Игры времени

      За окном постепенно светлело небо, а Инуяша все так же всматривался в лицо спящей девушки. Парень поправил одеяло, натянув его ей на плечи, провел пальцами по коже от покатого плеча до середины предплечья. Кагоме шелохнулась, и полудемон замер до тех пор, пока она не успокоится. Будто ища тепла, она потянулась к его груди, и Инуяша охотно заключил ее в свои объятия, положив руку ей на талию, легко выгибая, будто вылепливая, по своему телу. Кожа… Мягкая, пахнет какими-то цветами, дыхание теплое, размеренное. И он надеялся, что ей снится что-нибудь хорошее. И желательно с ним в главной роли. Даже в такой мелочи он был эгоистом. Хотя, как тут не быть эгоистом?       Он опустил голову на подушку, не отрывая от Хигураши глаз. Ему до сих пор не верилось, что все закончилось так… хорошо. После того, как этот ублюдок все ей показал-рассказал. Боже, как отвратительно звучали его слова тогда… А ведь он действительно хотел ее убить, выдрать из груди Камень Душ и просто уйти, лелея в душе собственную злость и ненависть на эту никчемную жизнь. И ведь убей он ее тогда, в самые первые дни, то он так бы и продолжил существовать, чтобы нести свое бремя в бесконечном беге времени. А Кагоме научила его жить…       «Всю свою жизнь я бежал…»       Непрошенные мысли в голове роились и мешали просто любоваться чудом, которое он держал в своих руках. Вот скажите на милость, почему в минуты полного умиротворения сознание настойчиво требует размышлять над тем, с чем бился многие годы? В принципе, многие скажут, что это называется осознанием или просто желанием делать выводы. А вот Инуяше это чувство, эта потребность, было незнакомо. В мозгу просто засела одна мысль.

      …Всю свою жизнь я бежал… Вначале от насмешек и непонимания людей, среди которых я был чужим. Потом от демонов, что желали моей смерти просто потому, что я был не таким как они, позором и посмешищем. А потом я стал убегать от себя. Взрослея день за днем, впитывая ненависть на весь свет, я все больше и больше, казалось, терял себя. Я вспоминал все те слезы матери, которым я был причиной, вспоминал людские взгляды, направленные в мою сторону. И ненавидел это все, ненавидел, ненавидел, ненавидел. И так, делая шаг прочь от себя, мне казалось, что обратного пути нет и не будет никогда. Ведь в глубине души мне совсем не хотелось быть одиноким, но жизнь продиктовало мне правило, которое я считал железным и непреложным: одному живется проще и лучше. Я был свободен ото всего, что меня тяготило, я просто ушел.       Я остановился тогда лишь по воле случая, решив пресечь всяческие покушения на мою шкуру, просто-напросто став сильнее. Не знаю, хотел ли я действительно стать полнокровным демоном, тогда это мне казалось единственным выходом. Я хотел стать сильнее, хотел стать тем, кого боялись бы и обходили стороной. Не трогали, поминали бы мое имя с трепетом и страхом, опасались и не приближались бы. Тогда, в те годы, мне хотелось стать настоящим изгоем с изрядным запасом силы за пазухой, чтобы даже надменный старший братец не скалил клыки в мою сторону. И, ведомый этими наитупейшими, как мне кажется сейчас, мыслями, я пришел в деревню, где и находился источник этой силы.       И я встретил ее. Ночь новолуния спутала мне все карты, и мне пришлось скрыться в лесу. Как сейчас помню, как той ночью лил дождь. Лил как из ведра, и даже раскидистая листва на ветке, где я сидел, не смогла защитить от капель. Я помню это все… Твою ж мать, как глупо, но я запомнил все, до последней мелочи. Я помню ее голос, холодный и надменный, что тогда жуть как неприятно резал уши. Господи, как мне хотелось гаркнуть ей в ответ что-нибудь колкое, но, боясь за сохранность своей шкуры, я молчал. И слушал этот голос, казавшийся мне тогда таким ненавистным.       А вот момента, когда потерял бдительность и позволил себя увидеть, я не помню, хоть убей. Да, собственно, это уже и не важно. Я увидел женщину, хрупкую, но сильную, что было видно по ее чуть горделивой осанке и взгляду. Она показалась мне такой же одинокой, как и я. Она хранила камень у своей груди, и во благо сохранности этого сокровища, доверенного ей людьми, Кикио сторонилась всех и вся, осторожно и самоотреченно несла это бремя. Каюсь, тогда я ее боялся – она была сильнее меня, я это чувствовал, и она могла уложить меня одной стрелой, всего одним выстрелом. Но почему-то не делала этого. Она просто молча мирилась с моим теперь уже постоянным присутствием где-то неподалеку даже зная, чего я хотел. День за днем я наблюдал за мико, не замечая, что подхожу все ближе и ближе. Меня тянуло к ней, я ощущал в ней что-то родное, что-то, что связывало нас. Желание быть хоть с кем-нибудь? Желание спастись от одиночества, снедающего душу? Возможно.       