Право на счастье

      Несмотря на усталость от долгой дороги, Санса внимательно рассматривала все, что ее окружало, пока Сандор вел ее по небольшому двору ко входу в свой замок. Точнее сказать, это был даже не замок, а башня-донжон, окруженная флигелями и постройками. После тех замков, где ей пришлось жить, Клиган-холл казался маленьким и неказистым, но Санса ни одним движением или взглядом не позволила себе выдать эти мысли. Это родовой дом ее мужа, а значит, теперь и ее дом тоже. О том, что ее или Сандора уже завтра может ждать новый плен, изгнание или еще худшая участь, она старалась не думать. Что толку лишний раз терзать себя мыслями об их несвободе? Лучше думать о том, что ей делать теперь, как им обоим выбраться из этой западни.       Войдя в большой чертог, Санса все же едва удержалась от того, чтобы не поморщиться — очень уж застарелой здесь была грязь. Было заметно, что ее пытались отчистить, но, кажется, без особого успеха. Впрочем, на столе был свежий хлеб, эль, тушеная репа и даже оленина — она только сейчас поняла, как устала и проголодалась. Сандор проводил ее, держа за кончики пальцев, к почетному месту, где усадил рядом с собой. Слуг нигде не было видно — в Винтерфелле они всегда присутствовали на общих трапезах, пусть и гораздо ниже хозяев. Впрочем, это, как и многое другое, могло подождать до завтра. Сейчас ей хотелось только поесть и отдохнуть. А еще — насладиться обществом своего мужа. Санса сама была удивлена, что испытывает подобные чувства, но так оно и было — она скучала по Сандору и была рада его видеть, несмотря на то, что его лицо после встречи во дворе снова приобрело обычное выражение мрачного спокойствия. Кроме того, ей нужно было обдумать, как сообщить мужу о своей беременности и о своих намерениях тем или иным способом ускользнуть из-под власти Ланнистеров.       Наконец, она отодвинула от себя пустую тарелку и потупилась. Ей еще не приходилось говорить о подобных вещах ни с одним мужчиной, даже с мейстером. Серсея когда-то рассказывала ей о родах, о том, что жизнь женщины на девять десятых состоит из грязи. Но она все-таки была женщина. Как должна леди поступать в подобных случаях? Как ее мать сообщала отцу, что у нее родится очередной ребенок? Или это делал мейстер? Она вскинула глаза на мужа и, чтобы придать себе уверенности, положила свою ладонь поверх его. Взгляд Сандора, острый, точно нож, вонзился в нее — его все еще удивляло, если Пташка прикасалась к нему по доброй воле. Наконец, она набралась храбрости и заговорила: — Сандор, я должна тебе кое-что сообщить. — Так говори — голос прозвучал спокойно, но он по-прежнему не отрывал от нее глаз. Санса против воли начала краснеть, хотя что может быть естественнее — в конце концов, разве не его семя проросло в ее чреве? — Я ношу ребенка.       Она ждала, что он хотя бы обнимет ее и прижмет к себе, или расцелует и пообещает защитить их, или хотя бы улыбнется. Но ее муж не сделал ничего из этого. Вместо радости на его лице отразилось изумление, быстро сменившееся гневом, а может быть, и ужасом. Он резко вырвал руку и закрыл ладонями лицо. Санса, растерянная и напуганная его поведением, молча сидела за столом, не зная, что ей делать.       Внутри Клигана бушевала буря, какой он давно не знал. Безмозглый идиот. Проклятый кретин. Придурок, у которого мозгов меньше, чем у лягушки. Обещал не причинять ей боли, а теперь она по его вине должна будет мучиться. Что ему мешало завязать свой конец в узел и не прикасаться к ней, пусть даже ради этого ему пришлось бы озолотить всех шлюх Ланниспорта? Или на худой конец испускать семя снаружи? А теперь он виноват, и неизвестно, что делать с этой виной. Жар стыда и гнева на самого себя заливал лицо, и Сандор не мог заставить себя посмотреть в глаза Пташке, и злился на себя и за это тоже. Но, так как он все равно не мог просидеть целую вечность вот так, то пришлось опустить руки и взглянуть на нее. Его жена сидела, закусив губу, и смотрела на него с недоумением и обидой. В иное время Клиган порадовался бы тому, что она больше не прячет от него глаза, но теперь настал его черед отворачиваться.       