Сдаться...

      В небольшом загородном домике пахло лесом, запах хвои, обычно тонкий и неуловимый, после прошедшего дождя стал гуще и теперь окутывал сонные комнаты. Йоханна дышала полной грудью, стараясь как можно глубже пропитаться еловым воздухом, которого ей так не хватало в загазованном и отравленном дымом городе, и следила за огнем в камине, изредка подкидывая туда заготовленные с утра поленья. Этот день был особенный: Куркела проснулась ни свет, ни заря, и осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить, прокралась мимо спящего Туомаса, чтобы немного побродить по чаще, поискать просмоленные ветки для огня и пахучие шишки для коллекции, подышать чистым, хвойным воздухом и навсегда запомнить этот небольшой загородный дом перед грядущим отъездом. Йоханна, кажется, даже начала различать птиц по голосам и звукам, полюбила бегать босиком по скованной утренним инеем траве и пить кофе на деревянной веранде, но вот уже через четыре часа должен был прибыть самолет, и женщине было немножко грустно: пусть ей и хотелось домой, но как не хотелось уезжать из этого лесного рая! Куркела потянулась и зевнула от души — по-хорошему, стоило бы выспаться перед дорогой, но сон никак не шел, и теперь она сидела на полу рядом с Туомасом и уже битый час говорила с ним обо всем и ни о чем одновременно.       Йоханна вздохнула и сделала большой глоток кофе. — О чем думаешь? — спросил Туомас. — Ты был прав… — Неожиданное заявление, — усмехнулся Холопайнен и тут же получил шутливый тычок. — Тебе бы все шуточки шутить! — Ну, чего ты? Я ж пошутил. — Вот я и говорю. — Ну, Йо… — Ладно-ладно, — улыбнулась Йоханна. — Так в чем я был прав? — В том, что не любишь участвовать во всяких шоу. — Действительно неожиданно. Тебе же понравилось на «Голосе»?       Йоханна отставила чашку в сторону и всмотрелась в ровную полоску света, отражающуюся на полу. Пылинки кружились по комнате в причудливом танце, и ей подумалось вдруг, что и они тоже пылинки — ее команда, и она запросто может сломать им жизнь одним только жестом. Но, это шоу. — Нечестно, понимаешь? — Что нечестно, Йо? — Да все! Как можно рушить чьи-то мечты просто потому, что — неформат? А я формат? А ты? Мы все чей-то неформат…       Туомас вздохнул и обнял жену за плечи. — Стоит признать, что ты выросла. — О чем ты? — Когда ты помогала детям в Африке, я тебе не препятствовал. Когда собирала всю финскую эстраду, а вместе с ней — деньги на строительство больницы, я помогал тебе. Благотворительность — это хорошо, поэтому мы ей занимаемся, но всем помочь нельзя, как бы нам этого ни хотелось. — Я знаю, Туомас, но… Я тоже участвовала в конкурсах. Что, если это был их последний шанс? А я его разрушила… — Ты знаешь поговорку о бабочке, которая боялась летать? — Знаю… «Что, если я упаду? — А что, если ты полетишь?». — Вот именно! Иди-ка, сюда и прекрати себя накручивать.

