Здесь и сейчас

Хлопает громко входная дверь, но она только зевает и переворачивается в , пытаясь найти положение поудобнее, ибо на жёстком матрасе уже затекла спина. Так происходит каждую ночь, и, если говорить начистоту, более равнодушной девушки ему пока не встречалось. Во сколько бы он ни приходил, как бы долго ни задерживался, с кем бы ни проводил время на работе, ей всегда было плевать. Нет, она не отличалась по жизни спокойным нравом или смирением, но истерик тоже не устраивала. Иногда топила квартиру, поджигала жилище в безнадёжных попытках что-либо приготовить или же убрать, а больше проблем от неё вроде и не было. Даже скучно временами становилось. Он-то привык наказывать нарушителей, забивать своих врагов до смерти вне зависимости от их виновности или невиновности, а тут забивать не за что по сути. Прислушивается, кладёт сумку с документацией на тумбочку в коридоре. Тишина. Только тикают часы в гостиной и в их спальне. В остальном же в доме у него царит полнейшая гармония, полнейшее спокойствие — всё как он любит. На наручных часах время глубокой ночи, два часа, но это ещё рано. Обычно он возвращается в четыре-в пять утра, уставший, злой, голодный и мечтающий об убийстве всех своих сотоварищей, хотя он не считает это безмозглое отродье таковыми. В первую их встречу он и её воспринял не лучше, чем грязь под ногами, однако потом как-то так завертелось-закрутилось... Взгляд его привлекает конверт, мирно лежащий на небольшом столике в зале. На нём стоит печать, и это не просто какая-то там жалкая печать безызвестной семьи. Это печать семьи-противника, семьи-врага, семьи, с которой он борется на протяжении нескольких лет. Осознание ситуаций бьёт по его самолюбию тупым ножом. Он сказал ей держаться подальше от всего, что даже косвенно связано с мафией. Но, видимо, она слишком глупая, чтобы просто сделать так, как он говорит, нет, надо обязательно спеться с боссом той семейки, да так прочно спеться, что ей уже официальное приглашение на приём прислали. Это бесит. Его, привыкшего ко всеобщему уважению и потайному страху, бесит такая наглость неимоверно. Порвав письмо на мелкие кусочки, он твёрдым шагом направляется в комнату. Дверь распахивает бесцеремонно, специально громко, хочет, чтобы она проснулась и поняла, какой отвратительный поступок совершила. Она спит, продолжает равнодушно спать, что доводит его почти до неконтролируемого гнева. Он хмыкает, бьёт кулаком по стене, и этот звук, наконец, заставляет её открыть глаза. Она сонно смотрит на него, явно пытаясь понять, что тут происходит, почему он припёрся и сразу буянит без нормального объяснения. Его лицо было даже злее и холоднее, чем обычно, поэтому прокашлялась, нервно сглотнула и попыталась стойко выдержать его прожигающий взгляд. Не получилось. - Что бы ни стряслось, это не я, - она покачала головой и вжалась в матрас, когда он скинул пиджак и грубо стянул с неё одеяло. - Забью до смерти. - За что? - За письмо. - О... - её очи расширяется, она судорожно мотает головой, но это мало чем помогает. Он всё равно злится. - Это ошибка! Мы всего лишь поболтали за чашечкой чая! Я ничего не знаю. Я требую адвоката! Боже, спаси меня. Но Боже спасти её уже не сможет. Он каким-то невероятным образом оказывается сверху, придавливает её тяжестью своего веса, нависает над ней, беспощадно пожирает телом всё её личное пространство. Он всегда так делает. Он больше, сильнее, выше, а она, кто она такая? Всего лишь обычная девчонка, а обычные девчонки не сражаются с лучшими мафиози мира. Поэтому и она покорно замирает, вжимая голову в подушку. Он точно её отымеет во всех смыслах этого слова. Физически, морально, духовно, экономически, юридически — на одном только постельном наказании этот человек-камень явно не остановится. Не произнося ни слова, он резко дёргает её и заставляет перевернуться на живот, спиной к нему. Обхватывает ее руки, снимает приевшийся уже фиолетовый и обвязывает тонкие кисти крепким узлом. Всё в той же полной тишине снимает с неё пижамные штаны с каким-то аниме-героем и ухмыляется, когда чувствует дрожь в её теле. Это дрожь страха и предвкушения. Иногда ему кажется, что она мазохистка, во всяком случае против его маленьких извращений она ничего не говорит. Хотя... вряд ли её слова возымели бы какой-то эффект в эту минуту. В их первый раз он практически её изнасиловал, так что какая-то доля мазохизма жила в этой девчонке точно. Но как же она хороша! Упругая задница, грудь среднего размера и бледная спина, так и манящая поставить пару-тройку смачных засосов, чтобы потом эта идиотка не смогла надеть свой зелёный купальник и трясти аппетитным телом перед всякими придурками. Он проводит рукой по заднице, облизывается, как бы случайно задевает пальцем чуть влажные складочки, отчего она шумно выдыхает и инстинктивно раздвигает ноги шире. Сил терпеть уже нет. Слышится звук замка на его ширинке, шуршание и через буквально полминуты она уже ощущает его затвердевшую плоть в самом пикантном месте. От возбуждения, которое пришло совершенно неожиданно, напрягается, кажется, сам воздух. Одно грубое движение — и он внутри, на всю длину, прямо в самое нутро, в самую суть. Мокрые стеночки ритмично сокращаются, сжимают там, где глубоко и тесно, из-за чего его дыхание аномально учащается, по телу разливается волна какого-то не поддающегося никакому описанию экстаза. Он не знает, что такое нежность. Толкается дико, почти безумно, не обращая внимания на тот факт, что она почти и не готова. Она выгибается, галстук больно впивается в руки, заведённый назад, спина ужасно затекает. Едва ли в таком положении можно получить наслаждение. Но она получает. Она не стонет, потому что он ненавидит лишний шум во время такого интересного процесса. Он хватает её за волосы, больно сжимает их в кулак, заставляя её поднять лицо от подушки, на которой она прикусила наволочку, дабы сдержать постыдные стоны. Ей хорошо, ей очень хорошо, а ему ещё лучше, ведь у неё внутри так тепло и она сама такая родная. Она полусидит на коленях, голова поднята, руки связаны сзади - одна из самых смущающих поз, но ему наплевать. Он ещё сильнее сжимает её волосы, она прогибается, всхлипывает от контраста ощущений. А он продолжает быстрые движения, по комнате раздаются пошлые, хлюпающие звуки. Отвратительно прекрасно. Кажется, он задевает все точки её тела одним разом, а она слишком сладкая, чтобы быть реальной. Пот градом катится с обоих тел. Он надавливает ей на челюсть, заставляя широко открыть рот, куда он тут же засовывает два пальца. - Ещё раз увижу письмо — убью, - хрипло шепчет, сам на пределе. Она кашляет, дёргает головой, и он, наконец, вытаскивает смоченные слюной пальцы. - Я так рада, что ты есть, - в её почти исчезнувшем голосе сквозит сарказм, приправленный дрожью возбуждения. Он цыкает и резким движением входит на всю длину, заставляя её прогнуться и ощутить боль от вырываемых им же волос. Он точно выдрал клок, не иначе. Как же она бесит. И как же она вовремя говорит такие чудесные слова. С ней он может препираться вечность. Он может жить с ней вечность, заниматься любовью вечность и вечность терпеть её бездарность в плане домашних дел. Это и называется любовью? Чушь. Нет никакой любви. Он просто живёт вместе со своей птичкой, такой же, как его жёлтая канарейка. И всё же хорошо. Хорошо, что в его жизни есть такой покорный и такой родной сердцу зверёк...