Big and little wolf

Клаус в последние дни натянут весь, как струна. Одно касание и воздух расколется музыкой. Самой грустной мелодией, самой надорванной нотой, какой только сумеет спеть. Истерикой наполненной до краёв. Пока не зазвучит по улицам заранее не отрепетированный похоронный марш. Пока этот город проклятый не захочется вновь сжечь до кирпичика, если нужно, по деталям не разобрать. Пока ещё есть кому вскрывать невинные глотки и кому в ответе быть за каждый волос, что с волчьей головы упал. Посмотрите. Он тает подобно свечке. Исчезает весь, по малой капле. По миллиметрам растворяясь в горячий воск. Пока на кладбище Лафайетт теперь уже тысячи таких же тающих и с ветром тухнущих свечей. И накинутый на всех вокруг безликими тряпками чёрный – вовсе не цвет, а отсутствие. Не жалейте, он справляется с этим сам. Вы только вот ему объясните, до кого докричаться стоит, кому по башке надавать. Чтобы зашевелили уже своими ножками. И глубоко плевать, вампиры, люди, парень её с листовками идиотскими. Да хоть катрина-ураган. Волчонка верните живой. Клаус же видел, как сильно все её любят. Старательно шарят улицы, что провонявшей кострищами грязью из всех щелей сочат. В содружестве фракций по сменам дежурят вдоль псовских болот. Любят настолько, что за ней, как за гребанной Жанной Дарк, пойдут в любой безнадёжный бой. Пока сам, как положено, не любил. И мог бы – хранил в коробке. Лишь изредка вынимая, протирал бы пыль. Забил бы сердце временным колом и, наконец, занял свои мысли хоть чем-то помимо. Ведь сколько можно объяснять новоорлеанской швали. Каждая из её 206 костей с фарфоровыми сколами – неприкосновенна, попробуй только дунь. А Майклсонов любить – смертному приговору подобно, Хейли знала. Таких же глупых, провожала в чёрных тряпках, под зонтом. Зачем же только под ребра вбила всех из этой до безнадёги тёмной, до границ ставней оконных маленькой семьи. Маршалл, по-честному, наделала ошибок очень много. Зря притащилась за Тайлером в Мистик Фоллз. Зря Хоуп дешёвым ядом не убила, не выблевала чернильно-чёрные гены Клауса в этот же день за первым углом. Зря не усвоила, не запомнила: шлюховолкам не прощается, карма с каждыми новыми плюсами не уходит даже в ноль. И теперь Хейли – как изуродованный косыми шрамами Джокер, что не заживают в секунды, не спаиваются наспех срезанные кожные островки. Хейли – как ножом исполосованный настенный холст на майклсоновских замшелых стенах. Нет ни локонов пшеничных, ни заманикюренных ноготков. Совершенно нечем вину перед дьяволом искуплять. И не дай бог обидеть королеву, да? Представьте ясно, что может сделать зверь, загнанный в угол. Клаус за угрозами красноречивыми не лезет в карман. Представьте, сколько новых материалов для художеств, сколько кровавых фресок на обшарпанных временем старых залах сможет намалевать. И только вдумайтесь, из скольких черепов он сложит инсталляцию, на новый лад апофеоз войны. Пока не поздно, отпустите по-псовски верную и коронованную, быть может, кому-то удастся дожить до Марди Гра. Хейли – алая скрепка на их семейном досье. Без неё – никак, незачем. И нарисованное сотни лет назад артериальной кровью именное древо ссыпется, тлеет медленно, в полную силу, как только возможно на отсыревших остывших углях. Клаус падает на колени снова, когда выкрасками рыжего, мешаясь с искрами, та самая Хейли вспыхивает на его глазах. Ладони трясёт от её глухого крика. От сердец, вырванных грубо, под ногтями – свернувшаяся, едва ли тёплая теперь, кровь врагов. За шиворот леденистыми каплями хлещет ненатуральный дождь. Изжевав все губы до чертовых рытвин, кулаки сжимает до пунктирных контуров, до полумесяцев этих её. Расскажите Клаусу, где цветёт та самая амброзия, что его милую по крошкам пепла соберёт. Как варится чудодейственный экстракт. Совет дайте, чем жить дальше, может, для таких, как он имеется рецепт. Какое-то перепутье, куда, сплёвывающего на пол кровь, его, после всего этого, ветер нежно и вежливо отнесёт. Кому за Маршалл продать душу. Если бы ещё была она, эта невинная душа. Как жить дальше, расскажите. Если хочется только отпускать на волю горячие слёзы и смотреть, смотреть, смотреть. Как, мешая акварель с водой, по листу размывая краску, она приходит к нему флешбеками. Загорается вырезанным на сосновом стволе именем, воспоминанием, пахнущим смолой. И нежно коснувшись рукой, едва ощутимо, скажет: — Клаус, я буду с тобой. В ветрах, что ты так ненавидишь. В протертых временем бутсах и мешковатых рубашках, которые ты пока закинул на балкон. В стареющей полуночной луне. В зелёных глазах Хоуп, что с трепетом смотрит на тебя. И я навсегда останусь просто волчонком, что твоим любимым городом был слишком переоценён.