***

      Йоханна прикрыла глаза и прислонилась к мужниному плечу, уткнувшись носом в мягкий шерстяной свитер, пахший пролитым недавно на него глинтвейном и мускатным орехом. Куркела вдыхала его аромат и грела руки о теплую чашку, однако, даже несмотря на кофейно-винные запахи, окутавшие комнату, ей было неуютно. В голове, как неповоротливые камни, ворочались мысли о прошедшей неделе, вымотавшей их всех до оскомины, и Йоханна гнала их от себя с большей силой, но воспоминания, будто навязчивые мухи, все равно так и липли к ней. Ей вспомнилась та черноволосая девочка с отросшими светлыми корнями — как же ее звали, Сату, вроде бы? — которая пела «Victim of Ritual» и каждый раз с надеждой смотрела на Тарью, когда она проходила мимо, презрительно скривив губы в уверенности, что у девицы нет шансов. У нее их и не было: ее истощенные нервы и разочарование в кумире не трогали ее на репетициях, но перехватили дыхание, когда она вышла на сцену — и бедолага вылетела первым числом. Вспомнился парень, который с ухмылкой и самолюбованием орал песню «Tarot», которая тогда показалась ей неожиданно отчаянной, вспомнилась афиша с этим парнем во весь рост — и подпись «Все билеты проданы». Вспомнилась девочка-эмо с пирсингом в губе, которая пела «Lifetime of Adventure» мимо нот, но с таким надрывом, словно могла знать его закулисную историю. А история состояла в том, что Туомас ходил хмурый и бормотал, что не будет никакого альбома, никакого Nightwish и вообще ничего больше не будет. И именно она, Йоханна, уговорила его тогда попробовать сайд-проект, отдохнуть от турне и решить раз и навсегда. Йоханна сознательно не нажала красную кнопку. Душа — это так много и так мало, когда речь идет о еще одном из сотни похожих друг на друга конкурсов. Женщина вздохнула и постучала пальцами по кружке — может, ей и правда стоило перестать пережевывать дурные мысли, будто кислую жвачку? В конце концов, продажный мир эстрады всегда был таким — и вряд ли изменился за прошедшие две недели. — Я прекратила себя накручивать и теперь очень интересуюсь тем, как мой муж использовал полную от меня свободу. — Свободу? — усмехнулся Туомас, вспоминая недавний разговор на вокзале — Ну, он был замечен на местной станции у кассы за покупкой билетов, многокилометровыми прогулками по городу и ужасно пошлой мужской болтовней, от которой у его жены свернулись бы уши. — Ну тогда он очень сильно себя переоценивает, потому что спустя столько лет мои уши ничему не удивляются, — парировала рыжая, тыкая мужа в грудь, а затем очень осторожно спросила — Кстати, как дела с группой? — Йоханна, ты опять за старое. — Туомас, я же хочу как лучше…       Туомас убрал руку с плеча жены и опустил глаза. На безымянном пальце Йоханны белел след от обручального кольца, которое она в который раз оставила дома в Пухосе. Они прятались и обнимались при журналистах в открытую, они ругались и мчались друг к другу через сотни километров, и никакая сила была неспособна их разлучить. Марко не спасло его тонкое обручальное кольцо, змейкой обвившееся вокруг пальца. Не спасло оно и Тарью. Но ни Марко, ни Тарья, ни даже Туомас не хотели ничего менять. Группа была их долгосрочным замужеством, семьей, к которой они слишком привыкли за эти пять, десять, двадцать лет. Рубить с плеча — себе дороже. — Я знаю, Йоханна… Это тяжело, но нам необходим отпуск. — Ну, хоть не развал. — Не знаю…       Йоханна села ровно и посмотрела на мужа. — Что тебе сказал Марко? — Что я — хренов придурок и это не мое дело. — Ну, ты же не из-за Тарьи собрался делать перерыв. — А что тебе сказала Тарья? — Что я — хренова дура и это не мое дело, — неожиданно резко, но спокойно заявила Йоханна, копируя манеры мужа. Холопайнен вопросительно посмотрел на нее, и женщина поёжилась под этим взглядом, — Туомас, я видела, как Тарья звонила в авиакомпанию по поводу билетов в Испанию, и что-то мне подсказывает, что поедет она туда одна и окончательно. Я вижу, что что-то опять произошло и ты это что-то знаешь, но я понять не могу — хорошо это или плохо, и жить еще «Nightwish» или мне пора покупать волынку и в фолк с тобой удариться? — Йоханна, сколько раз мне нужно повторить, что группа себя лучше нас чувствует, чтобы ты перестала паниковать каждый раз, когда я что-то скажу не так? — устало проворчал Туомас, зевая в раскрытую ладонь, — И потом, все бы мы скорее удивились, если бы Тарья туда не поехала, а так… а так, этого и следовало ожидать. — Но бросить все ради этого ожидания?.. — Ну, это нам с тобой повезло вовремя перерасти своих демонов, а что творится в чужой душе, я не знаю и не уверен, что хочу знать, — вздохнул Туомас, и вовремя спохватившись, добавил, — сейчас я знаю, что Марко в порядке, и уж гитару в руках еще сможет удержать.       Йоханна положила подбородок на согнутую в колене ногу и задумчиво произнесла — Раз Марко не увольняется, тогда зачем тебе этот перерыв? — Наверное, затем, что у меня нет такого Томи Ахолайнена, который пишет музыку всей стране, нет стайки поэтов, готовых выслушать твои рыдания в трубку и написать поэму о Волчьей невесте, и петь я не умею. — Умеешь, — тихо ответила Йоханна. Ей стало стыдно за свои слова. — Пусть так, но кто это будет слушать? Потому и говорю — в отпуск, жена, всем пора в отпуск. — Ты знал, что Тарья уедет? — Знал… — Почему? — Она всегда уезжает, когда рядом нет того, кто способен решить все ее проблемы. Вроде сломанного ногтя и сволочного бывшего.

