Близость к океану

Это целая вечность, если ты по-настоящему несчастен. Я была настолько несчастна – вся, полностью, что через неделю моё горе иссякло. Несчастны были мои волосы, моё тело, моя кровать, даже мои платья. Я была до того полна горя, что весь мир перестал для меня существовать. А когда ничего больше не существует, несчастье перестаёт быть несчастьем. Ведь нет ничего, с чем можно его сравнить. И остаётся одна опустошённость. Э. М. Ремарк Тот высшей страждет мукой, Кто радостные помнит времена в несчастии. Данте И катись бутылкой по автостраде, Оглушённой, пластиковой, простой. Посидели час, разошлись не глядя, Никаких «останься» или «постой»; У меня ночной, пятьдесят шестой. Подвези меня до вокзала, дядя, Ты же едешь совсем пустой. То, к чему труднее всего привыкнуть – Я одна, как смертник или рыбак. Я однее тех, кто лежит, застигнут Холодом на улице: я слабак. Я одней всех пьяниц и всех собак. Ты умеешь так безнадёжно хмыкнуть, Что, похоже, дело мое табак. Я бы не уходила. Я бы сидела, тёрла Ободок стакана или кольцо И глядела в шею, ключицу, горло, Ворот майки – но не в лицо. Вот бы разом выдохнуть эти свёрла – Сто одно проклятое сверлецо С карандашный грифель, язык кинжала (желобок на лезвии – как игла), Чтобы я счастливая побежала, Как он довезёт меня до угла, А не глухота, тошнота и мгла. Страшно хочется, чтоб она тебя обожала, Баловала и берегла. И напомни мне, чтоб я больше не приезжала. Чтобы я действительно не смогла. В. Полозкова

Когда Данила скрылся из виду, Лера зажала лицо руками. Очень крепко зажала, потому что ей вдруг показалось, что сейчас из её глаз, носа, ушей, рта, отовсюду – хлынет боль. Она этого не ожидала. Она сделала именно то, что должна была. Именно это она и планировала. Закусив губу, она окинула взглядом купе. Потёртый рюкзак. Мышка глядит из переноски глазами-вишенками. Джинсы на Лере всё те же, что и в день их прилёта с Фиджи. Всё было как раньше. С одной только разницей – в груди её разрасталась чёрная дыра. Она не сможет снова полюбить. Бросив последний взгляд на удаляющийся вокзал, она закрыла глаза. Она знала, что завтра не настанет. Не находя в себе сил даже на всхлипывание, Лера аккуратно, по стеночке, пробралась в ванную. Странно, что её подняли ноги. У неё закружилась голова, но она продолжала идти. Она точно знала, что сейчас вся кровь в её организме почернела и загнила. Её душа разрывалась, отчаянно кровоточа. «Что же ты наделала», - услышала она будто со стороны. - Тебя растоптали, так что заткнись, - пробормотала она и попыталась умыться ледяной водой, но слёзы всё равно текли. – Дурацкая мышца, лучше бы тебя не было… В зеркало на неё мрачно смотрела абсолютно чужая девушка. Лера не могла узнать в ней себя. Джинсы, три дня назад сидевшие впору, повисли, обнажая выпирающие бедренные косточки. На её лицо Лера боялась смотреть. Хотя чего ей ещё бояться? Осознав горечь от этой мысли, Лера мрачно скользнула взглядом по её лицу. Именно скользнула, как по пустому листу бумаги. Ничего не зацепило. Она сделала шаг ей навстречу. Ну где-то здесь должна ведь быть прежняя Лера! Или нет? За-ши-бись. Кожа бледная. Глаза – два провала, покрасневших и припухших, вернулись синяки под ними. Губы еле выделяются. Капилляры проступили наружу, а зрачков почти не видно из-за опухших век. У утопленников цвет кожи и то лучше. Но страшнее всего был взгляд – мёртвый. Взгляд человека, потерявшего всяческую надежду на что бы то ни было. В целом довольно безжизненная картинка. Да… теперь она точно похожа на русскую беженку в эмиграции. Однако нет сомнений, он нашёл бы её привлекательной даже сейчас. Нет… Она допустила ошибку. Ей нельзя было вспоминать. От боли где-то под диафрагмой она резко согнулась и вдохнула, ухватившись за край раковины… Нет. Нет, пожалуйста. Она этого не переживёт. Лера захрипела, и ей пришлось приложить усилия, чтобы добраться до холодной воды. НЕТ. «Он ненавидит меня», - бормотала она, глотая слёзы. Он ненавидит. Он считал её своей, а что теперь, когда она бросила его? - Прости меня, любимый мой, прости… - пролепетала Лера, сползая по стенке на пол, закрывая голову локтями и сжимая кулаки в бессилии что-то