Big and little wolf

Ты просыпаешься холодным утром, понимая, что одеяло с тебя давно уже стянуто, а в воздухе до сих пор висит остаточный запах жженых бенгальских огней. Открываешь глаза и думаешь — вот сейчас оно, то самое время начинать с нуля. Отметка предела, край. То самое место, черта, где резкий стоп по тормозам и горящий красным сигнал перехода на новый уровень, завершение прошлой игры. И осталось только напоследок растянуться, сжечь старые страницы, на плесневелые стены взвесить чистый беленький календарь. Начать верить в чудо, туманную память с пеплом сбросить в чугунно-старый камин. Все по-новому, да? Клаус, спустя тысячу (и один) год, прекрасно знает, что это так не работает. Снег кровь с рук не смывает, а плохие девочки не получают подарков на новый год. Сквозь бетонные легкие зимним воздухом дышать ничуть не лучше, да и ледяная пыль в сугробе багрово-грязная совсем. И пока тот самый Клаус уже сгребает с елки в коробку игрушки, ты хочешь быть птицей, той самой, что раскрывает крылья чернилами на его ключицах, или той, что в любой момент улетит бог знает куда. Признайся, ты хочешь перья, иссиня-облачное одеяло и свой танцующий полет. Ты хочешь ветер, обязательно дикий (в доме Майклсонов нет других). Но получаешь шкуру, суровый волчий свой закон. — Прекрати. — Что? Только не говори, что хотела оставить эту елку до февраля. — Прекрати баловать ее сладостями, Клаус. — Ну же, волчонок. От ванили и шоколада плохо не будет. — ты наедаешься карамелью с полуслова и видишь приторно-сладкие проблески в его глазах. — Думаешь? — Клаус следил за тем как мазками гирляндного света освещалось ее лицо, честно говоря, зависал. — Меня уже тошнит. — Сегодня первое января. Время... — он касается шелушащимися от холода, сухими руками твоего плеча. — ...совершать глупости, есть конфеты и танцевать. Хотя откуда мне знать, дорогуша? Родители ведь не баловали и не вешали по пещерным стенам мишуру. — У тебя вроде комплекс неполноценности, да? — Ох, чего нет — того нет, милочка. — и под целлофаном этой фальши ты, кажется, слышишь, как медленно его сердце стучит. За цементными стенами, где-то там, далеко. — Я ведь уже не маленькая, но... — До сих пор веришь, что все поменяется? Прямо с первого числа? — Да. Внутри по-январски завихряет снежинками, велит все оставить желанием в горле, пеплом в бокале. Вчера Хейли мечтала, сегодня реальностью дышит ей в спину призрачно-волчий, лунный оскал. — Ладно, пока ты грустишь, ностальгируешь, и занимаешься всем тем, что мне, как минимум, не интересно — дам Хоуп стащить со стола конфет... — Клаус! — ... ей девять лет. — Не смей, Клаус! — Будешь отбирать у ребенка конфеты, я начну отбирать твои пальцы, по одному, волчонок. — Клаус! Признаться, Клауса ненавидеть легче всего. Не нужно искать причины, что заставляют зубы от злости трещать. Не придется вскрывать недостатки — их целая скатерть, полон стол. И не важно совсем, что старый дед, без костюма, шапки и ваты опять натворил. Он такой Клаус, и этим сказано абсолютно все. А ему гораздо легче Хейли (недо)любить. Ведь волчонок не столько сплетение грязных собачьих ген, сколько — погода, предпочтительно зимняя для тебя. — Мам... пап... — Что случилось, детка? — Там, имбирное печенье сгорело... — и с каждой буквой им обоим казалось, что внутри рассыпаются горячие угли, пеплом падают на самое дно, в пятки уходя. — ...и кухня вместе с ним. Просто. Пока вы ругались. Проворачивая одно и то же, каждый день. Как собственный ритуал. Легкий бантик на подарках под елкой, завершающий штрих. — Хм, а я думала подгорает только мое терпение. — Волчонок, пойдем тушить. И спустя пару секунд, за спиной у Хоуп, случайно встретившись глазами, ей все же удалось спросить: — Меня, кухню или мое терпение? — То, что в данный момент полыхает сильнее всего.