<Не идеальный солдат, но хороший человек> Д-р Авраам Эрскин.
14 апреля 1945 год
В небольшом, изначально предназначенном вовсе не для этого, но теперь по всем правилам оборудованном под медицинские нужды помещении, на одинокой койке у стены заходился в приступе кашля мужчина. Чтобы облегчить муки, он бы, наверное, свернулся в защитную позу или перевернулся бы на бок… Если бы не был жестко фиксирован за руки и ноги в положении «на спине». Его правую руку в запястье сковывал обычный кожаный ограничитель, левая же рука от кончиков пальцев до самого плеча, переходящего в грудную клетку, была металлической, и ее в техническом плане фиксировали намного более сложно. Мужчина был молод, насколько позволяло судить его изможденное, явно запущенное состояние, и все еще крепко сложен. На его груди под лихорадочно поблескивающей от пота кожей играли сведенные напряжением мускулы. Обезвоживание подчеркивало их, делая еще более заметными. Его длинные неухоженные волосы черными змеями липли к лицу, перемежевывались с отросшей щетиной и частично скрывали следы жестоких побоев. В перерывах между приступами он тяжело и хрипло дышал, не дергался, не пытался освободиться и не открывал глаз, словно желая подольше прятаться в лихорадочном бреду, в котором его хотя бы ненадолго могли оставить в покое. Пусть сомнительном, пусть относительном, пусть при каждом вдохе ему казалось, будто он вот-вот выплюнет легкие, чем, разумеется, только спровоцирует их, но в покое. Потому что у него больше не было сил. Потому что он устал, потому что… К его лицу прикоснулись, он почувствовал. Сначала затем, чтобы убрать волосы, а затем точечно — к ранам, от чего те моментально вспыхнули, но эта боль была настолько слабая, что мужчина даже не отреагировал. Или ему просто очень хотелось в это верить, инстинктивно, потому что осознанно он уже давно не помнил, каково это — верить, каково — хотеть. — Тшш… — раздалось где-то совсем рядом, чуть справа и сверху, и он рефлекторно вздрогнул, сжимаясь и понимая, что покоя не будет, что они знают о его состоянии и теперь сделают все возможное и невозможное, чтобы вернуть его в сознание. — Тише… Тише, все хорошо. Лекарства подействуют быстро, скоро дышать станет легче. Он не открывал глаз, но сквозь закрытые веки отчетливо видел тени, продолжающие мелькать у него над лицом, чуял раздражающе сильный запах спирта, продолжающего жечь его раны при каждом новом прикосновении. Сказанные слова, настигшие слух, лишь подхлестнули его страх и неконтролируемую инстинктивную панику. Его руки… рука, которая была живой, напряглась сама собой, натягивая ограничитель. Он не успел перебороть рефлекс. Это наказуемо. Всегда было. Он поглубже вдохнул истерзанными легкими проспиртованный воздух и приготовился к наказанию. Но его не последовало. Лишь что-то холодное коснулось лба и осталось на нем лежать, неся… облегчение? Он такого слова не знал. Зато они знали все о его состоянии. Знали всегда. Как и он знал, выучил до уровня безусловного рефлекса, что произойдет, если он не отреагирует. С ним заговорили. Ответ обязателен. Медленно, опасливо он попытался открыть глаза, стараясь быть готовым к пучку ослепляющего света, пощечинам, ледяной воде. — Доброе утро, — его поприветствовал тот же женский голос, теперь подкрепленный становящимся все более четким силуэтом чуть левее точки, на которой он фокусировал взгляд. Его неосознанно затрясло. Если это такая проверка, то он совершенно не понимал, какой реакции от него ждут. А непонимание недопустимо. Непонимание наказуемо. Понимание тоже. И отсутствие ответа, когда к нему обращаются. — Нет, — слово вырвалось невнятным хрипом, и горло моментально сковал спазм, предшествующий очередному приступу кашля, который он изо всех сил пытался сдержать. — Английский не понимать, — он не знал, чего именно от него хотели, и к чему вообще вся эта провокация, поэтому ответил, как учили, — английский нельзя. Только