Санса не знала, что думать. Сандор злился на нее? Но за что? Если муж и жена делят постель, беременность — только дело времени, уж это-то она знала. А если он не хотел детей от нее, то зачем он…? Или что-то еще, чего она не знает? — Ты не рад?       Он сглотнул и все-таки не выдержал, отвел взгляд. Рад? Он не знал. Сандор никогда не хотел ни жены, ни детей, и никогда не мечтал об этом — что толку, только зря себе душу растравлять. Смутное сожаление промелькнуло у него лишь однажды — в те короткие мгновения между предложением Джоффри стать его королевским гвардейцем и его согласием. Одно дело — знать, что этого никогда не произойдет, но добровольно отказаться от любой возможности — совсем другое. Впрочем, после он тоже не жалел об этом. И вот теперь, вопреки всему — у него есть и то, и другое. Прежде Сандор никогда не задумывался о том, что у него могут или могли быть дети. О том, что делали те шлюхи, в которых он оставлял свое семя, он не думал — это уж была их забота. Да и всего полгода назад, приди к нему какая-нибудь из тех женщин, с кем он имел дело, и скажи о своей беременности, он дал бы ей денег на лунный чай и забыл об этом. Но не теперь. Теперь все изменилось. И он сам тоже.       Все это время Санса молчала, не отрывая взгляда от мужниного лица. — Я не знаю — ответил он честно. — Он не собирался потчевать ее красивой ложью — никогда не думал о таком, Пташка.       Голова Сансы поникла, а слезы уже предательски набегали на глаза. Неужели она так многого ждет, чтобы каждый раз так жестоко разочаровываться? Она уже была готова заплакать, когда Сандор продолжил: — Мне нужно привыкнуть к этой мысли, Санса. И я в любом случае сделаю то, в чем клялся в септе — буду защищать вас обоих.       Она все-таки не удержалась и, всхлипнув, снова схватила его за руку, а Сандор с необычной для него осторожностью привлек ее к себе и усадил на колени. Санса все плакала и плакала, давая себе отдых после долгой дороги и напряжения последних недель. И пусть ее муж не был похож ни на рыцаря из песни, ни на ее отца, он все же был гораздо лучше, чем полное одиночество. И лучше, чем чужой ей мужчина, за которого ее бы выдали по договоренности между их семьями.       Сандор медленно поднялся с Сансой на руках и понес ее прочь из зала. Он уже успел забыть, каково ощущать это трепещущее молодое тело в своих объятиях, и теперь его мысли все сильнее занимало именно это, а разлука только усиливала вожделение. Пташка вроде бы уже перестала плакать, но, что если она слишком устала или огорчена, чтобы развлекаться? Познав на опыте, что такое быть с женщиной, которая отдается тебе по доброй воле, пусть и без особого желания, он не хотел принуждать ее. О том, чтобы соблазнить ее или вызвать в Сансе ответную страсть нечего было и мечтать, но он мог хотя бы надеяться, да.       Санса не очень обращала внимание на то, куда Сандор ее нес, но, когда он вошел в комнату, и спустил ее на пол — огляделась. Это была спальня. Его спальня, а теперь их общая. Здесь все-таки было почище, чем внизу, но самое главное — в очаге весело горел огонь, и в комнате было тепло. Переступая по свежей соломе, насыпанной на полу, Санса обошла комнату, внимательно рассмотрев и стул у очага, и комод для одежды, и шкаф, и кровать — широкую большую кровать с чистыми на вид простынями. В тот же миг ей захотелось побыстрее сбросить пыльное дорожное платье, грязные чулки и сапоги, и юркнуть туда, свив себе гнездо из одеял, как бывало, она делала в детстве, а потом провалиться в сон, чувствуя рядом мерное дыхание Сандора, тепло его тела и наслаждаясь чувством покоя и защищенности — каким бы кратким оно, в конце концов, ни оказалось.       