изменить. Только бы он нашёл в себе силы стать счастливым! Это всё, на что девушка ещё надеялась. Только бы он сумел снова полюбить. И эта любовь, любовь-лекарство, любовь после страдания, будет ему куда дороже их любви. Найдётся тёплая, самоотверженная и нежная, и сумеет залечить раны. Она ощутила укол ревности, но тут же пристыдила себя за него. Господи, если бы только можно было всё исправить… но нет, нет, всё кончено, ничего больше не вернуть. «Ты не могла быть его, Лера. Ты не могла быть его». Она плакала до тех пор, пока в дверь не постучали, и Лера, пряча взгляд, вернулась в купе. Сколько прошло времени? А может, оно и вовсе остановилось? Она устала плакать, но не могла с собой ничего поделать. Она не могла остановиться. Ей было больно дышать, и хотелось умереть. Хотелось разнести всё вдребезги. Почему она, чёрт возьми, всё ещё дышит, если это так больно?!.. Конечно, Тверь не была конечным пунктом. Ей всего лишь нужно было пересесть на другой поезд, до Сергиева Посада. Там её ждали. Там она открыла один из первых региональных филиалов своего фонда, и поэтому, когда обратилась за помощью, ей тут же нашли однокомнатную квартиру на съём. На железнодорожном вокзале она поймала на себе заинтересованные взгляды нескольких молодых ребят. Вряд ли узнали. Нелепость даже заставила её усмехнуться. Она знала, что больше не подпустит к себе ни одного мужчину. Нет, она думала так и раньше, но… она ведь встретила Данилу. А с ним у неё всё было по-другому. Тут больше нечего ловить. Доставая из кофейного аппарата стаканчик с кофе, она внезапно подумала о том, что не вздрогнула, когда вспомнила имя любимого. Ей это было… приятно, этакое мазохистское наслаждение. Нервы будто получили свою порцию наркотика, по телу прокатилась волна пряного удовольствия. К чему бы это? Да к тому, что она не должна забывать его. Не должна хотеть забыть и не должна думать, что сможет. Она решила. Она будет думать о нём теперь. Всегда. Вспоминать его, размышлять о нём… не давать себе забыть. Этого делать нельзя. От принятого решения ей самой стало легче, и, отхлебнув горячего кофе, она вернулась туда, где оставила вещи, и принялась перебирать свои эмоции. Что она чувствует?.. Боль. Так просто. Болело где-то внутри, болело нудно, упорно, и Лера точно знала, что эта боль никогда в жизни её не оставит. Состояние её благодаря этому было довольно гадким, как токсикоз. Внутри что-то давило, и не было возможности избавиться от этого. Возможности, да и желания. Ведь эта боль до сих пор отдавала привкусом любви. Той любви, которую она так долго ждала, любви к Даниле. К её драгоценному, единственному Даниле. Она вздохнула и закрыла глаза. Вот сейчас ей бы поплакать, но не получалось. Почему-то она была не способна выдавить хотя бы слезинку. Так и сидела, как робот с потухающим мотором. Больно от того, что сейчас больно ему. Лишь бы он сумел жить дальше… лишь бы он сумел стать счастливым. Она не надеялась, что он поймёт её или простит. Она могла лишь отчаянно желать, чтобы время помогло ему. Чтобы ему помогло хоть что-нибудь. Она зажмурилась, и долгожданная слезинка в конце концов смочила её ресницы. Это просто сон. Ночной кошмар. Разбуди её поцелуем, как ты, бывало, делал. Ты ведь на самом деле с ней ещё. А вдруг ты даже стоишь за её спиной, и, обернувшись, она увидит тебя и сможет обнять? Она подождёт, если ты пообещаешь разбудить её. Подождёт час, неделю, год. Не имеет значения. Она будет ждать сколько угодно, если в конце пути получит прикосновение тёплых ладоней, усталую нежную улыбку и ласковый поцелуй в лоб. Тихо-тихо, боясь расплескать свои чувства, девушка встала и купила в ближайшем киоске ежедневник и ручку; поставила на первой странице дату. «Ты и я. Больше не мы. Во тьме. Растеряны отсутствием друг друга. Покрыты тайнами, тьмой и тишиной». Хотя она написала ему огромное письмо, она знала, что этим всё не закончится. Ей мало. Когда настало время садиться в поезд до Сергиева Посада, Лера снова задрожала. Ближе к Москве, но дальше от него. Вот момент, когда она убегает от него навсегда. Последнее, что он будет знать о ней – что она уехала в Тверь, а теперь, в эту самую секунду, координаты