожью, а зубы стало невозможно сомкнуть от того, как безудержно колотились друг о друга челюсти. Его одели (и этому процессу он неосознанно больше мешал, чем помогал), после чего отволокли назад в помещение с кроватью, где сгрузили его на матрас и первым же делом принялись фиксировать. — Оставьте свободными ноги, — приказал женский голос. — И правую руку тоже. — Доктор, вы рискуете. — Я не хочу, чтобы, будучи скованным и не имея возможности перевернуться, он захлебнулся собственной рвотой! Спасибо за беспокойство, Смирнов. На сегодня вы и ваша команда свободны. За последним из бойцов охраны закрылась дверь, болезненно резанув по слишком чувствительному слуху солдата. Он дернул головой на резкий звук, ерзая головой по подушке. Его все еще колотило, и будь у него силы и свободные обе руки, он бы зарылся в одеяло с головой и сжался бы под ним в комок, даже зная, что ровно через минуту после этого или даже раньше его насильно достанут из импровизированного укрытия. Ему насильно споили еще один стакан воды, очередной, и какой-то части его сознания стало откровенно дурно при мысли, сколько всего ему придется сделать: сказать, убить — за количество уже выпитых стаканов. И намного больше за все остальное: постель, лекарства, душ и одеяло. И за свободную руку. — Ты обезвожен, — прозвучало на русском, когда он слабо попытался отвернуться. — Нужно пить. И солдат пил, сквозь горечь чувствуя вкус, странный, какого у воды не бывает, приторно сладкий, но неожиданно приятный. Потом к его живой руке снова подключили капельницу. А еще чуть позже умотали одеялом вместе с фиксированной металлической рукой по самую трясущуюся челюсть. Медленно согреваясь и проваливаясь куда-то в никуда, в невесомость между сном и явью, солдат вдруг совершенно ясно (чего не случалось уже очень давно, потому что раньше дозу нейролептиков никогда не снижали и уж тем более их не отменяли, а под ними мыслить ясно было невозможно) осознал, что все происходящее совершенно не соответствует его ожиданиям. Охранники не били его прикладами и армейскими сапогами, не швыряли в камеру голого на ледяной пол. Его не связывали, если не считать того, что обездвиживали тот кусок металла, что вживили ему вместо левой руки, совершенно не озаботившись тем, насколько он тяжеленный и как под его весом стонут неокрепшие, неадаптированные живые мышцы. Фиксации железной руки он только рад, потому что так ему хотя бы не приходилось в числе прочего задумываться о том, как не убить… скажем, того самого доктора, что всегда подходила к нему так неосмотрительно близко, в моменты, когда он меньше всего себя контролировал. Он очень боялся не только убить ее, но даже покалечить, ведь он-то все слышал. Ему могло быть плохо настолько, что он начисто игнорировал происходящее вокруг, он мог плавать где-то на грани бреда и бессознания, но при этом все слышал, запоминал, а после, в моменты кратковременных передышек, мог воспроизвести и обдумать. Она за ним ухаживала, обрабатывала его раны, меняла капельницы, спорила с вооруженной охраной за его интересы. Она его поила и кормила, пока он был привязан, а сил едва хватало держать голову, словно младенца с ложки, тем же, чем обычно кормят младенцев. И она даже не злилась, когда он выплевывал все ее старания в спешно подставленное ведро или унитаз, как случилось в уборной. Все это странно, очень странно. Хотя бы потому, что его сознание без химии в венах прояснилось достаточно, чтобы он мог удерживать в голове мысли дольше нескольких секунд и даже выстраивать их в короткие пока что цепи из причин и следствий. Было странно, что засыпая и просыпаясь, теряя сознание и вновь приходя в себя, он видел перед собой всегда одно и то же лицо. Так часто, что он, даже ни разу не взглянув на нее прямо, успел ее запомнить. Было крайне странно и беспрецедентно, почему ее еще не заменили и почему это… она. Солдат не мог объяснить, откуда в нем эта уверенность, потому что других врачей он и вовсе не помнил, но он все равно точно знал, что женщин до этого не было. Они были слишком слабыми физически, чтобы эффективно подавить его звериную борьбу за свободу и одновременно слишком… мягкими психологически, чтобы стойко выдержать все то, что с ним должны были делать. Женщины от природы были склонны проявлять сострадание, а Солдат сострадания был недостоин, вызывать его в ком бы то ни было запрещалось, а за любые на то попытки предписывалось наказание. Просить было нельзя, умолять — и вовсе бесполезно. Но сейчас к нему вдруг подпустили женщину. Хрупкую, с волосами белыми, как ее халат, словно в напоминание об исключительной внешности истинных немцев, которую восхвалял в войну Гитлер. И хоть он не помнил, что за война, кто такие немцы и что за Гитлер? или… Гидра? он почему-то нашел во всем этом кажущиеся верными ассоциации. Она всегда крепила капельницу так, что он даже не чувствовал, делала уколы аккуратно