Сам не заметил, как стал ее защищать. От мелких демонов, от людских посягательств из-за Камня Душ. Безусловно, я утешал себя, что берегу камень исключительно для себя. Ну-ну, придурок, думай так дальше. Но чутье подсказывало, что причина уже куда более весома, чем просто желание поживиться. Она часто спрашивала, действительно ли я хочу стать полнокровным демоном, действительно ли это мое истинное желание? Кикио повторяла это настолько часто, что я уже начал колебаться. Хотя, почему начал? Я и так с самого начала не мог разобраться, чего я действительно хочу. И в один из вечеров, что мы проводили за разговорчиками не по теме, мико поинтересовалась, а не хочу ли я стать человеком. Пф, такого я и не мог себе представить. Человек… Слабое, амебное существо, не имеющее даже клыков и когтей, не могущее защитить не то, чтобы людей вокруг, но и даже себя, свою собственную жизнь. В ответ я лишь ухмыльнулся, мол, не говори ерунды. Помню, как Кикио улыбнулась как-то снисходительно, но больше заводить этот разговор она не стала.       Ровно до той поры, когда я понял, что я больше не одинок. Что бы я не говорил, как бы не ругался и хамил, Кикио была рядом. Всегда, несмотря на то, что, по сути, я ей наипервейший враг. Я больше не хотел хранить камень чисто для себя. Я хотел хранить ее, защищать. Простого, по идее, слабого человека, я хотел защищать свою новоявленную святыню, благодаря которой я мог говорить и чувствовать себя хоть кому-то нужным.       Мда… Втрескался до самых кончиков ушей. Помню, как плевался и открещивался от этого словца, прикрываясь громогласными «хочу защитить». Чушь. Я ее любил. И она меня… Она пообещала быть рядом всегда, всю свою жизнь и быть просто женщиной. Для меня. А я для нее захотел стать человеком. Жалел, конечно, что придется отвергнуть свое второе «я», но ради Кикио я готов был пойти на такие жертвы. Чтобы чувствовать ее тепло, слышать ее голос, дышать ею. Она мой мир, она мое спасение.       Но Нараку лишил меня всего. В один миг, в одну секунду, хрупкий мир, хрустальная жизнь… Все было разбито, раздавлено и охвачено пламенем погребального костра. Я выл, как избитая собака, как потерявшийся щенок. Выл в небо, спрашивая Бога, за что. За что я должен быть один. За что я должен терять. Я хотел лечь и умереть вслед за Кикио. Меня охватила тьма. А потом ярость… Я хотел вырвать Нараку сердце живьем, разодрать на мелкие куски и раскидать по всему свету, чтоб эта тварь никогда не смогла возродиться. С каждым новым днем я зверел. Повторяя про себя, словно мантру, словно заклинание, одну-единственную фразу. Хочу убить. Хочу убить, хочу убить, хочу убить, убить, убить, убить… Кровь застила мне глаза, я перестал различать, что реально, а что плод моего обезумевшего, горящего жаждой мести воображения. Я видел перед глазами его ненавистное лицо и рвал каждого, кто носил его, в припадках ярости не замечая, что отнимаю чужие жизни. Жизни невиновных, простых людей, как под катком, оказавшихся на моем пути. А когда я понял, что к чему, когда полыхающая злоба сошла на нет, уступив место опустошению, было уже поздно. Я был по уши в крови среди разоренной деревни, одной из десятков, а, может быть, даже из сотен. И пламя полыхало, как тогда, на ее костре. Только это пламя пожирало всех и вся, не щадя еще живущих.       Я сжег свою душу там. Я сжег ее вместе со всеми, кого убил.       Я ушел. Ушел, забывшись. Мой разум умер, чувства уснули. Я сам себе казался пустым, как оболочка цикады весной. Я брел сквозь года, погруженный во тьму, чисто машинально следуя инстинкту лишь ради того, чтобы не позволить себе умереть. А так хотелось, знаешь. Кажется, тогда это и было моим истинным и единственным желанием. Просто исчезнуть из этого мира, наплевав на бесконечную жизнь и веру в то, что когда-нибудь что-нибудь изменится. Эгоистичным таким желаньицем, наплевав на месть Нараку, мерзавцу, который, несомненно, бродит где-то неподалеку. Я работал в поте лица, стирая руки в кровь, учился, однако не испытывал от проделанного хоть какого-то удовольствия. Я не знал, как отмыть руки от всей той крови, что я пролил, я не знал, как искупить грехи.       