её теряются. Хватит ли смелости переступить черту? Смелости хватает. Хорошо, что у неё хватило ума купить оба места в купе. Хорошо. Никто не станет свидетелем её медленного умирания. Какое она, по сути, ничтожество. Так, ещё один экземпляр homo sapiens с сомнительной степенью социальной востребованности. Ходит и носит в себе кусок боли, которую сама же себе и причиняет. И боль её не становится меньше. Лера изо всех сил пыталась удержать в себе эмоциональное равновесие. Пыталась остаться холодной. Она всё сделала правильно. Она пыталась убедить себя, что всё в порядке. Пыталась заставить себя думать не о нём, а о себе. Но у неё это не вышло. Лера свернулась в клубочек. Её жутко раздражало хлипкое одеяло; вперёд себя она послала своё любимое, огромное, пуховое, под него можно было залезть целиком и чувствовать себя защищённой хотя бы снаружи. Она тихо охнула, ощущая, как пугающее безымянное «это» начинает разрастаться из самой сердцевины и без того уже обессилевшей неё. Теперь – в этом новом «теперь» - ей стало совершенно точно известно значение поэтической метафоры «рвущееся на части сердце». Это не было метафорой. Она чувствовала, она почти видела, как оно филигранно рвётся на ровные изысканные куски. Ещё. И ещё раз. Это больно!.. Из горла вырывались судорожные предательские всхлипы, тело корёжилось, дёргалось, сжималось; напрягаться, чтобы не выдать себя, с силой стискивать зубы, чтобы не выпустить сдавленный вой, чтобы даже самой себе не признаться – ни в коем случае! – что происходит. Но чем больше она сдерживалась, цеплялась за останки разума, тем отчаяннее агония завладевала каждой клеткой её тела. Нет, её бесило это одеяло! Почему им нельзя обмотаться и спрятаться, ни единому лучу света не дать добраться до разлагающегося полуживого комка тканей внутри; почему нельзя дать себе возможность заснуть, получить хоть маленький шанс перетерпеть и жить?! Этому не предвиделось конца – дрожь, слёзы, неистово сжатые кулаки, подавляемые рыдания. И, вопреки её ожиданиям, в Сергиевом Посаде легче не стало. Обустроив только Мышку, Лера упала поперёк своей новой кровати, глубоко вдохнула, закрыла глаза и выдохнула. «Хочу любить тебя». Ей так явственно представилось, что это их кровать. Что сейчас Он вернётся в её объятия, она ощутит Его запах и тепло рук. Данила. Любимый. Без Него ничто ничего не значило. Без Него ничто ничего не будет значить никогда. Где же Ты, Даня? Без Тебя её больше нет, вернись, утешь, обними, дай до Тебя дотронуться! Как это – Тебя нет? Тебя не может не быть. Если нет Тебя, то ничего нет. Сердце еле слышно трепыхается – наверно, смирилось и ждёт, когда наконец остановится. «Лера, в итоге ты навредила обоим. Погубила двух людей», - снова этот голос. - Замолчи… замолчи, это не я, - прошептала она, сворачиваясь от боли в клубок, сжимая покрывало. – Это не я… ЭТО НЕ Я! – она, как пружина, распрямилась и, схватив с прикроватной тумбочки какую-то безделушку, запустила её в стену что было сил. Звук разбитого фарфора на миг ворвался в её сознание, и несколько долгих секунд она стояла, тупо и недоумённо глядя на осколки. - Это не я… - наконец всхлипнула она. – Не я… разве… я могла бы… - она обиженно смотрела на кусочки бывшей статуэтки, пытаясь втолковать им, что нет, не могла бы. С самого начала это было риском. Риском смертельным. Она вспоминала, как боялась влюбиться в Данилу. Она ужасно боялась, но Он был совершенен в каждом взгляде, слове и движении, Он так заботился о ней, разве могло её жаждущее ласки сердце устоять?.. И она получала эту ласку. Ни один мужчина не мог бы быть с ней настолько нежным и надёжным, как он. Она боялась влюбиться, но влюбилась без памяти. Глупая, она и позабыла обо всём, растворившись в Его любви. Она была запретной, ей никогда этого не разрешали, и Лера совершила ошибку, позабыв о том, что за грехи рано или поздно приходится платить. И вот она, расплата. Она потеряла Его, и с Ним ушла жизнь. Болезненные воспоминания вспарывали мозг. Она всё помнила и цеплялась за воспоминания, хоть это и было больно. Они значили, что её жизнь когда-то имела смысл. Нет, хватит! Это больно. Эти воспоминания ещё успеют измучить её. Она