и под углом, а не с размаху и на полную длину иглы. Она с ним разговаривала, не обязывая на ответ даже тогда, когда задавала вопросы. Однажды под ее «Доброе утро, солдат» он очнулся достаточно трезвым, чтобы воспринять немецкую речь, а потом, немного погодя понять, что, когда она говорит с ним на русском, акцент у нее немецкий. Солдат не просил сострадания, жалости, доброты или ласки. Но доктор в белом с белыми волосами была к нему добра, и он очень не хотел ей вредить. Игла в очередной раз едва ощутимо проткнула вену, на что он даже не вздрогнул. — Мне нужна твоя кровь, — за манипуляциями последовал комментарий, звучащий так, словно ему это и впрямь могло быть небезразлично, — хочу точно знать, что они с тобой натворили и придется ли это исправлять, — резко, безо всякого предупреждения женские пальцы с ногтями проехались по внутренней стороне его раскрытой ладони, вызвав рефлекторную дрожь… щекотки? — Поработай кулаком, солдат, чтобы дело быстрее пошло, все равно не спишь. Он послушно стал сжимать и разжимать кулак. Собрав всю волю и строго запретив себе думать о последствиях, солдат рывком повернул голову. В первый раз посмотрел прямо. В лицо, обрамленное светлыми, сегодня кудрявыми волосами, молодое и, будь он способным вспомнить и понять смысл этого слова, красивое. Глаза голубые — это для солдата открытие, потому что прежде он в них никогда не смотрел и цвета увидеть не мог. В голубизне этих глаз не было холода, не было отчужденности, отрешенности и безразличия, они смотрели выжидающе, со спокойным интересом. Солдат напряженно сглотнул, почувствовав, как в приступе паники сжалось что-то в животе, а все тело вздрогнуло, ожидая надежно вбитого в подкорку наказания. Для себя, ведь на контакт идти запрещалось, он прекрасно это знал, и для нее, потому что она инициировала контакт, раздразнила его надеждой на взаимность. Он не хотел для нее наказания, беззвучно умоляя, чтобы в эту самую минуту за ними никто не наблюдал и не доложил об увиденном начальству. Солдат же поспешил отвернуться, даже не вспомнив, зачем именно обернулся. Хотя имя на языке так и крутилось, и ему до зуда в висках хотелось знать, настоящее оно, или его пропитанный галлюциногенами мозг его просто-напросто придумал. — По-прежнему не скажешь мне, как себя чувствуешь? — голос мягкий, вопрос свободный и открытый, словно она и вовсе не боялась наказания. — Потому что сегодня, я очень надеюсь, ты сможешь сам дойти до душевой, пока Смирнов с командой слишком заняты игрой в «Пьяницу», чтобы держать тебя на мушке. Его голова больше не грозила расколоться, более того, он мыслил достаточно ясно, чересчур ясно, чтобы понимать разговоры и их подтексты, чтобы ассоциировать предмет разговора и вызывать, клещами вытягивать из недр памяти нужные ассоциации, которых с каждым днем становилось все больше. Теперь он четко представлял, кто такой Смирнов и кто такая «команда», помнил лица всех. Под словом «душ» он понимал необходимую и даже приятную процедуру, а не поливание ледяной водой под зверским напором из шлангов. Он даже мало-помалу, исключительно через мышечную память и интуитивное смущение снова начал вникать в смысл понятия «личное пространство», поэтому открывшаяся перспектива принять душ в одиночестве где-то глубоко внутри него отозвалась… радостью? Он слишком глубоко погрузился в мысли, слишком увлекся прежде недоступным простором размышлений, чтобы заметить, как из живой руки исчезла игла, а к железной руке вернулась… нежелательная подвижность. Солдат сел на кровати, осторожно свесив с края босые ноги и упираясь обеими руками в матрас, чтобы переждать головокружение и дать телу время привыкнуть к вертикальному положению, прежде чем встать. Его все мучил вопрос, ответ на который он так страстно желал и так боялся последствий. Он разговаривал редко, неуверенный, позволено ли, не зная, как и о чем, иногда безнадежно теряясь в языках. Он так давно не слышал и не вникал в собственный голос, что даже не был уверен, не разучился ли говорить. — Твое… имя… — он оказался прав: у него с отвычки хриплый и грубый голос, а язык точно каменный и ворочается с трудом. — Тебя зовут Ди… Диана? В мыслях солдат долго не мог решить, что употребить лучше: «ты» или «вы», и как построить вопрос, который сам по себе едва ли имел право на существование, так что, в конце концов, он выдал, как было, на одном дыхании. — Да, — голос за спиной прозвучал удивленно, но не зло, и продолжил, как солдату показалось, поощрительно. — Верно, меня так зовут, — недолгая пауза. Сидя с опущенной головой, сквозь пелену волос солдат все равно смог заметить тень чужого присутствия прямо перед собой. — А как зовут тебя? Он не смог удержать рефлекторную дрожь. — Как твое имя? — Назови имя! — Имя? — Неверно! — 32557… Фантомная боль внезапно пронзила виски, и он глубоко закусил нижнюю губу, чтобы сдержать вскрик. В том месте на его