***
Коко не в состоянии помнить, какой у неё была жизнь до мутации, однако не трудно догадаться, что абсолютно простой и прозрачной. Впрочем, её первые годы в детском тельце тоже были понятны, светлы и просты. Кругом был мир — непонятный, странный, загадочный, но эта загадочность не пугала, а напротив, искушала как можно больше узнать и всё на свете попробовать. Одиночество тоже не вызывало у неё ужаса — невозможно быть одинокой в мире, который кружит в ярком танце впечатлений. Этот мир был дружелюбным, этот мир был безопасным. И в этом мире был кровный брат, который защищал девочку от всего плохого, и которого, как она отчетливо поняла — могут убить. И оставить её совсем одну. Уже совсем не так, как в тихой комнате. И не так, как в застывшем мире, объятым безмолвием. И Коко отчаянно не хочется оставаться в темноте.***
Еще никогда Коко не нервничала перед тем, как войти в его комнату: не сминала судорожно пижаму чуть онемевшими пальцами, не опускала мрачно брови, не подрагивала запястьями. Она сосредоточено вглядывается в тусклый сноп света, падающий на мерно поднимающуюся и опускающуюся грудь. Она смотрит и понимает, что брат не спит — и боится спрашивать, но затем набирает полную грудь воздуха и смело усаживается на его постель. Крэш не вздрагивает и не подает признаков активности, расслабленно распластавшись и уткнувшись в изгиб локтя. Коко протягивает руку, чтобы прикоснутся и не прикасается. Ей хочется бежать обратно в комнату, но она не убегает. Лишь продолжает сидеть, прикованной загипнотизированным взглядом. — Крэш, я…, — черт, впервые так сложно подбирать слова, — я вспылила сегодня… Я не должна была поддаваться гневу…. Знаю, но… И тебе не должно быть дело до всякой ерунды. Последние слова явно были лишними, потому как Крэш хмурит брови и поворачивается спиной к сестре. — Я не должна была говорить, что Тавна ушла, потому что ты был слишком инфантильным для неё… Немой, горький и жгучий укор. —… Что, кроме как наддавать врагам по заднице, ты бесполезен. Я, правда, так не считаю… Крэш? Он продолжает её игнорировать, всецело вселяя в её маленькое тельце огромное, противное, скребущее внутренности, чувство ненужности. Коко никогда не была плаксой, но сейчас слезы брызгают из глаз, точно цитрусовый сок из-под тонкой кожицы. — Ты не понимаешь, как мне страшно за нас, Крэш! Я чувствую себя такой беспомощной! — девочка пытается сглотнуть, но воздух вдруг становится таким разряженным; каждый вдох наполняет грудь огнем, — я делаю все, что в моих силах, и не справляюсь! Она невольно вздрагивает, под ложечкой сосет от стыда, когда она импульсивно съёживается под пристальным взглядом пораженного брата. — Мне так жаль, Крэш… Она дергается, но тут же ощущает, как крепкая рука осторожно сжимает пальцы, унимая головокружительную панику, захлестнувшую её разум. Было что-то такое в теплых, покрытых мозолями пальцах Крэша, когда они мягко держат её руку. Было что-то в искорках, тонувших в его глазах и изучавших приглушенную мягкость. Она ощущает это что-то в заботливых руках, которые обвивают её лихорадочное тело и прижимают к другому – теплому и крепкому. Я здесь, если тебе это нужно. Он тянет её за собой, и они падают на одеяло. Мощные руки обхватывают её поперек груди. Ладони нежно, трепеща от сдерживаемой силы, оглаживают плечи. Он прижимает их к себе еще теснее, удерживая на месте. Я здесь. Дрожь стихает. Её больше не трясет, больше нет тревоги, пронизывающей по спирали вплоть до самого сердца. В объятьях брата так тепло и уютно, что тело становится тяжелым и мягким под волной нежности, смывающей все ненужное – напряжение, горечь, совесть… Всё хорошо. Коко надеется, что её раскаяние дошло до брата. Что говоря о нем — она на самом деле имеет ввиду только хорошее. Чертовы слова — вечно они одинаковые, вечно тоже самые. Но Крэш — не одинаковый, не такой как другие мутанты. Крэш — особенный. Крэш — это Крэш. Он всегда будет для неё братом, единственным в своём роде, а не каким-то там просто сожителем-раздолбаем. Но Коко упорно не покидает ощущение, что в английском слишком мало слов, чтобы всё это передать. Это было бы просто — быть счастливыми вот так. Но Коко способна с точностью до десятой определить степень опасности Кортекса, затаившегося для свершения мести, в любых единицах измерения, на выбор. И черт подери, как же ей безумно страшно за беспечного брата. Коко шевелится, теснее прижимаясь к размеренно опадающей груди, чувствуя, как руки прижимают её крепче так, что она может почувствовать ровный стук сердца. И вся математика, столь нежно любимая ею, бессильна перед подобной аргументацией.