Nothing will be bigger than us

I donʼt need a god to tell me that Iʼm wrong, I donʼt need hell to make me scared of love, I donʼt need a symphony to sing my song.

      Всю зыбкость, кажущуюся нереальность и тьму, в которой им обоим приходилось передвигаться наощупь, освещали лишь несколько констант, вспыхивающих флюоресцирующими крылами, когда их случайно касались словом или делом.       Первой очнулась одна из самых старых постоянных — «Твое желание для меня закон». Желание было нехитрым.

—

      Проснувшись в жестковатых простынях одной из гостевых комнат, Роуз не сразу сообразила, где находится. Стальные стены с холодными округлыми выемками отнюдь не добавляли уюта и без того негостеприимному помещению, до самого потолка заполненному тусклым светом люминесцентных ламп. Если бы не еле различимое дыхание ТАРДИС, эту крошечную клетушку Роуз вполне могла спутать с грошовыми номерами гостиниц, где нередко останавливалась на ночь.       Опустив ноги на щекочущий холодный пол, Роуз потерла тяжелые ото сна веки и, не вставая, выдвинула ящичек на стойке раковины (удалось ей это без труда — вот насколько крохотной была комнатка). Внутренности его были поделены строго на три части оргалитовой перегородкой: в первой лежали одноразовые зубные щетки, наглухо завернутые в пакеты из отбеленного картона; в другой — одноразовые мыльца без запаха; в третьей — коробочки с одноразовыми бритвенными станками и щетинистыми помазками. Все настолько безликое и нейтральное, насколько только возможно. И нипочем нельзя было угадать, какое бессчетное множество таких же одноразовых, как и все в этой каморке, людей открывали этот самый шкафчик до Роуз.       Когда она, спокойно ступая на всю стопу, вошла в консольную, Доктор сидел на лестнице и сосредоточенно делал вид, что читает. Последние десять часов он только и знал, что вытаскивал книги из шкафа, раскрывал их наугад, пытался впитать хоть слово, злился на неудачу, швырял под консоль, и, растирая озябшие руки друг о друга, широкими шагами мерил комнату до тех пор, пока снова не оказывался у шкафа, и тогда все начиналось снова. И только недавно, смирившись с бестолковостью всех предпринимаемых попыток, он уселся на ступени и, глядя сквозь страницы, ждал. Ее, конечно.       — Ты не спал сегодня? — поинтересовалась Роуз, оглядывая лестницу, ведущую под консоль.       Когда она заговорила, Доктор с исступленно колотящимися сердцами вскочил на ноги и, зажав указательный палец, как закладку, между страниц, покачал головой. Помолчали.       — Давай слетаем на Землю? — вдруг произнесла Роуз.       Доктор кивнул не только с видимым, но и ничуть не скрываемым удовольствием:       — Выбирай дату.       Едва ли не единственное, что осталось на консоли нетронутым — кнопочная панель с цифрами. Движения, которыми Роуз щелкала по кнопкам, были привычными, автоматическими, но про себя она все же не переставала изумляться тому, что действительно находится на борту. Там, где не чаяла очутиться уже никогда.       Только что ее пальцы отпустили последнюю клавишу, как Доктор с силой дернул рычаг, и ТАРДИС, залив консольную ярким светом, закружила в вортексе, пару раз крепко саданулась обо что-то и с восторженным всхлипом приземлилась.       За приоткрытыми дверями оказался поздний весенний вечер. Будка стояла под крышей небольшой деревянной беседки, прямо перед ней тянулась тоненькая неосвещенная пешеходная дорожка, дальше — металлически поблескивала низенькая, в половину человеческого роста, кованая ограда, принимавшая на себя все неистовство молодой зелени, отделяющей дорожку от плещущейся в темноте Лонг Уотер.       Пахло очень сырой землей, почками и темнотой близящейся ночи. Роуз вдыхала густой землистый — земной — воздух маленькими судорожными глоточками, чтобы не захмелеть и не разрыдаться.       Доктор, казалось, вполне разделял ее чувства. От соприкосновения ног с деревянным полом беседки, а глаз с женской спиной все тело налилось облегчением и жизнью.       В ночном мраке, кое-как освещенном редкими фонарями, преимущества зрения Доктора оказались как нельзя более кстати. Маршрут Роуз интересовал мало (несколько наводящих намеков, сделанных спутником не вызвали у нее желаемого любопытства), достаточно было знать, что вокруг родной город, родная планета, родная галактика и родная вселенная.       Именно поэтому она шла за Доктором, след в след, ощущая, как первая волна удушающего восторга мало-помалу стекает с них обоих.       Коротким мигом ребяческого веселья перебрались через заграждение запертого на ночь парка. Доктор, мучавшийся размышлениями о том, удачна или провальна его затея, вел Роуз по полупустым переулкам, едва ли не в обход, растягивая время и расстояние. О том, что город не спит, а нежится в двусмысленности сумерек, можно было догадаться только по отдаленному гулу торговой улицы, по праздничному, заманчивому освещению Реджент-стрит, на которую Доктор и Роуз, впрочем, вынырнули всего на секунду, и по громкому, пьяному хохоту, доносившемуся из миниатюрных ресторанчиков.       