Близость к океану

Данила поднялся на четвёртый этаж и дошёл до одного из коридоров. Здесь он ещё ни разу не был; если всё верно, то ему нужна вон та тяжёлая железная дверь в самом конце. А она как раз была открыта… Он подошёл тихо, чтобы Лера не услышала. Но она бы и не услышала. - Я не понимаю, чего ты теперь хочешь от меня. Знаешь же, что я не поеду. Работа и дом у меня здесь, а там что? Что я там не видела? Козловский не сразу понял, что она говорит по телефону. Усталым, тихим голосом. Он никогда не слышал от неё такого убитого, раздавленного тона. -Не смешно. Зачем ты спрашиваешь? Никто у меня не появился, ты же прекрасно знаешь, что никто у меня не может появить… что? Ты ещё спрашиваешь, почему?! Голову включи! Да потому, что я не видела этого никогда! Что, у меня был отец? Да лучше бы никакого, чем такой! Что, я видела отношения между мужчиной и женщиной? Мне что, давали понять, что они имеют хоть какую-то ценность? Нет, всё было наоборот! Ты мне разве когда-то говорила о мужчинах что-то хорошее? Я помню, что ты говорила налево и направо после развода, а отцу на меня всегда плевать было, он этого не скрывал никогда… А Лера только хорошо учиться должна была, так Лера и училась, чего тебе сейчас-то надо? Разве не ты меня приучила мужчин бояться? Я поэтому и с друзьями не умела себя вести. Если я правильно помню, мысль, что окружающим можно доверять и за что-то любить, у нас никогда особенно не культивировалась! Серьёзно, может, ты внуков от меня ещё ждёшь? Когда всем девочкам мальчики цветы дарили, Лера, б**дь, книжки читала! Слушай, я сейчас максимально комфортно и безболезненно устроила свою жизнь. И мне глубоко плевать, что об этом думает Стефани и вся остальная планета. Не нравится – я ни при чём тут… Чего ты сейчас от меня хочешь? Мне с тобой тяжело, ты понимаешь? Я теперь хотя бы знаю, почему. А так тоже – всю жизнь мучаюсь. Я не цемент, чтобы склеивать. Семьи у меня нет, и никогда не было. Так что сейчас я буду жить, как знаю, как у меня получается. Пока что получается нормально, жива, работаю. Я с тобой не хочу больше разговаривать. Переживай сколько влезет, но звони мне по возможности пореже. Мне с тобой, правда, особо говорить не о чем. За стенкой повисла угнетающая тишина. Данила, не сразу выйдя из ступора, поймал себя на том, что так и стоит у двери с поднятой рукой в положении «за секунду до стука». Он не верил своим ушам. Теперь ему многое стало понятно. Лерина оглушающая боль будто его самого пронзила насквозь, ледяной кинжал, прошедший через сердце, обжигал холодом. Не давал дышать… В открытую дверь пулей выскочила чёрненькая Мышка, Данила автоматически наклонился и подхватил её на руки, кошка мяукнула и попыталась вывернуться, и ему ничего не оставалось, как войти… Он не обратил внимания ни на что. Ни на устройство комнаты, ни на интерьер. Он видел только Леру. На кровати у большого окна, она сидела, подобрав под себя ноги, глаза у неё припухли, губы покраснели и дрожали, она нервно сжимала и разжимала кулаки с побелевшими костяшками… и, поняв, что Данила появился здесь, в её настоящем доме, резко вскочила на ноги.

