Внутренняя мелодия

      Музыканты заскакивают в вагон метро на Цветном Бульваре — как-то особенно по-отчаянному, в последний момент, впритирку к дверям, и обтянутые резиной створки тут же беззубо зажёвывают ногу одного из парней. Прихлопывают почти коварно, над лодыжкой, над самой выступающей косточкой, упорно цепляются за неё, не выпуская добычи. И Дамир машинально дёргается помочь парням, рывком тянет дверь на себя, рискуя вместо чужой ноги оставить зажатыми в дверях собственные пальцы.       Как бы это ни звучало — положение ведь обязывает. Угол возле дверей, где стена смыкается с поручнями и где сейчас так уютно приткнулся Дамир, — одно из самых популярных в любом вагоне метро мест, по силе притяжения уступающее разве что угловым же сиденьям. В такой угол легко забиться на входе, из него даже в час пик нетрудно выскользнуть на выходе, но он и налагает определённые обязательства. Словно тот, кто встаёт на это место, подпирая дверь бедром, становится ловчим. Или подземным атлантом, готовым в любой миг удержать на своих руках смыкающуюся твердь дверную.       Музыканты этим небольшим конфузом, кажется, ничуть не озадачены. Мол, нога у барабанщика на месте, и замечательно. А была бы не на месте, так, в общем, тоже ничего страшного бы не приключилось, не пяткой же ритм выбивать. Парни смеются и что-то выкрикивают, силясь пробиться сквозь пульсирующую у Дамира в ушах музыку. Оба такие яркие, что на них больно смотреть, в подвёрнутых джинсах-скинни оглушительно кислотных расцветок, в брызжущих яркостью неона футболках с дурацкими лозунгами, смешливые и искрящиеся. Достаточно яркие для того, чтобы весь вагон поднял на них глаза. Достаточно громкие для того, чтобы Дамир заинтересованно потянул из уха наушник.       На приветствия парни не размениваются — ни «здравствуйте», ни «позвольте обратиться», ни чего-либо подобного, играть начинают, как только приводят инструменты в боевую готовность. Барабанщик играет, не трогаясь с места, обвивает свой инструмент пострадавшей ногой — нелепый вытянутый барабан, весь обвешанный феньками и бусинами, до того несолидный, что Дамиру упрямо хочется обозвать его бубном. Или и того обидней, тамбурином. Гитарист же мотается по вагону взад и вперёд, горланит песню, не всегда согласуясь с музыкой, которую сам же срывает с гитарных струн, и успевает до всего вагона донести незамысловатые слова «Районов-кварталов».       Песня известная, заезженная не хуже белорусской «Маршрутки» и ей подобных хитов. Она немногим младше самого Дамира — для современной песни это срок немалый, мелодия-пенсионерка сопровождает мальчика чуть ли не всю его сознательную жизнь. Но усталой ненависти не вызывает, напротив, от дурацкого вроде бы текста тринадцатилетней давности необъяснимым образом теплеет в груди. И парни исполняют её задорно до остервенения, на грани пения и больного крика — даже становится неважно, что у гитариста и голоса-то нет. Неправильно спетые ноты приглушаются под ретушью вагонного шума и ничуть не режут Дамиру слух. Плеер позабыт окончательно, и мальчик принимается подпевать, тоже заполошно выкрикивая слова и не думая о том, как уродливо это может звучать со стороны. Такую песню, кажется, по-другому и петь нельзя. И даже сам Рома Зверь лучше не передаст голосом развесёлые расширенные зрачки и разбитную татуировку на руке.       Перед тем, как выйти на Чеховской, барабанщик оборачивается к Дамиру и подмигивает. Не только глазами — словно бы задорно приветствует мальчика всем своим существом. Гитарист идёт к своему товарищу через полвагона, на ходу игнорируя три или четыре протянутые к нему руки с купюрами. На несколько мгновений музыканты замирают у дверей, совсем рядом, так что даже не требуется вытягивать руку, чтобы их коснуться. И Дамиру кажется, что они вот-вот поделятся с ним своей вдохновенной тайной — как не просто петь, но самому становиться песней до последнего звука, вбирая в себя одновременно и огневой задор, и бесконечную нежность.       — Осторожно, двери открываются! Вас выбрасывает на берег станции метро Чеховская! — только и провозглашает барабанщик, криво попугайничая за машинистом. Оба парня выходят из вагона, и толпа на перроне ухитряется мгновенно поглотить аляповатые футболки и скинни — как Дамир не силится разглядеть удаляющиеся от поезда неоново-яркие, люминесцентные почти пятна, ничего не выходит, словно тропически цветистые музыканты тают в воздухе, едва успев ступить на платформу.       Вместо них в вагон заходит флейтистка в сером берете, и Дамир вцепляется в неё взглядом сразу же, уверенно думая: ещё одна. Хотя внешнего сходства с предыдущей парочкой экзотических неразлучников и близко нет, серый берет никак не может сравниться с алыми узкими джинсами.       Флейтистка играет негромко и нежно, мелодия Дамиру незнакома — должно быть, что-то современное. А может статься, и не слишком. У девушки нет ни пакетика для сбора денег на запястье, ни напарника, идущего сзади с шапкой, уже второй перегон подряд Дамир зря нащупывает в кармане джинс смятые сотни.       У флейтистки удивительный взгляд — светлый и ласковый. Взгляд макс-фраевской безумной ангелицы, сгоревшей на работе. И Дамир не уверен, что это замечает кто-нибудь, кроме него — но кажется, сегодня в московском метро словно вырванный из городского фэнтези день. День ангелов. Музыкальных и безумных.