Но Санса медлила, что-то останавливало ее, удерживало на месте, и это был взгляд ее мужа — внимательный, неотрывный, будто ощупывающий ее. От этого взгляда внутри у Сансы рождалась странная жаркая дрожь, и чем больше она усиливалась, тем более знакомой она становилась: она уже испытала подобное один раз в их самую последнюю ночь вместе, которая закончилась ссорой. И вот теперь снова — в этих волнах, рождавшихся где-то в глубине ее существа, было что-то невероятно сладкое, но их сила пугала. Она взмолилась про себя: «Отпусти меня. Отпусти, пожалуйста, прошу тебя, перестань» — и Сандор, словно услышав ее мысли, отвернулся и, отойдя к камину, начал неторопливо раздеваться.       Санса решила последовать его примеру. Она устала после долгой дороги, и все, что ей нужно — это сон и отдых, а завтра они как следует поговорят обо всем. Раздеваться без служанки было немного непривычно, но она все-таки справилась со шнуровкой платья, и, оставшись в одной рубашке, повернулась к мужу. Сандор все так же стоял у камина, спиной к ней, на нем были только бриджи. Пламя темным контуром очерчивало его обнаженный торс, и Санса сама не заметила, как залюбовалась им. Эти бугрящиеся от мышц плечи, широкая спина, но тонкая талия, переходящая в узкие бедра, длинные мускулистые ноги — это было красиво, и она просто стояла и смотрела, не желая шевелиться и говорить, чтобы не разрушить эту мимолетную магию. Да, ее муж совсем не был похож на Рыцаря Цветов, о котором она мечтала когда-то. Но Рыцаря Цветов она никогда не видела обнаженным, никогда не была с ним так близка, как с этим мужчиной, и никогда его вид не вызывал в ней подобных чувств.       Санса облизнула враз пересохшие губы, и медленно шагнула вперед, не осознавая до конца, что она хочет сделать и зачем. Треск горящих поленьев делал ее шаги неслышными, и когда она подошла к Сандору сзади и обняла его, он вздрогнул. Щекой Санса прижалась к его спине, и, ощущая неровность покрытой шрамами кожи, могла слышать, как где-то там, в глубине сильно и тяжело бьется его сердце, а ее ладони слегка щекотали жесткие волосы на его животе. Она сама не понимала, что на нее нашло, и почему ей сейчас так хорошо, и приятно, и отчего с каждым мигом становится все приятнее, а где-то внутри рождаются мысли еще более странные, чем та, что побудила ее сделать то, что она только что сделала, и сердце бьется все быстрее, а дыхание становится все более неровным.       Клиган слышал шаги Пташки сзади, но был слишком поглощен мыслями о свалившейся на него новости, и не обратил на них внимания. Поэтому, когда ее ладони вдруг скользнули по его бокам, а щека — прижалась к его спине, он вздрогнул, будто от удара и застыл, как охотник, который, заметив косулю, делается неподвижен, чтобы не спугнуть чуткое животное. Он слышал, как Пташка дышит с ним в такт, кожей сквозь ткань ее рубашки ощущал ее груди, а пальчики, так спокойно и расслабленно лежавшие у него на животе, пробуждали от принудительного сна все те сладкие и несбыточные мечты, которые он не мог окончательно подавить в себе. Если бы только она передвинула руки хоть на дюйм ниже… Повинуясь инстинкту, а не разуму, он осторожно накрыл ее руки своими и погладил от запястья к локтю и обратно. Ответом было нежное, но явственное прикосновение губ между лопатками. От волны удовольствия и возбуждения, которая поднялась в нем в этот момент, он едва не застонал. Чего бы он ни отдал сейчас за то, чтобы схватить Пташку, швырнуть на постель, сорвать с нее рубашку и выпустить на волю всю ту страсть, которая копилась в нем все это время. Но что-то удерживало Сандора, поэтому он только сильнее сжал маленькие женские ладони, лежащие на его животе, и, почувствовав, как они неторопливо ласкают его, с силой прикусил губу, чтобы хотя бы эта боль приостановила разгорающийся в нем пожар. Он почувствовал, что его плоть болезненно напряглась под тканью бриджей и не знал, сколько еще сможет продержаться.       