покинула дом и впервые за долгое время купила себе сигареты в первом попавшемся магазине. Усевшись на ступеньках магазина, она закурила в безуспешной попытке затуманить дёргающееся сознание никотином. Дым обжигает губы и язык. Лера сморщилась, закашлялась, но упрямо затянулась ещё раз. Ему бы это не понравилось. Она скептически фыркнула себе под нос. Если бы он сейчас её увидел, то не узнал бы. А если бы узнал… случилось бы страшное. Второй раз уйти от него ей никогда не достанет сил; не наскребёт за всю свою жизнь. И она не хотела видеть боль в его глазах, которой, несомненно, его наградила. И при всём этом – жалела ли она о том, что была с ним? НЕТ! Это было единственно верное, что она сделала в жизни. Ведь если бы этой любви не было, ради чего вообще жить? В жизни всё оказалось просто. Лера фыркнула от презрения к самой себе. Она не знала, как там… он, но со стороны она, наверно, неплохо держится. Она будет продолжать заниматься делами фонда. Она, может быть, устроится в какую-нибудь детскую студию преподавать актёрское мастерство. Но прежней Леры больше нет. Не будет больше никогда. Это и к лучшему. Лера вернулась домой и испытала ни с чем не сравнимое облегчение, закрыв за собой дверь. К ней никто не приблизится здесь. Прибежала Мышка. Лера взяла её на руки, и, хотя кошка к ней ласкалась, она бессильно сползла вниз по стене. Темнота и девушка. Девушка и темнота. Тихое тиканье часов нарушает тишину, а она одна. Свет луны проникает в окна, а она сидит неподвижно и смотрит в одну точку. Она никогда не думала, что узнает вкус одиночества, ведь она никогда не чувствовала, что такое быть одной. Она всегда носила в себе весь мир, и душа не тосковала по близким. Но никогда ещё ей не было так одиноко, как сейчас. Она понимала, что сама во всём виновата. Она просто обвиняла себя, раз за разом, минуту за минутой, час за часом, и не могла остановиться. Она не знала, сколько прошло времени, да это и не имело значения. Ей было всё равно. Ей хотелось побыть одной. Со стороны она, наверно, неплохо держится. Она добралась до кровати и попыталась уснуть, но сон не приходил к ней. Ни сон, ни мужчина, которого она хотела увидеть во сне. Она была одна. Да и кому она была нужна? Настоящая, та самая, у которой окровавленный оскал? Жить особо поводов не было. Да, именно «не было» - в прошедшем времени. Сейчас, проснувшись, Лера чувствовала, как в ней нарастает очередная боль. Гораздо более кровожадная. И она даже сама себе не хотела признаваться в том, что это, но «это» ей стремительно завладевало. Если вас ни разу не избивали до полусмерти, не поливали серной кислотой и не поджигали заживо, вам её не понять. Хотя ей не сравнивать. Имей она выбор, несомненно она предпочла бы что-то из перечисленного. Внутренние язвы, невидимые глазу, но разъедающие душу, гораздо страшнее. Гораздо тяжелее и горше. Она перевернулась на другой бок, закусила одеяло, зажмурилась… и закричала. *** Утро вяло царапалось в окно, оставляя на стекле царапины из влажных снежных капель, а Лера… дохла. Падаль. Раздвинутые, несмазанные веки являли миру высохшие глазные яблоки, заветрившиеся до того, что она не могла разобрать собственного отражения в зеркальной люстре. Может, она спала, а может, и нет. В наполовину выключенном мозге бродили до того чумные видения, что ей приходило в голову – они могут быть реальными. Она скучала по… нему. Так скучала, что было нужно тепло его тела, и когда-то, в момент очередного краткого протрезвения, она поднялась, пошатываясь, разделась и замотала омертвевшими руками своё туловище в рубашку, что он подарил ей. Проковыляла к дивану и снова уронила туда это… как его… туловище. Она не хотела вспоминать ни его имени, ни лица. Сейчас это чересчур. Ей, правда, хотелось бы высказать, облечь в слова происходящее в её сердце. Но у неё не получалось. Лера своего сердца больше не чувствовала, оно пропало из груди, и она знала, что если начнёт задумываться об этом, то её затянет в эту пустоту целиком. Она не имеет права провалиться в безвременье и небытие, не имеет права потерять себя там, где её боль, как кислота, разъест её. «Боже, и как я ещё не утонула в этой помойной