Я остался один. Год за годом, век за веком, я шел по пыльным дорогам, по мощеным улицам, асфальтированным проспектам абсолютно один. Искал места, чтобы прибиться на ночлег, а потом с рассветом уходил. Я не знал, что я ищу, кого я ищу. Да и не хотел ни знать, не искать… Я просто шел.       Единственное, что до сих пор жило во мне, были вина и она. Вина за несправедливо отнятые жизни. И она. Ее лицо все еще яркими вспышками воспоминания, легкими и мягкими, касались моего израненного сердца и моей разбитой души. Где-то глубоко в себе я исступленно ждал, что в толпе безликих людей мелькнет ее лицо, что она еще родится на усладу моим глазам и снова зажжет во мне жизнь. Но нет, все оставалось таким же серым, как и вчера. И позавчера. И еще день назад, и еще.       Но вот, почти восемнадцать лет назад это было… Внутри будто что-то кольнуло, и я явственно услышал крик новорожденной девочки. Солнечное безветренное утро, и этот крик для меня прозвучал словно гром, настолько он показался громким. И знакомый запах, не приглушенный столькими столетиями ожидания. Запах Камня Душ и ее. Запах Кикио. Не знаю даже, как это объяснить… Тело будто бросили в кипяток, я будто оттаял от вечной мерзлоты. Я снова почувствовал, как бьется сердце. Но вместе с этим чувством, несомненно, светлым на волю вырвалось безумие, жажда крови. Жажду крови пробудил Камень, столь сейчас желанный для того, чтобы, наконец, порвать эту сволочь Нараку на тряпки и защитить новорожденное и такое призрачное, но счастье. Мне ж и в голову тогда не пришло, что Камень и девочка окажутся связанными на всю жизнь. Я исступленно верил, что мне придется забрать чью-то другую жизнь, но никак не ее. Я и подумать не успел в судорожном беге мыслей, что мне снова придется убить. И кого? Младенца, только-только постучавшегося в этот мир.       Снова это отвратительное марево перед глазами.       Но я остановился. В своем бесконечном беге я снова сделал остановку, сделав скидку на время. О, это время, оно сломило меня, возродило сейчас и готовится сломать снова. Я это знал, но все же стал терпеливо ждать. Расплаты ли, счастья ли. Я изводил себя сам, следующие восемнадцать лет задавая себе вопрос: а примет ли она меня? Окропленного кровью, унесшего столько жизней из-за своей слабости? И вообще, узнает ли? Если это действительно она, то должна. Обязательно должна. Глупо, не правда ли? Я был похож на мелкого сопляка, гадающего, что за подарок ему подарят, и неумело просчитывал все варианты, и хорошие, и плохие. И радовался. И, вместе с этим, огорчался.       Придурок, одним словом.       Я рухнул с небес на землю в ту минуту, как обернулся на хлопки аплодисментов. Дымка ожидания слабо подернулась, и я увидел отнюдь не Кикио. Той девчонке, что предстала моим глазам, робко и чуть опасливо хлопавшей мне, совсем не хватало женственности, шарма мико, которую я ждал. Можешь вопить, мол, мне всего восемнадцать, но все же… не Кикио. Похожая на нее, как зеркальное отражение, девчонка была не ею. Во взгляде не было отражения той ноши, что она несла, того родного огонька. Лишь опаска. Запах. Единственное, что было в той девчонке от Кикио. Я хотел рвать и метать, но виду не подавал. Сейчас меня привлек запах Камня, исходящего от ее тела. Камень в ней.       Она не похожа. Она не Кикио. А значит, и узнавать его не станет.       А значит, Камень. Вот мой выбор.       Я мог убить ее в любой момент. Во вторую ночь я мог разодрать ее грудь в ее же собственной спальне, но почему-то не смог. Снизу были слышны голоса, работал телевизор, скрипуче выкрикивал что-то дед. Это все ужасно раздражало, и я опять отступил, решив, что подстерегу где-нибудь, где она останется одна. Еще и эта тупая волчина объявилась, тоже за камнем. Нес какую-то высокопарную чушь, мол, любит он ее. Да пошел он. Лучше пусть девчонка умрет от моей руки, чем ее сломит Нараку, чей мрак уже сгущался над Токио. Тоже, видимо, ждал, пока Кагоме, как она назвалась, вырастет. Отличный подарок на совершеннолетие. Смерть.       