Ко мне ангел седой приходил поутру, Он был болен, метался в горячем бреду. Звал меня то ли в ад, то ли в рай, Всё просил – «выбирай»…

Как много всего можно выразить одними только глазами. Её мерцающие бирюзовые кристаллы трусливо дрожали, но он намертво вцепился в них взглядом, не отпуская ни на миллиметр. Ни вздохнуть, ни вымолвить слово, ни взгляд отвести. Данила смотрел на неё встревоженно и одновременно угрюмо. Лера даже не понимала, что беспрекословно поддаётся этой манипуляции, словно виновата перед Козловским в чём-то. - Я… я опять дверь не закрыла, да, - прозвенел её голос, хотя глаза кричали совсем о другом. Козловский, не переставая буравить Леру тяжёлым взглядом, просто протянул ей Мышку, которая почти умещалась на его ладони. - Мне Майя сказала, что ты здесь… живёшь. Девушке хватило нескольких шагов, чтобы приблизиться к Даниле и нервно забрать у него кошку, прижать её к себе. Но этот порыв будто отнял у неё последние силы. А он смотрел на неё всё так же, будто свинца на шею навешивал, а Лера и без того была измотана… - Зря ты дверь не закрыла… - прошептал он, и она закусила губу. Последняя призрачная надежда, что он ничего не слышал, испарилась как дым. - Как будто закрытая дверь помешала бы тебе войти… - выдавила она так тихо, что и сама себя не услышала, и удержать поток слёз она больше не могла. Рыдания разрывали её на части. В груди – огромный неподъёмный камень. Под этим весом Лера и сползла вниз по стене, выпуская кошку, всхлипывая, безнадёжно пытаясь кулаком утереть слёзы. Она не могла больше перед ним притворяться. Только не перед ним. - Милая моя девочка, Лера, Лера, дорогая моя… - шепча набор каких-то глупостей, Данила опустился возле неё, одна рука с намерением обнять взлетела в воздух, но он так и не решился к ней прикоснуться, и, описав в воздухе кривую, он оперся на ладонь и сел рядом. – Лера, я не могу видеть тебя такой… - Не можешь – не смотри, какие проблемы-то?.. – озлобленно выплюнула она, не убирая рук от заплаканного лица, уже не пытаясь глотать горькие слёзы. «Вот уж нет. Я, пожалуй, пока здесь посижу».

Он обжёг свои крылья в полёте ко мне, Схоронил свою душу в священной золе, Равнодушие встречных глаз Принимал за отказ…

Лере нужно было время выплакаться. Если что-то Данила и понимал в женщинах, так это то, что во время такого иррационального, неконтролируемого процесса, как плач, женщину ни в коем случае нельзя оставлять одну. Лучший рецепт – крепкие, очень крепкие и тёплые объятия. Вот он и обнял её неловко, как сумел, потому что она сама не подавалась ему навстречу. Откуда же в ней слёз-то столько?.. Главное – тепло его руки на её плечах. Остальное придёт… Пока Лера медленно, тихо приходила в себя, Данила оглядывал её нехитрое жильё. Он даже не заметил, что, войдя, преодолел крошечную прихожую с дверью в ванную. Комната оказалась обычной КГТ, но очень чистой и уютной. Тут было, в общем-то, всё – застеленная кровать, письменный стол с ноутбуком, гримировальный стол с зеркалом, большой деревянный шкаф, на котором лежала гора книг, а внутри, очевидно, находилась одежда, тумбочка с телевизором, небольшой стол, предназначавшийся для кухонных нужд, холодильник, шкафчик для посуды и несколько стульев, на полу – ковёр, окно занавешено красивыми кружевными шторами с гардиной. Даже для Мышки из нескольких почтовых коробок Лера, очевидно, сама, сконструировала что-то вроде городка. Но в комнате совершенно не было тесно, даже наоборот, просторно. Данила удивился этому и тут же заметил, что дальняя стена, у которой стояла кровать, оклеена тоже вручную – мелкими картинками, вырезками из журналов. Так трогательно… он едва не зажмурился. Маленькие дети так делают мозаику на уроках труда. На самых крупных картинках он разглядел Юлию Пересильд, Ивана Охлобыстина, Альберта Филозова, Моргана Фримена, Шарлиз Терон, Дарью Мельникову, Елену Яковлеву, Лару Фабиан, даже Лизу Боярскую… и себя. Небритый, просто одетый, такой же, как сейчас… Его портреты окружали десятки других, более мелких изображений. Он вспомнил ту фотосессию – для журнала Hello, перед