висках, которое до белых вспышек перед глазами горело, точно насквозь прожигаемое, его живые пальцы ощущали рубец — бесформенный, едва подживший, а из вспышек формировалось лицо мужчины в очках, угрожающе реальное, до дрожи пугающее. Лицо что-то говорило ему, но он не слышал, а боль не прекращалась, заставляя его сильнее сжимать голову руками. Имя. Имя… Его имя… — Я не помню! — взвыл солдат, давясь мгновенно накатившим ужасом. Безумными глазами он смотрел на девушку-врача-без-очков прямо перед собой и теперь даже не мыслил отводить взгляд. Его не страшило возможное наказание, ему это было нужно, необходимо. За один только взгляд, за секундный зрительный контакт он готов был заплатить любыми пытками. — Я не помню, как меня зовут! — повторил он окончательно сорвавшимся голосом, глядя в глаза напротив и мечтая найти в них ответ. В какой-то неуловимый момент не отравленные нейролептиками человеческие чувства взяли верх, прорвали плотину запретов и страха, хлынули наружу и накрыли его с головой, словно волна цунами, крушащая всё и всех на своем пути. Он вцепился в единственное живое, что было рядом, вцепился, не жалея сил, обеими руками, мог бы ногами и даже, наверное, зубами. — Пожалуйста, — заскулил он, и запретные слова на запретном английском всплыли сами собой, подходящие, готовые, ждущие своего часа. — Пожалуйста, не… не надо… — подбородок затрясся, сплошным потоком хлынувшие слезы вмиг лишили зрения, превратив все в единое размытое пятно. — Не делайте мне больно. Пожайлу… луйста! Я не помню… Ничего не… не помню! Пожалуйста… Железные пальцы сжимались, как тиски, все сильнее и сильнее, но она не противилась и не вырывалась, зная, что это бесполезно, что железная рука, с которой он и без того обращался крайне неумело, разожмется лишь тогда и только тогда, когда он сознательно этого захочет. И прямо сейчас он вряд ли почувствует, даже если сломает ей кости. Она не сопротивлялась, она знала, что однажды его боль пробьет себе путь на свободу. — Тише, — вместо того чтобы сопротивляться или звать на помощь охрану, она прижалась к нему теснее, шепча на родном для него английском слова утешения. Все, что он так отчаянно хотел слышать, все, в чем он нуждался, все, в чем мог нуждаться человек, которого бесконечно долгое время касались только кулаки, сапоги, плети и электрошокеры. — Шшш, я здесь, я здесь, я с тобой… Она прекрасно знала, что не имела никакого права говорить подобное, ее коробило от каждого произнесенного слова, но что еще она могла? Ему было нужно это услышать! Ему нужен был кто-то рядом. Человек, который не ударит, человек, которого можно почувствовать физически и убедиться, что он реален. А ведь все это время он думал иначе. Он думал — видение, он думал — галлюцинация, он думал — сумасшедший. В тот день в душ его снова повели, пока он висел мертвым грузом на чужих плечах. В тот день его будто снова накачали до овощного состояния, потому что он абсолютно не понимал, что происходит и где он находится. В тот день в его голове билась, словно умирающая птица в силках, одна лишь мысль: Имя. Имя… Мое имя… 32557241 Ряд повторяющихся чисел, абсолютно бессмысленных, но навязчивых до той степени, что он готов был биться головой об стену до тех пор, пока не раскроит себе череп, лишь бы понять их значение, или же прекратить их повторение. — Они использовали ток и накалывали тебя психотропными, чтобы заставить забыть, — услышал он в один из вечеров, и хотел было спросить, кто «они» и так ли сильно отличаются «они» от… нее, но вдруг понял, что совершенно ему все равно. Перед полной тарелкой горячей съедобной еды, которая до головокружения соблазнительно пахла и которую он был волен съесть, как его убедили, безо всяких условий самостоятельно (свободными в этот раз были обе руки) он ни о чем другом связно думать не мог. — Теперь ничего этого нет: твой организм чист, препараты вывелись, а физические повреждения, нанесенные мозгу, регенерируют. Ничто не помешает тебе постепенно все вспомнить. Он ел слишком увлеченно, ему было слишком вкусно и он слишком давно ничего подобного не ел, чтобы хоть как-то реагировать на что-то постороннее. Но отсутствие очевидной реакции вовсе не значило, что он не слушал и не запоминал, чтобы позже все обдумать. А думать на полный желудок получалось заметно лучше. — Я вспомнил имя. Стив. Я уверен, оно не мое, но я его помню, — он вздрогнул и поморщился, опасливо косясь на собственную металлическую руку, не вполне уверенный, что с ней делать и в какое положение пристроить, чтобы она перестала казаться адски тяжелой, неуправляемой и абсолютно лишней. — Еще я помню «Капитан Америка — враг. Наш враг. Твой враг. И он мертв, поэтому ты должен радоваться», — он процитировал на русском, не себя. Кого — не помнил. Помнил только боль от того, как остервенело вколачивали в него эти слова. — Враг. — Мертв. — Он мертв! — Он не придет за тобой!