русский. — Хорошо, — ответ прозвучал как похвала, на том языке, который был правильным, и мужчина позволил себе надеяться, чисто инстинктивно, что с тестом справился. — Хорошо, я поняла, — женщина в белом халате одобрительно улыбнулась, на что он лишь сильнее сжал челюсти, чтобы не закашлять. — Как твое имя, солдат? Мужчина снова дернулся, словно реагируя на пощечину, и со свистом выплюнул воздух, который скрежетал в его горле. Понимая тщетность любых попыток, все, что он смог сделать — отвернул лицо в сторону, после чего зашелся безудержным кашлем. Слабости не прощают, слабость наказуема. Отворачиваться, когда задали прямой вопрос, запрещено. Но кашлять тоже… Противоречия раздирали его хуже, чем страх перед поставленным вопросом. Как твое имя… Имя. Имя? Твое имя? Как твое имя? Все встало на свои места. Теперь солдат точно знал, что это тест. Он не помнил, чтобы такие проводили с ним прежде, но точно знал, дрожью во всем теле чувствовал, как надо отвечать. Четко на поставленный вопрос. Пусть даже он и был провокационным, но ведь это же тест. На запоминание. На усвоение материала. — Мое имя Солдат. Выражение лица в его боковом зрении изменилось. Неодобрение? Ответ неверен? Он ошибся? — Агент? — мужчина отчаянно пытался избежать наказания за ошибку, надеясь, что если он подумает и ответит правильно… Но лицо, на которое запрещено было смотреть прямо, больше не менялось. Его не хвалили. Значит, ответ все еще был неправильный… — Как твое настоящее имя? — вопрос переформулировали в более конкретный, и в затуманенном сознании солдата зажглась искра понимания. Это все тот же тест. Проверка. Но ведь он точно знает, какой ответ правильный, он не ошибется и, возможно, в конце концов, его даже не побьют. — Меня зовут Солдат. Ответ неудовлетворительный, солдат понял это по глазам и мимике, и снова сжался, ожидая неминуемого, по его мнению, наказания. Назойливый кашель все не отступал. Он закрыл глаза, давясь и думая, что за адским жжением в груди, возможно, даже не почувствует побоев. Или все просто сольется воедино. Он все еще хрипел, пытаясь выровнять колкое дыхание, когда по закрытым глазам снова мазнула тень близкого присутствия, вернулся едкий запах спирта и жжение прикосновений: на этот раз к правой руке, к живым и по ощущениям содранным в кровь костяшкам. — Приятно познакомиться, Солдат, — заговорили с едва уловимым акцентом, но все же на русском, и это казалось сомнительным, но все-таки поощрением. Мужчина снова открыл глаза, старательно избегая запрещенного зрительного контакта. — Меня зовут Диана, — она склонилась над его лицом еще ниже, что было верным сигналом к опасности, но он как мог давил в себе инстинкты. Одна рука в белой перчатке нырнула ему под затылок, вызвав неконтролируемую неуемную дрожь прикосновения, осторожно приподняла, в то время как другая рука удерживала стакан у самых его губ. — Выпей, — прозвучало не резко, но тренированный слух все равно воспринял приказом, поэтому, не мешкая, солдат обнял губами холодное стекло, с непривычки и неудобной позы давясь и проливая, но большей частью все же глотая. Ему не разрешали хотеть, хотеть было наказуемо, и он об этом прекрасно знал, но пить хотелось. И лишь теперь, внезапно получив желаемое, он понял, насколько сильно. — Вот так… — голос продолжил, когда стакан опустел, а солдат приготовился слушать условие, которое полагалось за воду. — Еще? Солдат задумался, путаясь в ощущениях, которые туманили сознание, и продиктованной рефлексами выучке. Еще один стакан — еще одно условие, хотя он и первого еще не знал. Поэтому он единожды, как того требовали, отрицательно качнул головой. Смотреть прямо было нельзя, поэтому подтверждение правомерности своих действий он считывал боковым зрением наискось. В обзоре при этом оказалась стойка с капельным раствором, от которой тянулась трубка к его живой руке. Рассмотреть саму руку было сложнее, да и делать этого никто не позволял, поэтому