яме?! Как так вышло, в какой рулетке выпало так, что у меня до сих пор целы руки, ноги, что я не потеряла речь и способность анализировать? И хотя в последнем я уверена не вполне – почему?! Она не видела света, она захлёбывалась в собственных рыданиях, теряла возможность и желание здраво мыслить. Так было постоянно, так и осталось. Она по-прежнему ни на что не имела прав. Не думать. Не страдать. Жить. Привыкать. *** Никто не знал, что происходило с Лерой. Она жила своим особенным миром, и этот мир казался ей тихим, спокойным и прекрасным. И Лера, пребывая в нём, старалась что-то понять, но никак не могла сосредоточиться. Видения, ощущения, лица менялись, путались. В её жизни всегда была ночь, и она всё шла, падала, вставала, снова падала и снова шла. Она так и не узнала: что стало с этой ночью, когда её увели. Зачем её увели? Где сейчас эта ночь? Весной прояснения не наступило. Не успела она сообразить что-то важное, как пришла она, весна, и тающие сугробы струйками размывали её с трудом собранный разум. Лера лишь усмехалась про себя, и вовсе не наивной весне. Кто-то невидимый, ласковый, обволакивающий напевал ей песню без слов. Мотив этой песни постоянно менялся, становясь то протяжно-печальным, то игриво-лукавым. Лера вздрогнула. Напев оборвался, и воцарилась тишина. Где-то рядом, за пределом этой тишины, раздавались голоса живых призраков. Она быстро запомнила их имена, но она не могла переступить грань её тишины, в которой нужно было сосредоточиться и ответить на какие-то важные вопросы. Была ли она, Лера, вчера, позавчера и вообще? Что было раньше? что будет? что есть? и есть ли что-то? Неужели никто не ответит? Что-то ненавистное, страшное было раньше – вспоминала она и не могла понять – как она пережила это? Почему она есть? - Бедная Лера, - говорил один из призраков голосом её помощницы в фонде. – Ну да ничего, всё наладится. Мир не без людей. «Без людей», - возразила бы Лера, если бы могла. Без людей. Люди для неё существовали как призраки. Она была твёрдо уверена, что вокруг неё пустыня, розовая пропасть, и она одна летит в эту пропасть счастливая. И даже с мыслями о Козловском она примирилась со временем. Вот только бы призраки оставили её в покое… Мир без него застыл. Словно желе. Краски перестали существовать. Хотя это ничто по сравнению с тем, как трудно набирать в грудную клетку воздух. Лера стоит на месте. Мир без него для неё остановился навсегда. «Мир без тебя совсем не тот, родной, потому что я в нём мёртвая». Данила, боже. Столько всего ей есть о тебе вспомнить, столько нежности, столько радости, счастья – а сейчас ничего не осталось, ни чувств, ни прикосновений… Даня… новая доза сладкого яда впрыснулась в кровь. Где ты сейчас? Что ты делаешь? О чём думаешь? Один ли ты или кто-то рядом с тобой? Работаешь ли, читаешь книгу, или может, спишь? Ей вдруг до жгучей жажды в груди захотелось стать эфемерной, невесомой, невидимой, как облако, и полететь к тебе, увидеть тебя – прямо сейчас. Просто взглянуть на тебя, успокоить мятущееся сердце и глаза, проверив, как ты. Вглядеться в морщинку между бровей и любимые длинные пальцы, в то, как именно взъерошены твои волосы. Она так хорошо знает тебя, что внешний вид воротника твоей рубашки скажет ей многое о твоём настроении и душевном состоянии. Просто в Интернет зайти у неё сил не хватает. А может, ты не выпускаешь из рук телефон, надеясь на её звонок… или ты понимаешь, что его не будет? А может, ты успел оправиться от разрыва и тебе хорошо? Нет-нет, всё просто блестяще, если так. Будь счастлив. Ты должен быть счастлив, чтобы её жертва не была напрасной. Просто сейчас, когда она сидит на скамейке с дурацким чёрным кофе, который никогда не пила, ей до рези в глазах хочется, чтобы ты думал о ней. Хоть чуть-чуть. Хоть немножечко скучал, чтобы тебе было приятно вспомнить ваши счастливые моменты. А ты ей нужен очень… Просто какой закоулок подсознания ни ковырни – ты везде. В каждом её вздохе. В каждом воспоминании, даже в воспоминании из «до-тебя» периода. Ты ведь надломил её жизнь, окрасил собой. В каждом шорохе ей слышится звук твоих шагов, отзвук голоса чудится в каждом дуновении ветра. И ещё запах. Оттенок