выходом «Экипажа». Лера вырезала в том числе и его фотографии. Она хотела его видеть у себя дома, даже если так… Переведя дыхание, он попытался заглянуть в ванную, но увидел только крошечную стиральную машинку и несколько футболок, сохнущих на змеевике. Аккуратно составленная обувь и зонтик в прихожей. Коврик. Пылесос в углу. Кухонный фартук на гвоздике, на столе – чайник и мультиварка. Магниты на холодильнике. На стене вешалка для полотенец, а у кровати – такая же для ремней и шарфиков. Большой плакат Майкла Джексона и афиша с автографом Ланового – он вспомнил, как она про него рассказывала… Твою мать. Она здесь действительно по-настоящему живёт. Это невозможно. Такого просто не может быть, потому что такого не бывает никогда. - Я сама из Твери, - заговорила вдруг Лера, шевельнувшись под его рукой, заметив, что он оглядывает всё вокруг… не давая себе времени решить, правильно ли поступает. – Мама с отцом постоянно ссорились и быстро развелись. С шести лет я его не видела. Ну ты, наверно, это и так понял… Потом дядя пил – из Парижа вернулся, с женой там развёлся, она француженка. Я в Париже, кстати, была несколько раз, французский там учила. Я дядю стеснялась – что пьёт. Соседи же все знали, и одноклассники. Бабушка потом заболела. Долго болела, тяжело. Умом под конец тронулась, всех извела. Никого было нельзя в дом привести, ремонт сделать тоже – вот такой бзик у неё был… У мамы, понятно, в это время никого не было. Меня, говорит, берегла, вот и добереглась, - она горько хмыкнула. – Мне четырнадцать было, когда бабушка умерла, и я не почувствовала ничего, кроме облегчения. Жуть, конечно. Но только после похорон началось что-то, хотя бы отдалённо похожее на жизнь. Но я одна была всю эту жизнь, ты понимаешь? Нет, и друзья были, и на день рождения позвать всегда было кого… но я как будто отдельно от всех была. Всегда. Дочь сидит с книжкой, сама себя занимает – и ладно. Я ни к кому никогда не привязывалась. Всех подруг сама бросила, когда надоели. Школу закончила в пятнадцать лет с золотой медалью – несколько классов экстерном перескочила. Ну, мама говорит – «какая тебе в пятнадцать лет Москва…» А у меня туман в башке, я ничего не знаю ни о чём. И кем хочу быть – тоже. Пошла работать. Везде работала, куда брали, официанткой, пела в ресторане, в детский лагерь ездила… Ну, как у всех. По две, три работы совмещала, бывает. Никто не помогал, даже тётка из Франции. У меня вообще родственников куча, все, блин, те ещё мажоры, кто в законодательстве, кто в банках… Про нас с матерью только все забыли, как же, Тверь… Я с тех пор сама себя обеспечиваю, привычка уже. А потом стукнуло, что хочу в театральный. И только на третьем курсе поняла, почему на самом деле именно в эту профессию пошла. Особо никого не спрашивала – приехала в Москву, поступила, отучилась. Тут только начала что-то понимать, как у нормальных людей жизнь устроена… Влюбилась даже на первом курсе. Безответно, естественно, никаких серьёзных отношений у нас не было, но с этим уже всё. Тогда я стала походить на нормального человека, думала, что можно что-то исправить… Но поздно уже. Я ни во что не вписалась, поезд-то ушёл. Если какая-то потребность у меня и сформировалась, то только в автономности от всех. В независимости от кого бы то ни было. Я хочу думать только о себе, и вон, о Мышке. Я… совсем туда больше не езжу. Мать видеть не хочу. Ничего к ней не чувствую… Дядю из жизни вычеркнула насовсем. Много лет не видела его и не звонила, и не тянет. Живу здесь, воду и свет частично оплачиваю, вот Галина Борисовна и не против. Все у виска крутят. А во мне нет этого инстинкта, понимаешь? Недоделанная я. Бракованная, Даня, неправильная, - дорогое имя после этой исповеди, данной впервые в жизни, сладко обожгло язык, но Лера не дала себе права поймать это ощущение. Только взглянула на него сквозь слёзы упрямо и вызывающе, мол, давай, смейся… Но меньше всего ему хотелось смеяться. - Можно… можно я возьму тебя за руку? Из всех историй, что ему доводилось слышать, эта – самая страшная. Потому что произошла на самом деле.