От приятного тягучего бездумья Роуз очнулась только потому, что какой-то водитель неторопливо ехал за ними по пятам, далеко высунувшись из открытого окна, и с воинственным неистовством предлагал «подбросить». Разгорячившийся от нервов Доктор активно жестикулировал и кричал в ответ что-то уж совсем не вяжущееся с первоначальным предметом беседы.       Стороны, только что перешедшие на личности и обменявшиеся парой не вполне учтивых замечаний, касающихся внешности и семейных связей противника, замерли в благородном негодовании, и именно этой впадинкой в споре не преминула воспользоваться Роуз.       — Выпей за наше здоровье, приятель! — крикнула она с улыбкой и, достав из кармана куртки потертую монету (с самого начала путешествовавшую с ней по мирам), бросила в окно водителю.       Тот, скорее инстинктивно, чем осознанно, подавшийся вперед, на долю секунды отвлекся от пламенного спора, а когда схватил старую, по меньшей мере десятилетнюю монетку ловкой, влажной и цепкой ладонью, оказалось, что на улице не было уже никого.       Впопыхах перескочив дорогу под носом у пожилого кэбмена и завернув за угол, беглецы оказались на безлюдной улочке с погасшими витринами. Единственное, что объединяло их все — музыкальные инструменты за стеклом. Доктор остолбенел — все его уловки кончились, и отступать было некуда.       — Пойдем со мной. — Коротко и несмело произнес он.       В два счета перед ними предстала уверенная в собственной прелести витрина «Rose Morris». Основания для этой уверенности были весьма веские — почти на протяжении века на нее с благоговением и страстным обожанием глядели прохожие всех возрастов.       Раздалось жужжание звуковой отвертки, дверь с глухим вздохом отворилась, и Доктор, пропустив Роуз вперед, скользнул во тьму магазина.       Свет, во избежание встречи с полицией, включить было нельзя, так что ровные ряды остророгих электрических, тонкотелых акустических и фигуристых классических гитар освещали только уличные фонари, окидывающие все близлежащее безразличным взглядом. На одной стене, как чешуя, посверкивали медью райды, на другой висели крошечные укулеле и банджо.       Между всем этим великолепием Доктор маневрировал с такой привычной, свойской проворностью, что не приходилось сомневаться — здесь он бывал не единожды и даже не дважды. Миновав цветистый стенд с медиаторами, треугольниками и бубнами, Доктор нырнул к подвальной лестнице, обещающей посетителям «Drum Department» и «Electric Guitars».       В подвале мрак царил полновластно, и Роуз, шедшая на звук поступи Доктора, тут же налетела на невысокий тяжелый прилавок. Шаги впереди стихли и приблизились, Роуз почувствовала, как во тьме ее ладонь незримо сжимает рука Доктора.       Снова блеснула отвертка, пребольно ударив по глазам, только-только начавшим привыкать ко мраку, и Доктор распахнул дверь в кладовое помещение, по самый потолок заваленное чехлами для инструментов, коробками и испорченным товаром.       Здесь они тоже не задержались — Доктор остановился возле пыльного нагромождения вещей, отпустил руку Роуз, с глухим шорохом отодвинул кучу хлама и присел на корточки, отворяя маленькую, едва-едва доходившую ему до талии, дверцу.       Заржавелые петли скрипнули, дверца всполошенно охнула и поддалась.       — Пригнись, — посоветовал Доктор, потянув руку Роуз вниз.       Оказавшись на четвереньках перед крохотной дверцей, Роуз заползла внутрь. Доктор уже успел выпрямиться и раздобыть откуда-то отсыревший коробок бестёрочных спичек. Из карманов его один за другим появлялись огарки старых стеариновых свечей.       Таким образом каморка стала освещаться мягкими огненными шарами. Чуть-чуть тянуло сыростью. Потемневший от времени паркет был запылен, из мебели — только клетчатое кресло с потертыми подлокотниками и деревянный столик, на верхушке которого плашмя лежал небольшой чемодан.       Именно к нему и направился Доктор. Щелкнул замок, крышка распахнулась, Роуз с любопытством подошла ближе, остановившись за спиной Доктора. Тот невозмутимо извлек на трепещущий свет гнутую рукоятку, сунул ее куда-то в бочину чемодана и принялся крутить. Когда количество оборотов было признано удовлетворительным, из почти незаметной ниши в стене Доктор извлек несколько тяжелых и хрупких, словно бабочки, пластинок в пожелтевших бумажных конвертах и вручил Роуз.       — Выбирай.       Выбирать можно было только песни, ибо все записи на пластинках были авторства одного человека — Рея Нобла. Названия на конвертах были почти стерты, поэтому Роуз, чтобы прочесть их, приходилось подносить надписи к самым глазам. Наконец, она протянула Доктору «Goodnight sweetheart».       