***

      За окном разгорался закат, лиловые тени скользили через шторы на деревянный пол, багряный сумрак окутывал комнату, и лица сидящих в ней едва освещались блеклым вечерним светом, но им было уютно в приглушенных тонах, и не хотелось прогонять этот тихий уют резким электрическим освещением. Йоханна лежала, положив голову на колени мужа, и, немного прищурившись, что-то высматривала в ослепленное заходящим солнцем окно. Темнело, но это была не жгучая темнота, раздираемая в клочья ураганом, а мягкий, уютный сумрак, в котором, как в подкрашенной воде, тонули очертания предметов. — Когда я впервые познакомилась с Тарьей, мне показалось… — задумчиво протянула рыжая, сделав вид, что не поняла, о каком именно сволочном бывшем идет речь, — показалось, что она вообще никого не подпускает к себе, но при этом ждет, что кто-то обязательно возьмет ее за ручку, уведет к себе и будет слушать, при том, что она ничего вообще не будет говорить. — А с тех пор что-то изменилось? — Нет, я просто пытаюсь понять, как и почему вообще началось все это. — Ты ведь сама на свой вопрос ответила, — поморщился Туомас, разглядывая лицо жены в темноте, — Вот именно потому, что ей хотелось, чтобы ее увели под ручку и слезы вытерли, она вообще и вспомнила про Марко, хотя спроси ее два с половиной месяца назад — наверняка и фамилии бы его не вспомнила. А он раньше видел в ней прежде всего запутавшегося в себе человека, а не капризного ребенка, у которого пожизненно отбирают конфеты, вот и захотел усложнить себе жизнь и на этот раз. Только никто не учел, что на дворе давно уже не 2001, и, пожалуй, продлись эти отношения хоть на месяц больше, Nightwish бы пришлось хоронить со всеми нами вместе. Но этого, к счастью, не случилось… — Ты ведь так ему и сказал?       Туомас криво усмехнулся. — Почти. Пару матов, три шутки, один посыл — и Марко наш. — А мне ты песни писал, — мечтательно улыбнулась Йоханна, — Среди ночи звонил. — Хочешь, чтобы я написал Марко песню? — Тарья неправильно поймет. — Тебя так волнует ее мнение?       Куркела неуютно поёжилась и немного отстранилась, чтобы размять затекшую руку. — Туомас, не надо так про неё, пожалуйста… — тихо прошептала она, опустив глаза, — я понимаю, что ты многое из-за нее пережил, но Тарья — тоже человек, которому наверняка бывает больно. — Йоханна, она даже издалека не похожа на африканского голодающего ребенка, неужели обездоленные финские брюнетки теперь тоже стали объектами твоей благотворительности? — Нет, жалеть я ее хочу в последнюю очередь, но если бы не тот наш разговор, я бы, наверное, отшутилась вместе с тобой и посыпала ее голову пеплом, — сказала Йоханна, почему-то не подхватывая шутливый тон, — а так, я будто посмотрела в перевернутое зеркало, и теперь понимаю, что каждый имеет право на второй шанс, даже если он у них трехсотый по счету. Вот только мне иногда до сих пор бывает стыдно за ту промывку мозгов, которую я ей тогда устроила. — Ей не помешает, — буркнул Туомас, потирая поясницу. — Туомас… — Что «Туомас»? Предлагаешь посадить ее рядышком и напоить горячим чаем? — Нет, — пожала плечами Йоханна, — Меня-то не обманывай, я знаю, что ты не тот бессердечный козел, которым Тарья выставляет тебя в каждом интервью. — Может и так, но ты сейчас здорово смахиваешь на феечку с розовыми крылышками, которой тебя вся страна считает. И Тарья так точно! — Туомас назидательно ткнул в жену пальцем. — Давай поругаемся еще. — Сама же начала. — Да потому что я хочу, чтобы ты, дурак, понял!