Он был добрым, он плакал, встречаясь со злом, Он хотел меня взять и укутать теплом, Я ж пред ним не открыла заставшую дверь, Я сказала ему «Не теперь»…

Лера опустила глаза. Глупый, глупый, как же ему объяснить, как выбрать слова, чтобы донести до него… - Ты, это… не ходи за мной. Не получится у нас, я же говорила. У меня нет такого навыка. Не ходи за мной и не смотри так, как сейчас смотришь. Ёлки-палки, ну врубись, пожалуйста… Такого, как ты, я не заслуживаю. Я привыкла к этому, что всю жизнь на вторых ролях. Только театр мне может дать другое, потому что в жизни я не ориентируюсь совсем. Я всегда была хорошей, но никогда не была самой лучшей – самой красивой, самой умной, самой уверенной, самой талантливой… - Лера, ты очень одарена, ты же это знаешь. – О том, что она для него самая удивительная на свете, он скажет ей позже, если она забыла. - Знаю. Ровно так же одарены восемьдесят процентов выпускников театральных вузов. Сергей Леонидович, конечно, говорит, что всё зависит от удачи, что большинство театральных актёров могли бы так же, как он, как мы все, сниматься, ездить, играть в столице… - Какой Сергей Леонидович? - Гармаш. Данила помолчал. Его рука на её плече стала обжигать её, и Лера попыталась высвободиться, но он ей не позволил, удержал рядом, не давая отстраниться: - А Раневская говорила, что талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство своими недостатками. Если ты хочешь чувствовать себя лучшей, ты не в ту профессию пошла. - Понимаешь, это единственная возможная для меня профессия, - в её словах зазвучала светлая, тихая грусть. – На сцене всё как бы есть… но как бы и нет. Не по-настоящему. Не больно. Ну, не так больно. У меня только на сцене жизнь. Я такая неудачница, ты знаешь… Ты себе даже не представляешь, какая я. Я… чудовищная и ужасная. Я слабая. Я совсем не сильная, не такая, какой кажусь. - А по-моему, ты очень сильная, - она не увидела его снисходительной улыбки, как и не поняла того, что её слова его совсем не шокировали. Что-то такое он в ней и подозревал. – Только не хочешь это признавать. Конечно, ты имеешь право быть слабой, как любая женщина, как любой человек, но в тебе, как в любой женщине и в любом человеке, заложено невероятно много сил. Я их вижу каждый день. В каждом твоём слове и взгляде. Не понимаю, почему не видишь ты. Это в себе каждому непросто принять, но это так. - Ну вот, - пожала плечами Лера. – И ты купился на внешнюю картинку. В том-то и дело, что я не любая. Не в том смысле, что я самая крутая на свете, наоборот – не знаю, откуда во мне это, но вот есть откуда-то, что ни на что у меня нет прав, что нельзя мне ни эмоций, ни слабостей, всего, что «любым» можно. Быть чьей-нибудь девушкой. А как о чьей-то жене я о себе вообще никогда в жизни не думала. Всем, может, и можно. А мне надо, - она презрительно фыркнула, - лицо держать… Козловский вздохнул. Переместился на колени прямо перед ней и грустно улыбнулся тому, как она не смеет поднять на него глаз. - Ты и правда слишком часто стал видеть меня плачущей. – Лера резким, неласковым движением утёрла слёзы, растирая нос так, что он покраснел ещё сильнее. – Ты не подумай, пожалуйста, я не такая истеричка, какой иногда выгляжу. - Это последнее, что я мог бы о тебе подумать. Но я действительно многое бы сделал, чтобы ты почаще улыбалась, - Данила