Санса была напугана собственной смелостью. Эта сила, более мощная чем разум, чем страхи, чем правила приличия, чем все, что внушали ей с детства — сейчас она руководила ей. От легкой, но в то же время властной, мужской ласки Сандора дрожь внутри усилилась, и ей захотелось чем-то ответить на нее. Сила внутри — или это была часть самой Сансы, до этого дня неведомая ей самой? — подтолкнула ее слегка повернуть голову и поцеловать его спину между лопатками. Вкус этого поцелуя заставил пламя внутри разгореться еще сильнее, и теперь это была уже не дрожь, а вихрь, и он становился все горячее и захватывал все больше власти над ней. Все слабее сопротивляясь рождавшимся внутри нее желаниям Санса легко двинула пальцами, остро ощущая и жесткость волос, и твердость мышц под кожей, и то, как Сандор слегка вздрагивает от ее прикосновений. Ему нравится, поняла Санса — не умом и даже не сердцем, а чем-то другим. Она начала касаться смелее, скользнула рукой вверх, вбок, по кругу — а затем вниз, пока кончики пальцев не уперлись в край ткани.       Это немного отрезвило ее. Дальше начиналось неизведанное и запретное — та заповедная часть его тела, на которую она никогда не могла взглянуть без внутренней дрожи — не отвращения, а, скорее, любопытства, смешанного с опасением и стыдом за свой неприличный, как ей казалось, интерес. Но ведь с другой стороны, именно этот орган она принимала в себя и ощущала внутри собственного тела — что может быть ближе этого? Пальцы Сансы несмело двинулись ниже, и она услышала полустон-полувздох, вырвавшийся у ее мужа.       Седьмое пекло! Гребаные боги, должно быть, впервые услышали его молитвы. Пташка касается его члена. Расскажи ему об этом кто две луны назад, он бы побил этого засранца, а потом посмеялся над ним. Может быть, стоит дать себе пару раз в челюсть? Даже сквозь ткань он остро ощущал это легчайшее касание, и ничего так на свете больше не хотел, как того, чтобы она сделала это еще раз, и ничего так на свете не боялся в этот миг, как обернуться и дать ей увидеть свое лицо в этот миг. Клиган не смог сдержаться и застонал, не сдержался и во второй раз, когда почувствовал ее пальцы на завязках бриджей одновременно с еще одним поцелуем.       Санса будто была одновременно здесь, и как будто смотрела на себя саму со стороны — высокую молодую женщину в тонкой рубашке, которая прижимается к мужчине, целует и гладит его тело и… и раздевает его. При этом она четко и ясно могла бы описать в мельчайших подробностях все происходящее. В миг, когда ее руки потянулись к завязкам бриджей и она поняла, как они туго натянуты, жар снова окатил ее с головы до ног, огненный вихрь внутри раскалился до предела, а в голове мелькнула мысль: «Леди так себя не ведут», но это не остановило ее. Даже наоборот — подзадорило. «Моя мать, возможно, делала так» — от следующей мысли Сансе стало стыдно, словно она невольно увидела то, что ей видеть не полагалось, но деваться было некуда. А руки действовали сами по себе, как иногда бывало за рукоделием. Наконец, она справилась с узлами и на краткий миг задержалась, невольно задержав дыхание, узнавая, впитывая, присваивая то, что ощущала кончиками пальцев: жар, упругость и странную нежность того, что составляло принадлежность Сандора как мужчины. Затем она медленно скользнула ладонями назад, и, просунув их между тканью и его кожей, стянула оставшийся предмет одежды вниз, проведя руками по его бедрам. А что ей делать теперь?       