***

      Туомас устало закатил глаза и посмотрел на часы — до столь долгожданного отъезда оставалось всего три часа, а они с Йоханной даже не ложились, и вместо того, чтобы наслаждаться последними мгновениями вечерней тишины перед суматохой аэропорта, разбирали по суставам давно забытых скелетов и медленно, методично перемывали им кости, обжигая руки кислотой. — Я бы, может, и понял, только если мы сейчас продолжим в том же духе, то точно поссоримся на ровном месте, — скучающим тоном объяснил он, — Ты кое-что знаешь, и знаешь достаточно для того, чтобы делать свои выводы — и ты в них права, не спорю, только мы все равно друг друга не услышим, потому что, говоря об одной Тарье, в итоге будем говорить о двух разных людях. — Всегда подозревала о том, что ты на самом деле — психиатр, который где-то оставил свой белый халат и убежал из института, чтобы не краснеть перед директором, — воскликнула Йоханна, усмехнувшись такой мудреной метафоре, — И давно ты диагностируешь у людей раздвоение личности? — С тех самых пор, как вижу вокруг себя толпы Туомасов, у каждого из которых еще по раздвоению, а то и несколько, — в тон ей отозвался Холопайнен, но вдруг снова стал серьезным, -Помнишь детскую поговорку о том, что друг познается в беде? Мы оба этого друга в беде и познали, только я — в своей беде, а ты — в ее. Теперь ты поняла, почему мы ни до чего не договоримся? — Поняла, — отрезала Йоханна и резким движением вскочив на ноги, вышла на крыльцо. На мир опускались серые сумерки, и тени, разогнанные по углам вездесущим солнечным светом, выползали наружу, скалясь и боязливо озираясь по сторонам. Где-то противно кричала ночная птица, шурша лапами пробежал ежик, на западе стекал кровавыми каплями закат. Черт их дернул копаться в прошлом! Пусть бы Тарья и Марко сами метлой гоняли своих тараканов, какое Йоханне вообще дело до их странного романа? — С ума посходили на старости лет! И я все туда же!       Не такой отпуск она себе рисовала. Да, участие в «Голосе» мнилось ей не более чем приятным отдыхом от туровых проблем, да еще и рядом с Туомасом. А вышло как всегда — одно сплошное разочарование. — Ханни, ну ты чего? — спросил Холопайнен, тихо появившись рядом. — Да ничего! — бросила женщина, кутаясь в шерстяную кофту — в домике и так всегда было прохладно, а к вечеру холод усилился, и крыльцо продувало всеми ветрами, — Мне просто надоело, что ты вечно считаешь меня экзальтированной девицей, которая ничего в жизни дальше своих розовых очков не видела, и поэтому, бедняжка, нуждается в поучениях и уходе, как за комнатным растением. — И вовсе я тебя такой не считаю и даже не знаю, отчего тебе такое в голову взбрело, — ошарашенно проговорил Туомас и подошел ближе к жене. — Отчего? Да ты постоянно отмалчиваешься, с томным видом говоря, что хочешь оградить меня от грязи своего ужасно кошмарного прошлого, от которого я тут же в обморок упаду. Может быть, какая-то другая девица и падала, только я тоже не в инкубаторе выросла и знаю, что жизнь порой бывает сплошным дерьмом — не надо скрывать от меня очевидную истину! — Йоханна… — Своё имя я тоже помню, не переживай, — женщина тихо всхлипнула и украдкой вытерла выступившие слезы, — Меня злит не то, что ты передо мной встаешь в позу, а то, что прикрываешься мной от собственных демонов. Может быть, стоит, наконец-то разуть глаза и хотя бы попытаться быть отважным?       Туомас пару секунд ошарашенно смотрел в глаза жене, а после развернулся и прошел вдоль перил, украшавших огромное крыльцо. Вверху медленно выползала луна, прикрываясь разорванными тучами, как бесстыжая девка — своим оборванным платьем. К ночи будет дождь, еще один из бесконечной череды холодных дождей. Туомас оперся о перила и посмотрел в темноту. Изначальной тьмы не бывает, мрак — это всего лишь отсутствие света, он слишком засиделся в сумерках. — Извини, что ли… — тихо прошептала Йоханна за спиной, — Я не подумала и сказала сгоряча, я не хотела снова тебя обидеть. — Да нет, Ханни, ты права, — вздохнул Туомас, согревая в ладонях холодную руку жены, — Может быть, мне и правда бы не помешало стать немного более общительным, просто зачем прилюдно вскрывать нарывы? Не все, знаешь ли, переносят запах гноя. — А что, твои нарывы все еще гноятся? — Нет, уже нет, но если хорошенько поворошить, могут и загноиться, -объяснил Холопайнен и присел на ступеньку, запрокидывая голову — тучи сгущались, но дождя так и не было, — И забавно. Мы просидели все солнце в комнате, а как погода начала портиться — так только и выползли наружу. — И это не только к дождю относится, — ловя ладонями первые капли, заключила Йоханна и присела на ступеньку рядом с мужем. — А знаешь, — чуть слышно сказал Туомас, — Мне вспомнилось вдруг, как ты впервые пела у нас в церкви, а я смотрел и боялся пошевелиться… — Почему? — удивилась Йоханна. — Боялся тебя вспугнуть. — Думал, я улечу?       Туомас вздохнул и переплел пальцы жены со своими. Снаружи уже барабанили капли, но их это мало волновало. — Я так хотел тебя удержать и так не хотел… Я долго думаю, знаешь, ведь. — О дааа! — с нервным смешком ответила Йоханна, — А я ночи не спала, все думала, решишься ты, или мне искать волонтерскую программу в Антарктиде, может, хоть она тебя разжалобит. — А ты ведь так ни разу и попросила тебя пожалеть.       Йоханна подтянула колени к подбородку и обхватила их дрожащими пальцами, куртка Туомаса тут же легла ей на плечи. — Я очень хочу тебя разгадать, но ты сам до конца не знаешь своих загадок. — Но зато я знаю, что здесь довольно прохладно. Может, зайдем домой? Я сварю тебе кофе. — Иди, если хочешь, а я бы посидела еще здесь. Хотя, и от теплого одеяла не отказалась бы, если честно…