снова ощутил яркий прилив горделивого рыцарского благородства и нежности, который охватывал его всякий раз, как он думал о своих чувствах к Лере, - если бы только знал, что именно. Я тоже, как и ты, знаю, чего хочу. Я не буду заставлять тебя быть рядом. Я обещал это себе ещё там, в Штатах, сидя рядом с тобой в палате. Но я очень хочу этого. Я сделаю всё, чтобы ты поверила. - Ты меня не слышишь… - с отчаянием прошептала Лера, зажмурившись. Слова, произнесённые тихим, слишком интимным, слишком нежным шёпотом, прожигали её, как жидкое золото, оставляли на душе огромные, уродливые шрамы. – Не обещай мне ничего. Вдруг у тебя не выйдет выполнить обещание. Он бережно, боясь повредить её, будто фарфоровую, приподнял её лицо за подбородок, и Лера от неожиданности распахнула глаза. Прозрачные бриллианты, омытые росой её слёз. Данила смотрел в них и не мог насмотреться. «Всё, что ты рассказала, очень важно для меня. И я по-прежнему люблю тебя, Лера, так же, как вчера, как месяц, как полгода назад». Бывают вещи, которые произносить вслух – только кислород переводить. «Многие всю жизнь ждут такого, как ты – кто бы просто сказал «Ты имеешь для меня значение»»… Козловский опустила глаза. Глубоко вдохнул и выдохнул. Он понимал, что такой разговор не будет простым, но и ему нужно было откуда-то брать силы… - Лер, ты только не обижайся… Ты не пробовала пойти со всем этим к психотерапевту? Она даже улыбнулась. Она и не думала обижаться. - Это первое, что и я бы предложила кому-то другому. То, что мы с тобой сейчас тут сидим – это такая ерунда… Данечка, у психотерапевта я буду много плакать. Мне будет очень больно, я не хочу, - последние три слова Лера прошептала, будто упрашивая не заставлять её этого делать. – У меня есть театр. Он меня от всего-всего спасает. В театре у меня есть даже ты. Немного… сколько надо, чтобы хватало. Детское в своей искренности, пронзительное, откровенное признание. У Данилы внутри всё перевернулось – снова. За последние полчаса он перестал хоть как-то контролировать свои мысли. Он думал только об одном – он её не отпустит, и сейчас, когда она сказала… то, что сказала, она выключила его голову. Насовсем. Оставила только сердце – огромное, горячее, переполненное кровоточащей нежностью к Ней. - Лера, за всё время, что я тебя знаю, я тебя обо всём на свете спрашивал, кроме одного. Можно? Лера улыбнулась. Не губами, глазами – в первый раз за весь сегодняшний длинный день. - Конечно, можно. Спрашивай, что хочешь. Козловский набрал воздуха в грудь. Он волновался, как школьник. - Ты ко мне что-нибудь чувствуешь? Несмотря на то, что она знала – он спросит именно это, вопрос выбил у неё из груди остатки кислорода. Ей представилась выброшенная на берег рыбка, судорожно открывающая и закрывающая рот. - Ты… заслужил самый честный ответ, Данила. Ты самый удивительный мужчина из всех, кого я знаю. Это, в общем-то, не имеет значения, мало ли хороших… но с тобой… это странно… я чувствую себя собой. Мне это нравится, мне это слишком сильно нравится… Я чувствую, будто возвращаюсь сама к себе – к той, какой должна была бы быть сейчас, если бы не протухла по дороге. Только, - её голос изменился, снова посуровел, погрустнел, - что бы я ни чувствовала, это не имеет никакого значения. Я никогда ни на что не решусь. Если только я представлю, как впущу в свою