Сандора захлестывало удовольствие, какого он раньше никогда не знал и даже не мог себе представить. Все было в десять, нет, в сто раз лучше его самых смелых фантазий, больше того — это вообще не походило ни на одну из них. Он переступил ногами, окончательно сбрасывая бриджи, и медленно повернулся к Пташке — она не убрала рук и теперь обнимала его за спину, а Сандор понял, что теперь его черед действовать. Взяв ее лицо в ладони, он поцеловал ее — откровенно, страстно, жадно, впервые вкладывая в этот поцелуй все, что хотел, и, когда он получил ответ — не менее пламенный, хотя и более скромный — внутри него загорелось белое пламя восторга. Санса смотрела ему в глаза, и он впервые видел в ее лице то, чего так долго ждал и на что втайне надеялся. Желание. Пташка хотела его, и на этот раз Сандору Клигану было плевать, почему. Его руки двинулись вниз по ее плечам — прижимаясь крепко, не пропуская ни одного изгиба, ни одной ложбинки, и вслед за руками соскальзывала вниз ткань. Мгновение — и вот она уже стоит перед ним совершенно голая, как и он перед ней. Теперь его руки пошли снизу вверх — от стройных бедер к треугольнику темно-рыжих волос между ними, по талии к налившейся груди, затем снова к шее и спине. Пташка, все так же обнимая его, теперь не стояла неподвижно, а подавалась навстречу его ласкам, и в миг, когда она выгнулась в его руках и глухо застонала, Клиган понял — пора, больше ждать не может ни он, ни она.       ***       Санса не чувствовала, что впивается ногтями в и без того покрытую шрамами мужскую спину, что грудь ее зацелована до синяков, а искусанные губы покраснели и распухли, что ее стоны и вскрики вряд ли похожи на ее собственные полудетские представления о том, как леди подобает вести себя в постели. А Сандор не замечал, что его лицо перекошено, как у ребенка, который вот-вот заплачет, а со лба капает пот, и Санса слизывает со своих губ соленые капли. Сейчас он не был воином и убийцей, не был ее господином и защитником, не был более опытным, чем она, любовником. Только пленником, который, наконец, сдается на милость победителя; путником, изнемогающим от жажды, который наконец добрался до воды, и теперь жадно пьет ее, захлебываясь и проливая половину; беглецом, который всем телом вжимается в ненадежное, но единственное убежище, — и она обнимала его руками и ногами, отдаваясь целиком и полностью, и принимая все то, что он хочет дать ей в ответ.       Они словно погрузились в жидкое золото — жгучее, как пламя, ласковое, как материнские руки, неотвратимое, как морской прилив, властное, как ветер. Сияние было изнутри и снаружи, их страсть порождала его, и в то же время оно изменяло их самих. Не было больше Сансы, не было больше Сандора, не было детских страхов, неумения, ложного стыда, непонимания, разницы в возрасте и воспитании, не было масок и ширм, за которыми они прятались друг от друга. Не было даже прошлого и будущего — было только невозможно прекрасное Сейчас. И с каждым движением, каждым вздохом и ударом сердца оно все приближалось и приближалось, и когда оно наконец настигло их, то это было похоже на смерть — или на новое рождение.       Едва придя в себя, он — с усилием, грудь словно была стиснута раскаленным стальным обручем, выдохнул: — Люблю… никого еще… никогда… а тебя… навсегда. — Санса плакала, некрасиво всхлипывая и размазывая слезы по щекам, и Сандор осторожно осушал их губами, чувствуя на языке вкус соли — и вкус женщины, вкус своей любви. Когда приступ рыданий прошел, она посмотрела ему прямо в глаза, потом прижалась щекой к изуродованной коже и тихо произнесла: — И я тебя, на всю жизнь — и поцеловала узловатый шрам под тем, что осталось от уха.       Он рывком с силой прижал ее к себе, и почувствовал ответное объятие — столь же крепкое и нерасторжимое. Через несколько минут оба уже спали, так и не разомкнув рук.