Big and little wolf

Клаус держит себя в руках до самого вечера, рубиново-красных закатов в небе и первых звёзд. Скапливает страх, отрицание, вину. Пока обросшая корочкой гниль прогрессирует в самом его естестве. Клаус вслушивается в звуки фортепиано из под братских пальцев и чувствует, как с каждым метром, с каждой ощутимой близостью всё сильнее вкручивается в органы остаточная Пустота. Клаус смотрит на город французских десертов, из марципана, из шоколада, из тысяч сердец, что бисером бросают на блестящую плитку кровь. Клаус – теперь едва различимый контур в углу кофейни, где до наива беспечно на клавиши жмёт пианист. И в соответствии с новыми нормами существования галочки по списку жертв спускаются вниз. Ему бы только продолжать лить реки из алой меди. Ему бы только стучать кулаками в бетонку и слышать. Как в стенах этих умирает тишина. — Почему бы тебе не выбрать кого-то равного по силе? Лёгкие рвутся с её оглушительным запахом, по силам равным соцветию роз. — Hello, love. Ему бы только гнуть улыбку шире. Пока взгляд Кэролайн не коснётся самым краем, всего макушку. И пока ты мог держать себя в грёбаных ослабших руках. Клаус в таких до вульгарности удобных случаях не ищет отходной. Он отвечает разводами. Тёплыми пальцами на стекле, мазками крови по обоим плечам, какими-то карамельно-коричневыми в самом нутре. Она хочет найти в этом движении любое оправдание его сумасшествия. Не может, не так, не сейчас. Себе бы оправдание найти – зачем пришла. — Объяснишь, почему ты методично убиваешь членов одной семьи? — Потому что я импульсивен. Или это просто способ скоротать время. А может... может Клаус Майклсон наконец-то сошел с ума. — А может, ты просто хочешь, чтобы люди думали так. Она предлагает влажные салфетки с запахом апельсина. Трясётся, заботливо вытирает присохшие капли крови с рук. Она верить отказывается, что Клаус вернулся к начальной точке, истоптанной поперёк и вдоль исходной. Говорит что-то привычно нравоучительное, во всех возможных аспектах приплетает дочь. — Дай угадаю, кто вызвал тебя. Хейли, ммм? — Вообще-то Ребекка. И я всё равно была во Франции, так что… Клаус продолжает смотреть, так тонко, проникая в самое глазное яблоко, пристально. С расчётом на то, что Кэролайн утонет в нём. Пока искорки медленно скапливаются на предплечьях, там, где он задерживал дрожащую руку секунду назад. Прогорают, дырками вжигаются в запятнанную ткань. — Прекрати использовать Майкла как оправдание тому, что ты плохой отец! И каждый раз, смотря на него, — у Кэролайн голос срывается, на какой-то жалобный, писклявый крик. Она отказывается верить, что всё снова на тех же местах. Клауса Майклсона за столько лет не перекроили, не изменили; Кэролайн Форбс не научили в его присутствии хоть чуточку себя уважать. И, наверное, смешно, а быть, может, плакать надо: она для его демонов не колыбельная, катализатор, любого вида топливо, газ, бензин. Она пунктиком на его прошлом, самым жирным оставлена. Она не компас вовсе, не выход, а лишь ещё одна капля уходящей нормальности в никуда. — Встретимся на следующем родительском собрании. Оставляет тлеть на губах – только попробуй не прийти. Только попробуй подвести свою дочь опять. Говорит: — Прощай. Стучит каблуками по мраморной гравировке в стиле ренесанс, по пути накидывает куртку, оставляя за собой запах цветущих роз и моющих средств. И когда она уходит, Клаус замечает на своём дисплее миллион пропущенных от личной гончей, что истосковалась в своей конуре. Набирает. Звонок принимает в крошево битый экран и голос Хоуп, кричащий за окнами Новый Орлеан. — Пап? — Я ищу твою мать. — Да, мы тоже… Я не знаю, где она. Она пропала. — Я в пути. И с последним гудком, следом погашенным сенсором, проросшие плесенью плиты пола заливает кроваво-медный фонтан.