твоего запаха во всём, что она чувствует, и оборачивается она как будто на твой голос, и прислушивается, щуря глаза. И замирает, когда слышит как будто твои шаги… Ей бы уснуть и проснуться от твоего звонка. Через неделю, месяц, год. Неважно. Разбуди её, когда закончится этот сон. Без тебя… Это ведь просто сон, правда? Ты ведь с ней ещё на самом деле. Ей снится кошмар. Разбуди. Дотронься тёплой ладонью до её руки и поцелуй её плечо… «Я сижу на этих лавочках и чувствую в глазах – отчего-то жгучие – слёзы. Что со мной? Ты же никогда тут не был, но тут всё будто дышит тобой. Или мне это кажется? Ад не может быть снаружи. Я ощущаю тебя везде, постоянно, и наверное, буду ощущать, если окажусь на пустынных пляжах Кубы с песком из ракушек или в Париже, где, как мне кажется, каждый столб должен пахнуть Шанелью. Должен, но не пахнет. Знаешь, не могу понять – станет мне легче или тяжелее, если я забуду твой запах? Потому что ты – в каждом мобильном губке, в каждом внезапно осветившемся вечером окне. В шнурках моих кроссовок и ручке пакета прохожего. Везде, понимаешь. ВЕЗДЕ. Ты – везде, и это и есть моя жизнь. Я по-прежнему люблю тебя, Даня. Боюсь, мне из этой любви не вынырнуть». Страшно, когда есть что терять. Лере Дягилевой больше не страшно. Она устала. А в её жизни наступило самое трудное время. Она должна сохранять внешнее благополучие и покой. Внутри неё нет ничего. Только пустошь, затхлая, чёрная, не способная на дальнейшее развитие. Только полное отсутствие атмосферы. С немыслимым трудом она делает вид, что всё в порядке… но она не может перестать вздрагивать, когда кто-то касается её. Это должно быть мерзко – касаться её. И только мысли о том, что где-то есть счастливая любовь, доводят её до истерики. Этих истерик никто не видит. Ночью, когда все засыпают, она сворачивается под одеялом, до крови закусывает губу, ногти впиваются в ладони… и начинается ад. Вернее, ад выходит наружу, она не может больше держать его в себе. Она ненавидит эту грязь в себе, но она, эта чёртова грязь, вживлена в неё намертво, и избавиться от неё просто невозможно. Поэтому она беззвучно рыдает в подушку, рыдает от ненависти к самой себе. Она плачет от бессилия, от того, что она утонула в этой тьме, во мраке, в помоях – и не видит выхода. Разумеется. Нельзя ведь увидеть то, чего нет. Её трясёт. Каждая клетка крови будто лопается. Тело восстаёт против самого себя. Её дерёт изнутри, разрывает эта боль, этот чёртов груз чувства вины. Она всё помнит. И это её кара. Она измучена, вымотана этими страшными бессонными ночами. И днями, когда она со дна мёртвой души соскребает, тщательно собирает последние крупицы, пылинки сил и самообладания, чтобы никто не понял, что с ней происходит на самом деле. Не трогайте её, не подходите к ней, она вас ненавидит. Она всех теперь ненавидит. И больше всего – себя. Темнота. Отчаяние. Пу-сто-та. Это длится бесконечно, и так везде. «Ты счастлив, ты должен быть счастлив. Так почему же каждая минута жизни даётся мне с таким трудом? Почему я дышу с таким сопротивлением, и ни один вдох не делается бесплатно?» А может, ей попробовать ещё поспать, и ты ей приснишься? Да. Отличная идея. Она сунула дневник обратно под подушку и закуталась в одеяло, безуспешно пытаясь согреть озябшее без Данилы тело. Она спала, и ей казалось, что её Данила, её любовь, обнимает её. Вот её ладонь на его груди, её руки прижимают её к горячему телу. Но она просыпается, вовсе не освежённая сном, не находит его рядом, совершенно не удивилась тому, что любимый не пришёл повидать её. Не заслужила. Он сейчас Бог знает где. Её душа рвётся на крупные окровавленные куски от отвращения к самой себе, с омерзительным хрустом эти куски отваливаются друг от друга, падая и пачкая невидимой кровью этот невыносимо чистый пол, она слышит этот громкий хруст, он оглушает её, не сдерживая рыданий, она падает и зажимает уши руками, но тут же вскакивает – ей нельзя останавливаться. Несётся дальше. Лера не знает, что не вставала с постели уже два дня. *** Солнце отражается от золотых куполов Свято-Троицкой Сергиевой лавры. В Московской области в середине мая уже совсем лето. Лера его не чувствует. Сидя