жизнь ещё кого-то, то сразу потеряю почву под ногами. Она далась мне слишком большим трудом. Отказом от всего на свете. Чтобы хотя бы эту, суррогатную копию себя как-то в формалине по планете таскать. Ей хотелось извиниться перед ним за то, что ему с ней так сложно. Но Данила её опередил – подался на коленях вперёд, взял лицо в свои большие ладони и медленно, невинно дотронулся губами до её губ. Этим поцелуем он сам просил у неё прощения. Давал знать – он понимает её. Он слышит. Но сделает всё по-своему. - У нас ещё есть время, - выдохнул он, сейчас он был к ней так близко, что даже не нужно было шептать. – Кафе-мороженое ещё в силе. Сколько тебе нужно времени, чтобы собраться? - Даня… - Ты так много плакала сегодня, что тебе просто необходимо погулять. Посмотри, какая погода, - он с улыбкой мягко повернул её голову в окно, и такая же улыбка от его мальчишеского жеста расцвела на её лице. - Солнце… - Оно. Одевайся, я подожду тебя внизу, - он бегло, чтобы не напугать, задел своими губами её губы и поднялся на ноги. Она тут же встала вслед за ним: - Даня? - Да? - он обернулся. Лера сама не призналась бы себе в том, что ей захотелось сейчас сделать, но Козловский, экстрасенс, понял её безошибочно. Он наклонился и обнял Леру жарко, крепко-крепко, и её застенчивая улыбка утонула где-то в области его шеи. - Не задерживайся, - счастливо прошептал он ей и вышел из комнаты, успев бросить взгляд на своё отражение в зеркале в её ванной, и увидел глаза, горящие, как то самое солнце сегодня. Но, стоило ему выйти на улицу, на светофоре вместо яркого зелёного мгновенно загорелся категоричный красный. У его машины стояла и ждала та, кого он меньше всего ожидал здесь увидеть – Ольга, его бывшая девушка, с которой он расстался ещё до поездки в Штаты. - Оля? Что ты здесь делаешь? Он даже испугался. Что может быть, если сейчас сюда выйдет Лера? Безусловно, она знает Ольгу, вдруг она скажет Лере что-нибудь не то?.. - Оля, зачем ты здесь. Он закаменел. Он почему-то действительно испугался. Он и сам не понимал, почему тогда расстался с ней. Просто вдруг перестал видеть с ней своё будущее. Потом он находил этому только одно объяснение – не мог же он не предчувствовать, что встретит Леру. - Привет, Даня. Мог бы и поздороваться… - проговорила Оля тихо. - Здравствуй… - Здравствуй. Какое-то время они помолчали. При всей своей литературной подкованности Данила не мог придумать, что сказать ей. - Видела тебя в этом твоём мюзикле в Нью-Йорке, - задумчиво проговорила она. – Мне очень понравилось. - Спасибо, только мюзикл кончился несколько месяцев назад, - машинально проговорил он, всё ещё не совсем понимая, что происходит. От внимательного взгляда Ольги, сканирующего его, как рентген, он терялся. - Ну, с тех пор у тебя новых работ не выходило. Ты же знаешь, я всё очень внимательно отсматриваю. - Оль, ты пришла мне восторг высказать, или что?.. - Ладно, ладно, - она усмехнулась. – Я пришла с тобой поговорить. - О чём? Прямо здесь и сейчас? - Хочешь назначить мне встречу? – приподняла бровь она. - Я сегодня уезжаю в Петербург. Так что если хотела что-то сказать, то говори. Оля потупила взгляд, разглядывая асфальт. - Я подумала… может, мы поторопились с решением разойтись? Данилу как громом поразило. Меньше всего на свете теперь, когда появилась Лера, он хотел этого. - Что? - Даня, я