***

      А на притихший город тем временем неслышно опустилась ночь — и только дождь барабанил по козырьку крыши, роняя по водосточной трубе прозрачные капли в замерзшие ладони Йоханны. Туомас все-таки ушел в тепло, и теперь женщина сидела на деревянных ступеньках, одна, среди ночи, и куталась в пропахшую городом куртку, а ветер задувал в рукава и воротник, и легким холодом скользил по веснушчатым плечам. Йоханне не хотелось домой, не потому что там было плохо, а потому что небо за городом было необычайно чистое, и хотелось всю жизнь сидеть вот так и угадывать среди туч Млечный Путь и Большую Медведицу, любоваться луной и подставлять руки ее мягкому свету, и она, отгоняя от себя сонливость, вглядывалась наверх, и не могла найти ни одно созвездие.       Женщина усмехнулась и поудобнее устроилась на ступеньке. Когда-то она знала, где живет Сириус и как найти Альфа-Центавру, она собирала пятерки по астрономии, как выброшенные на берег ракушки — одну за другой, и, порой отвлекаясь от урока, любовалась атласом звездного неба, а сейчас не помнила ничего из того, чему их тогда учили, но твердо знала то, что Полярная звезда светит ярче других звезд, даже когда ты сбился с пути.       Скрипнула дверь, и что-то тонко звякнуло — Туомас все же никуда не уходил, он просто ходил за одеялом и делал два кофе с корицей, а когда он попытался пройти к жене, его стакан неловко перекосился, упавшая капля расползлась на полу черной кляксой, и чайная ложка покатилась к перилам, а Йоханне вдруг стало смешно и уютно, как это бывало всегда, когда они, забывая про все на свете, дурачились и ловили капли руками.       Йоханна приняла из рук мужа чашку и вздохнула. — Все хорошо? — спросил Туомас.       Женщина поправила съехавшее одеяло, сделала глоток и улыбнулась. — Задай ты мне этот вопрос еще сегодня утром, я бы не знала, что тебе ответить. — А сейчас? — Туомас внимательно смотрел на Йоханну, улавливая все происходившие с ней перемены. — А сейчас я отвечу тебе утвердительно. Хоть мы и ввязались во всю эту эпопею. — Эпопею? — Ну да, — пожала плечами Йоханна, — Тарья останется Тарьей, в Испании или Финляндии, Марко, скорее всего, вернется к семье, а мы останемся собой. — Будут ли они счастливы? — особо ни к кому не обращаясь, произнес Туомас, и вновь воцарилась тишина. По козырьку стучали капли нарастающего дождя, ветер мягко шелестел промокшей листвой, и где-то вдалеке лаяли бродячие собаки. Им не спалось в эту промозглую ночь, как и тем, кто сидел на пороге у открытой двери и слушал весну — необычайно дождливую и холодную, но все-таки по-своему уютную, как отставленный в сторону кофе с корицей, который тихо остывал у перил.       Йоханна куталась в шерстяной плед и смотрела куда-то вдаль, туда, где мелькали неугасающие огни большого города. Где-то там Тарья собирала вещи и обессиленно ударяла по сумке, не вмещающей абсолютно ничего, где-то там Марко курил трубку и чертыхался, что не может позвонить домой в такой поздний час, а они с Туомасом сидели здесь и ловили ускользающие капли дождя — точно так же, как пару месяцев назад, как будто время повернуло вспять, смыв все ошибки майским ливнем. Конец.