в тени колокольни, она продолжает писать. Её позвали сюда посмотреть на тех, кого называют младшими «послушниками» - около тридцати кошек, за которыми присматривают монахи. «Знаешь, Даня… сейчас я пишу, и мне в голову лезет бредовая мечта о том, что ты когда-нибудь прочитаешь это. Я так чётко это вижу, что даже забываю – моя мечта нереальна. Как так, вот же ты! Ты берёшь тетрадь в руки. А ты когда-нибудь видел мой почерк? Ах, да. Письмо. Открываешь первую страницу. Твоё лицо меняется, когда ты понимаешь, что это о тебе. Но если ты не хочешь, тебе не обязательно это читать. Я ни к чему тебя не обязываю, я же только одного всегда хотела – чтобы ты был счастлив, и мне всё равно, каким путём ты придёшь к этому. Лучше… лучше улыбнись. Я никогда не говорила тебе об этом, но я так люблю твою улыбку, я полюбила её ещё раньше, чем тебя. Так улыбаться можешь только ты. Когда ты улыбался, мне казалось, что ты целуешь мою душу. И… ладно, раз уж у меня сегодня день мечтаний, я признаюсь – ещё я мечтаю о том, что ты когда-нибудь окажешься рядом, хотя бы раз. Хотя бы ещё один раз. Знал бы ты, как я хочу… просто обнять тебя. Провести ладонями по напряжённым мышцам, ещё раз ощутить, что я могу почувствовать тебя, успокоить тебя и расслабить. Закрыться. Закутаться в объятия, вдохнуть запах волос и ощутить свою цельность. Я разбита. Я разбита и я одна, я не могу прикоснуться к тебе, я до того одна, что не всегда могу унять дрожь. В глазах что-то мешает, наверное, слёзы. Я не уверена. Впрочем, я совсем не хочу утомлять тебя своими эмоциями. Просто… просто я люблю тебя, и всегда буду благодарна тебе за то, что ты был в моей жизни. Когда-то ты шептал мне, что ты мой. Нет, любимый. Наоборот. Это я всегда была и остаюсь твоей. И сейчас, когда я позволяю себе мечтать, что эта тетрадь окажется в твоих руках, что когда-нибудь ты прочитаешь мой не вполне связный дневник – эпитафию самой себе – мне плохо. Мне плохо, я… люблю, никак не могу перестать любить. Нужно это признать. Я функционирую нормально. Но как бы я ни старалась, я не…». Лера не успела дописать. До боли родные мужские руки поставили её на ноги быстрее, чем она успела поднять глаза. Судорожно прижали к телу с таким знакомым запахом. Шершавые губы зацеловали висок. - Лерка… Лера несколько раз моргнула, прежде чем поняла, что случилось. Её обнимал Никита Ефремов. Боже… - Никита… Забыв о том, чем это может грозить, Лера прижалась к нему. Ткнулась щекой в воротник его куртки. Это как будто она вернулась домой. Беззаветная Никиткина любовь, бескорыстно и безоглядно её, Леру, принимающая – это как будто она вернулась домой. - Никита, родной… - Лера, ты… Как ты могла… Почему? Ты не попрощалась со мной, ничего не сказала, не объяснила, ты просто пропала, я места себе не находил, я тебя даже ненавидел… Лерка, б**дь, какого хрена ты… - Прости, милый. Прости меня. – Лера не могла его отпустить. Ей стало всё равно, что он здесь делает. Это потом, когда они, тесно обнявшись, сидели на лавочке, Лера узнала, что Никита, в общем, специально в лавру и приехал. Большого значения это не имело. Лера не спрашивала о театре, Никита не спрашивал о её жизни. Он просто гладил её по голове и шептал, как ему её не хватает. Лера ничем не могла ему помочь. - Лерка, приезжай ко мне на дачу на мой день рождения. Пожалуйста. Приедешь? - Никит… - она нахмурилась, но Ефремов тут же её перебил. - Там не будет никого из театра. Ну, Шамиль Хаматов, может, но вряд ли… Я серьёзно. Я сейчас просто снимаю один проект, и ребята будут оттуда. Они не знают тебя. Ты будешь? Я тебя очень прошу. Лера. Пожалуйста. Лера взглянула в солнечные ефремовские глаза. Никита улыбался где-то глубоко внутри, она это видела. И тут, возможно, она допустила ошибку. Она сказала: - Я подумаю. У тебя номер телефона тот же остался? Я тебе позвоню. - Умница. – Никита чмокнул её в висок. Лера закрыла глаза. Ей вдруг стало с Никитой так хорошо. Так светло. Её не нагружала ответственностью грандиозная любовь, как к Даниле. И всё было просто. - Как… как ты? – спросила она наконец. Ей хотелось, чтобы он рассказал ей что-то о себе, о семье, о том кино, которое делает сейчас. Но Никита