скучаю по тебе, - голос Ольги стал ниже, интимнее, взгляд – проницательнее. – Мы все люди, мы можем ошибаться. Но на это ведь нам и дана голова, чтобы осознавать свои ошибки. Я хочу, чтобы всё стало как раньше. Неужели ты забыл всё, что между нами было? Неужели ты готов так просто от всего этого отказаться? Данила не мог даже придумать, что на такое ответить. Ничего ответить было нельзя… кроме правды. - Оля, между нами уже ничего не вернуть. - Даня, я понимаю, я тоже была неправа, и в какие-то моменты была невнимательна к тебе, но… - Оля, ничего не вернуть, потому что я люблю другую женщину, - твёрдо перебил он. – Если за такое просят прощения, то извини. Она дорога мне, и я не готов от неё отказаться ради всего того, что было между нами с тобой. Взгляд Ольги похолодел. Она так и застыла, как стояла, явно не ожидая такого ответа. - Быстро ты… А говорил, романтик. Ну, и через какое время ты рассчитываешь бросить и её? - Послушай, тебе сейчас лучше уйти. Если бы я хотел быть с тобой, Оля, ты бы об этом знала. Её взгляд снова стал стальным, и он узнал его – такой же, как тогда, в день их расставания. Какой контраст с его Лерой… - Я… я не желаю тебе удачи, Даня. А вот ей – точно, кем бы она ни была. С тобой удача ей понадобится, - в ней говорило оскорблённое самолюбие отвергнутой женщины, Данила понимал это, поэтому не попытался ничего сделать, глядя только, как уходит прочь значимая, но, как оказалось, не самая важная часть его жизни. В реальность его вернул только звонок телефона. Лера. - Да? Ты скоро? – к нему снова вернулись нежность и восхищение, он узнал их в себе, и не мог не быть за это благодарным ей. - Посмотри наверх. Данила поднял голову и увидел Леру в окне. В её окне. В котором открывался вид как раз на служебный выход… - Я никуда с тобой не поеду, - сказала Лера. Прищурившись, он разглядел, что на её лице больше нет улыбки. У него внутри похолодело без всякого мороженого. - Лера, почему? Что произошло за эти чёртовы пятнадцать минут? Она не ответила ему. Она с трудом могла удержать бешено бьющееся сердце и свой дикий страх. - Лера! В чём дело? Это из-за Оли? Лера, я тебя очень прошу, не накручивай себя, между нами ничего нет, мы расстались давно, раньше, чем я познакомился с тобой, а здесь… - Это из-за меня, Даня, - холодно и печально ответила она. – Это всё из-за меня. - Да ладно тебе, Рапунцель, - простонал Данила; похоже, весь день сегодня он мог не доверять ни своему зрению, ни слуху. - Давай, спускайся из своей башни... - Боюсь, сегодня мороженое тебе придётся есть в одиночку, - безапелляционно ответила девушка. - Не опоздай на вокзал. Лера положила трубку и скрылась в окне, задёрнув его занавеской. Козловскому ничего не оставалось, как громко выругаться. От злости он едва не расшиб телефон об шлагбаум, но в последний миг сдержался, и так хлопнул дверью автомобиля, что с растущего рядом дерева вспорхнула пара птиц, и резко тронулся с места, оставляя на асфальте чёрный след от шин.

Говорили потом, что он быстро старел, Чёрным стал, позабыв, что когда-то был бел, Что из дома, где жил ангел мой, Вышел чёрт вчера дикий, хромой, Он исчез в темноте, но твердила молва, Что тащил по земле он два белых крыла, И пред тем, как в ночи пропал, Обернулся и захохотал…*

__________________________________________ * С. Сурганова - Ангел седой