он полагался только на ощущения. Ограничитель сдавливал запястье. Похож на кожаный ремень, но мягче. — Я освобожу тебе руку, солдат, — мягко произнес голос, и акцент, который почти отсутствовал на односложных фразах, снова вернулся. Не идеальный, но все же тот самый русский. — Если ты пообещаешь не драться и беречь капельницу. У тебя вены в дефиците. Он ничего не ответил. Во-первых, потому что его учили отвечать конкретно на конкретные вопросы. Вышесказанное конкретным не являлось. Во-вторых, потому, что частично не понял, а это уже было опасно. За непонимание языка наказывали, понимание — вбивали. Он не ответил, но его за это не ударили и пару минут спустя даже освободили руку, для четкости поставленной задачи повторив: «Не драться» и «капельница». Это солдат отчётливо уловил, связав в контексте, додумал и остальной смысл, тайно надеясь, что его промах с непониманием не заметили. Однако, заново прокрутив в голове последние услышанное, солдат замер. «Do not fight», «IV» — это не было на русском. Это был английский. Он понял, воспринял, слова отозвались где-то внутри и странным образом успокоили. Ровно на время до момента, пока он не осознал свою грубейшую ошибку. Английский плохо, английский — язык врагов. Но он его понял, он его помнит, и память эта болезненно зудела в неуспевающих зажить уязвимых местах побоев, в покалывающих следах ожогов на висках, куда крепили, били, связывали, чем-то обкалывали, снова били и насильно крепили… что-то. Он вспомнил боль в изломанном теле и непроходящую слабость, вспомнил жажду и голод, вспомнил сырость и холод, пронзающий униженно обнаженное тело. Он помнил, как били, заставляя повторять на русском, и выбивали признания, помнит, как пытали и вынуждали, помнит, как обещали прекратить… А потом резали, жгли и сжигали. В огне? Или в холоде? Этого он не помнил… Помнил только, как тело в прямом смысле слова разрывало на части, а в голове все плавилось и… и исчезало, огненно жидкое, утекало, как вода, которой ему не давали. Он помнит, как пахло горелым. Он помнит: — Повтори! Он помнит: — Ответ не верен! Он помнит: — Не сопротивляйся! Он помнит холод и… и непреодолимую тяжесть железной руки, которая немилосердно тянула к земле, ассиметрией перекашивая избитое ослабленное тело. Солдат дернулся раньше, чем вспомнил приказ «Do not fight» и успел задуматься над неизбежно плачевными последствиями своих действий. Первым же движением он вырвал капельницу, разбрызгивая собственную кровь, остальные сомнительные усилия потратил на то, чтобы попытаться освободить вторую… железную руку. Он безрезультатно дергнулся несколько раз в массивных фиксаторах и даже успел обмануться ложным ощущением, будто те поддались, прежде чем услышал приказ: «Остановись!» — на русском, после чего руку знакомо пронзило разрядом, и мир вокруг опасливо качнулся, грозя сбросить его за край, в холод, боль и забвение. Доступных, не исколотых вен больше не было, новую капельницу пришлось ставить под ключицу на правую сторону. — Вам следует ответственнее отнестись к личной безопасности, доктор. — Что о нем известно? Если о нем сохранились какие-то данные, генерал, мне нужны все. Всё, что возможно найти. — Проявите терпение, мои люди работают над этим. Вы получите всё и даже чуть больше, доктор. — Как его звали? Как твое имя? Имя? Ответ неверен. Солдат. — Это он?.. Тот самый? — Не смотрите на меня так, доктор. Не мы решили — судьба решила. А пока имейте в виду вот что: я даю вам полный карт-бланш. Делайте все, что хотите, изображайте, кого хотите, не скупитесь на методы и средства. Но помните: меня интересуют только результаты. — Ученые ГИДРы. Зола достиг значительных успехов. Они не отдадут его просто так. — Это не ваша забота. Я гарантирую вам и вашему испытуемому полную безопасность. Работайте. — Человек, генерал. Не испытуемый. У него есть имя. — Это все этика, доктор. Работайте. И помните, что работаете вы на результат.