посмотрел на неё едва ли не сурово. - Я как? А может, это ты всё же расскажешь мне, что произошло? Лера отвела глаза. Разомкнула свои обнимающие его руки, подобрала коленки под себя. - Не скажу, - пробурчала она, не глядя на него. - Лера, пожалуйста. Тебе больно. Я не находил себе места. Я Волчек задолбал. И Майку. И Даню тоже. Лера еле слышно зашипела, словно на раскалённую сковородку каплю воды уронили. Она не хотела слышать его имя. Она почти забыла, что он реален. И что кто-то где-то может дотронуться до него, как она сейчас до Никиты. - Никит, - вздохнула она, - не заставляй меня вспоминать. Мне нужно отвлечься. Я хочу забыться и ни о чём не думать. Надо отдышаться… Почти формальные слова. То, что сказать правильно. Но Лера почувствовала мерзкую дрожь, которая, как она считала, покинула её уже. Всё она помнила. Закрыв лицо руками, она глубоко вдохнула и выдохнула. - Лер… - Никита подсел к ней ближе. – Лер… прости. – Он приобнял её, и Лера, почувствовав знакомое тепло, опустила голову ему на плечо и неожиданно для самой себя всхлипнула. Ей вовсе не хотелось снова плакать. Но Никита тут, рядом с ней, и может быть, ей станет легче, и она сможет думать рациональнее. – Лер, золотая, не плачь, - Никита гладил её по волосам. – Ну, маленькая рёва. Я не отпущу тебя опять. Ты, - он капельку отстранился и широкими ладонями приподнял её лицо, заставляя посмотреть на себя, - ты нужна нам в театре. Пожалуйста, Лера. Не заставляй меня терять тебя ещё раз. Больше я этого не хочу, теперь, когда нашёл тебя. Какой у него тёплый голос, у Никиты. Какой родной. - Даже если бы я могла вернуться… Галина Борисовна не примет меня опять. - Это, заяц, бабка надвое сказала. Причём буквально, - Лера фыркнула даже сквозь слёзы. Но Никита заговорил о её возвращении… и Лера спросила, не могла не спросить: - Знаешь ведь, я не смогу вернуться, пока он там. - Он – там? – Ефремов откинулся на спинку скамейки. – Ты что, думаешь, что после того, как ты ушла, он остался? Лер, серьёзно? Лера нахмурилась. Она не понимала. - Но ведь он… он ведь не ради меня пришёл туда, не из-за меня ему и… - Ага. – Никита скрестил руки на груди. – Продолжай убеждать себя. Лера нервно поднялась. Ни с собой бороться, ни умалчивать волнующее у неё больше не получалось… Дыхание перехватывало. Она вытащила из кармана сигареты, и только хотела открыть, как Никита в два шага оказался возле неё. - Это ещё что такое? А? Ты одичала вообще тут, Дягилева?.. Ему не было стыдно за то, что он кричит на неё. Но когда Лера медленно, вздрагивая, подняла на него полные слёз глаза, он молча забрал у неё сигареты и сунул в карман. - Никит… что ты знаешь о нём? Пожалуйста… расскажи… Слишком много эмоций. Слишком много. Как будто выдернули на свежий воздух из душного помещения, и она жадно вдыхала этот воздух, которым оказался шанс узнать что-то о нём. Никита нахмурился. Ей не стало легче. - Ему плохо, Лера. Он… выпивать начал, когда ты уехала. И какое-то время на него было страшно смотреть. Ну, работает он, конечно. Только того человека, которого мы с тобой знали, больше нет. Как, в общем… и тебя, - заключил он, наблюдая за ней. У Леры кружилась голова, она чувствовала, что капилляры в её мозгу вздулись и расширились. По её щекам по-прежнему текли слёзы, и сил на ответ не было. Она лишь шумно, нервно всхлипнула, и позволила Никите обнять себя… Что же ты творишь, Данечка? Неужели тебе не объяснили, что без неё тебе должно стать лучше, что ты обязан теперь стать счастливым? Лере нужно было что-то, чтобы успокоиться. Хоть что-то, что давало бы ей право думать, будто теперь на него смотреть «не страшно». Семья. Работа. Ксения, Лиза и Уршула. «Это было давно». Новая девушка. Всё, что угодно. Даня, не смей винить себя, не смей мучиться, любимый, хороший… Желание проверить, как он там, стало сильным как никогда. Никите нужно было уезжать, и она, да, пообещала ему позвонить, прощаясь, но мысли её совсем другим были заняты… Она вытащила из рюкзака свой дневник. Ещё одна горестная дата. «Ты не знаешь, что я люблю тебя, ты не знаешь, что я до сих пор помню, ты не знаешь… но… любовь есть, она жива… просто я больше не та. Я другая. Я изменилась».