Тот пригласительным жестом поднял иглу, и Роуз, отправив остальные пластинки обратно в нишу, достала из конверта плотную, пахнущую канифолью и галошами пластинку.       Ее пальцы и пальцы Доктора на мгновение коснулись друг друга над патефоном.       Щелкнул тумблер, пластинка завертелась, что-то зашипело, запыхтело, и потертый звук вдруг вспорхнул из чемодана.       Доктор победоносно оглядел иглу, скользящую по черной глади пластинки, Роуз, замершую, щурящуюся на пламя свечей, и решил про себя, что план его, в общем, был не так уж и дурен.       — Теперь твоя очередь, — быстро сказала Роуз, когда песня кончилась и, стянув ботинки, забралась в поскрипывающее кресло с ногами.       — Легко, — отозвался Доктор и, молниеносно пробежавшись пальцами по ребрам конвертов, вытащил «Time on my hands».       Откуда-то из недр чемодана он извлек картонную коробочку, потряс ее над ухом и проворно сменил иглу.       — Одна сторона — одна иголка, — дидактически заметил он. — Золотое правило.       Снова зашипело, и Роуз, откинувшись на спинку, неотрывным, но невидящим взглядом следила за Доктором, бережно убиравшим первую пластинку на место. От обилия запахов и темноты, ютившейся по пыльным углам, было спокойно и сытно.       — Следующая твоя, — Доктор присел на подлокотник, держа на вытянутых руках несколько конвертов.       Волосы Роуз, придвинувшейся ближе, чтобы разглядеть названия, касались рукава его синего пальто.       — «Midnight the stars and you», — прочла Роуз. — Теперь я, — добавила она, когда Доктор собрался было взять пластинку из ее рук.       Осторожно ощупав пол пальцами ног в поисках терявшихся во мраке ботинок и не обнаружив их, Роуз встала и, чуть неуклюже балансируя на цыпочках, прошла к патефону. На трескучем запыленном паркете осталась цепочка округлых следов.       — Уже хватит? — обернулась Роуз на Доктора, когда рукоятка была прокручена по крайней мере десяток раз.       Он кивнул, и вновь хрипло запел Эл Боулли.       — Никогда не думала, что мы еще встретимся, — задумчиво протянула Роуз, рассматривая дергающееся отражение огня в патефонной головке.       — Я тоже, — согласился Доктор. — Повезло, что мы оба ошибались, да?       Вопрос, однако, касался не столько размера удачи, сколько «мы» и «оба», которые Доктор невольно, едва ли осознанно выделил интонацией.       — Да, мы оба, — ответила Роуз, глядя в глаза ему. И уголки губ ее приподнялись.       Чуть только короткая песня смолкла, Доктор поднялся с подлокотника и в один шаг очутился возле патефона. В сухих руках он сжимал «I hadnʼt anyone till you». Сменена была игла, предыдущая пластинка благополучно вернулась в нишу, и с первыми словами куплета Доктор с полушутливой выразительностью повел левой бровью. В ответ Роуз улыбнулась, скользнув кончиком алого языка по верхнему ряду зубов.       В конце концов, она прыснула, и Доктор рассмеялся тоже, сам толком не зная, чему смеется.       Вдруг Роуз расстегнула куртку и комом бросила ее на кресло. Тайм Лорд оторопело свел брови к переносице.       — Покажешь пару движений? — последовал колкий, провокационный вопрос.       Поочередно наступая на задники туфель, Доктор разулся, стянул носки и небрежным движением ноги отправил обувь под кресло. Роуз с ироничным выражением крайнего восхищения смеющимися глазами наблюдала за приготовлениями. На кресле оставалась лежать всего одна пластинка.       — «The very thought of you», — чуть-чуть манерничая, прочел Доктор и опустил вниз иглу патефона.       Роуз, с вызовом поглядывая на него, подпрыгивала на носочках, разминала шею и вертела руками, как заправский боксер перед боем.       Когда техническая часть приготовлений была окончена, и раздалось шипение, предваряющее музыку, Доктор встал напротив и с тем же выражением нетвердой серьезности, готовой вот-вот лопнуть под напором рвущегося смеха, принялся расстегивать пуговицы на пальто. Почему-то получилось не столько угрожающе, сколько двусмысленно. И чем ниже опускались его руки, тем двусмысленнее он себя чувствовал. По счастью, застегивать последнюю пуговицу Доктор никогда не любил, и пальто полетело в кресло, так и не успев накалить обстановку в достаточной степени.       Со сближением и руками, которые не совсем ясно было, куда девать, справились не без труда.       Наконец, Роуз положила правую ладонь на плечо Доктора, а левую он сам прижал к груди.       Сквозь рубашку Доктор чувствовал ее дыхание, не теплое — Роуз стояла не так близко, — но несомненное, настоящее (и уже этого ему было вполне довольно), а под рукой напряженные поясничные мышцы.       Кружась по пыльному хрустящему паркету босыми ногами, Роуз глядела сквозь смеженные ресницы на свечное пламя, и слушала, как наклонившись к ее уху, Доктор беззвучно вторил словам песни: I see your face in every flower, Your eyes in stars above, Itʼs just the thought of you, The very thought of you, my love.