А потом… Я поплыл. Голос… Не похожий на голос Кикио, но он тоже был теплым, участливым. На фестиваль позвала тогда. Проявила некое сочувствие, которое меня на долю секунды взбесило. И тут я сам себя одернул. Я же снова на те же самые грабли наступал, но противиться-то этому не мог. Я твердил про себя, что вот прямо сейчас, когда шел с ней по малолюдной части парка, или вот прям щас, когда она нагнулась подправить ввалившуюся клавишу фортепиано, я взмахну рукой и все, Камень у меня. Чувства таяли, я снова чувствовал тепло и прикосновение ветра к своей щеке. Мелочь, но она взбудоражила. Кикио внутри меня раз за разом улыбалась мне чуть извиняющее, прощально. Ее образ таял. Честно, я не хотел, чтобы все так вышло, но… Вместо лица мико я уже видел Кагоме. И не просто в душе, а наяву, живую, смеющуюся. Я смотрел, как Кагоме сердится, и это ново для меня. Эти морщинки на переносице, пылающие от стыда скулы, свойственная ей неуклюжесть. И я снова нашел его. Средство от одиночества, которое грызло меня столетиями.       Кагоме принимала меня настолько близко, насколько это было возможно вообще. Из-за меня еще никто не лил слез, а эта девица уже наплакала, видимо, целую цистерну. Она делила со мной мое горе, будто забирала часть и переживала его вместе со мной. Она лечила мою душу, по кусочкам склеивая ее осколки, смиренно принимала тот факт, что когда-нибудь она умрет, а я останусь жить. Мы не говорили об этом, но то, что она не ушла, дает это понять.       Она стала Солнцем, моей путеводной звездой, которую я всегда найду в непроглядной темной ночи. Она мне подарила утро. Она подарила мне себя, всю, без остатка.       И я хочу ее защищать. Я хочу хоть что-то дать взамен. Я недостоин ее нежности, ее света, ее тепла. Я насквозь пропитан кровью, но, может, Господь простит меня на этот раз, даст шанс пожить. И я хочу еще пожить, впервые за все это время, наполненное скитаниями и болью.       Я хочу жить. Для нее.

      Нос пощекотала прядь серебристых волос, и Кагоме поморщила нос. Чихнула сдавленно, больно стукнувшись носом обо что-то теплое. Нехотя открыв один глаз, она вперилась взглядом в мускулистую грудь, к которой была прижата. Девушка зажмурилась, а потом открыла глаза и посмотрела вверх. Утренние лучи неуверенного еще солнца блуждали и искрились в янтарно-золотых радужках Инуяши, что будто снисходительно смотрел на нее сверху вниз. Почему-то вспыхнули щеки, и Кагоме не могла дать себе в этом отчета. Разве теперь имеет смысл стыдиться его? Ну, после того, как они…ну…это…Ну вы поняли!       - Хорошо спала? – Инуяша убрал с ее лба прядку волос, всклокоченную и запутавшуюся. И Хигураши резко дала оправдание своему смущению: после этой ночи ее волосы вряд ли были идеально уложены и причесаны, и выглядели они сейчас наверняка как воронье гнездо.       - А ты? – вопросом на вопрос ответила брюнетка, пытаясь пригладить свою шевелюру. Она не заметила, как сильно бьется его сердце в груди, будучи всецело погруженной в приведение себя в порядок; не заметила, как он прикрыл веки, а потом взглянул на нее чуть устало, но, в то же время, донельзя нежно. И все смотрел, смотрел, смотрел. Именно его взгляд и возникшая на губах какая-то странная, ломаная улыбка заставили Кагоме вспыхнуть по новой и испуганно икнуть.       - Я что, так смешно выгляжу? – ее глаза округлились, а в голове уже созрел план: если он сейчас что-нибудь эдакое ляпнет, то можно будет зарядить ему в нос подушкой и быстро, на второй космической, ретироваться в ванную.       - Я тебя люблю, - только и смог прохрипеть парень, и Хигураши застыла. За все то время, что они вместе, Инуяша не говорил ничего подобного. Он обнимал, целовал, обещал, оберегал. Она считала, что он ее любит, считала это чем-то само собой разумеющимся. Но вот он сказал, и показалось, что из легких враз выкачали весь воздух.       И ведь вправду… Вправду люди говорят, что звучащие часто, эти слова теряют свою ценность. Кога говорил их день за днем по нескольку раз, и эта фраза потеряла свой смысл.       А сейчас, эти хриплые три слова для нее стали самыми чистыми, самыми искренними. Самыми дорогими в ее жизни.       - Я тебя люблю, - прошептал Инуяша снова, и Кагоме протянула к нему руки, прижала его голову к своей груди. Пальцы плелись в платину волос, нос уткнулся ему в макушку, губы эту макушку поцеловали. Его дыхание стало каким-то прерывистым, каким-то влажным. Неужели плачет? Враки, она сделает все возможное и невозможное, чтобы никогда не видеть и слезинки на его ресницах. Он стиснул ее в своих руках крепче, и был сейчас похож на маленького ребенка, оказавшегося в руках матери после долгой разлуки. Хигураши успокаивающе гладила его по волосам, прислушиваясь к его дыханию.       - И я, - прошептала она в ответ, и уши полудемона дернулись, улавливая каждую букву в этом шепоте, - и я. Я буду жить для тебя.