Сборник про Первый дом

— Где это четырежды проклятое знамя?! Голос рассерженного лорда Маэдроса раскатился по гулким переходам крепости, перекрывая звуки шагов, хлопающих дверей и громких разговоров. Следом раздался грохот и звон, как будто посыпалось железо. Последние дни весь замок на Амон Эреб словно встал с ног на голову и гудел как растревоженный улей. Если Маэдрос в этой суматохе сыплет проклятиями, значит ему нужна помощь, поэтому Эйтель бросил свои собственные дела и поспешил в оружейную. В конце концов, когда-то он был оруженосцем лорда, так что помогать ему в сборах было его привычной обязанностью. Дверь в чулан рядом с главной оружейной была распахнута. Оттуда под ноги Эйтелю с грохотом выкатился старый шлем, помятый и сплюснутый, как тыква. — Что за бардак! Не крепость, а орочья казарма! Маэдрос стоял посередине, в туче пыли, отряхивая здоровую руку. — Что ты ищешь, мой лорд? Я помогу, — сказал Эйтель. Маэдрос быстро обернулся, перевел дыхание и потер лоб. — Старое знамя, — сказал он уже обычным голосом, ясным и немного уставшим. — После… прошлого раза его куда-то убрали. «Прошлым разом», как хорошо помнил Эйтель, был поход на Менегрот, который закончился так ужасно. — Я думал, оно должно быть здесь. Маэдрос и Эйтель обвели взглядом кладовую. На стеллажах вдоль стен, в углах и просто сваленными на полу лежали самые разные предметы. Инструменты, которыми давно не пользовались, потому что больше было негде и некогда, но еще и потому, что больше не было желания работать в мастерской. Одежда, которую не носили, потому что все еще казалось что от нее пахнет гарью и кровью. Сапоги с поцарапанными голенищами или пробитыми подошвами, которыми — еще тогда, давно — наступили на чье-то оружие и с тех пор не удосужились залатать. Сломанные мечи и копья, разрозненные части доспехов, которые не успели починить или собрать. Оружие и доспехи, у которых не было больше хозяев, но их никто не осмелился выбросить или взять себе. Все это было покрыто пылью и местами ржавчиной. Маэдрос стоял, уперев руки в бока, и смотрел на открывающуюся ему картину, которая вполне могла стать аллегорией их жизни — много старого, заржавевшего, негодного хлама. Бездна лет, итогом которой стал этот склад былой славы. Это оружие поднималось в битве, на этих древках реяли знамена, эти горны трубили атаку. Но сейчас все пришло в негодность. — Знамена стоят в оружейной, их хватает на все отряды, — заметил Эйтель, оглянувшись на Маэдроса. — Это должно быть именно то знамя, — ответил тот. — Хотя в последние разы оно и не принесло нам удачи. Но с этим знаменем шел отец. Оно должно быть с нами, когда мы наконец исполним Клятву. Или окончательно проиграем. Маэдрос старался говорить спокойно, но голос выдавал сильное волнение и под конец упал почти до шепота. — Я найду, — сказал Эйтель. — Можешь не беспокоиться, если оно здесь — я его найду. Иди, у тебя же еще много дел. — Да, — Маэдрос вздохнул и, прежде чем выйти, посмотрел на Эйтеля. — Спасибо. Оставшись один, Эйтель еще раз обвел взглядом горы пыльного хлама и вздохнул. Но поиски надо было начинать. К тому же за работой можно было отвлечься от навязчивой тревоги и возбуждения, путающего мысли, которые преследовали его последнее время. От чувства, что угодил в дурной сон. Он поднял с пола и поставил повыше оставленный Маэдросом фонарь, перешагнул через раскатившиеся по полу копья и подошел к полке, на которой высилась гора старой одежды. Знамя могли свернуть и положить сюда же, и оно могло затеряться между слоями ткани. Он начал перекладывать один за другим старые плащи, отороченные мехом кафтаны, вышитые серебром котты. Пыль тучей полетела во все стороны, Эйтель чихнул раз, другой, а потом вынужден был остановиться. Не потому, что было слишком пыльно. Прикасаться к чужим брошенным вещам оказалось тяжело, ведь если хозяин до сих не вернулся за своим имуществом, то ясно, что не вернется уже никогда. На душе у Эйтеля стало тоскливо. Конечно, никто не стал бы бросать знамя Феанаро в кучу с одеждой, словно тряпку. Он отступил на пару шагов и еще раз оглядел кладовую. Того, что лежало на верхних полках, не было видно с пола. Эйтель уцепился за край доски и подтянулся, чтобы заглянуть наверх, упираясь ногами в сложенные штабелем изрубленные щиты. Наверху была паутина и ящики с какими-то стеклами и кристаллами, мешки с образцами минералов, деревянные подставки с инструментами. Эйтель, шаря в полумраке на ощупь, порезался об какую-то острую штуку и отдернул руку. На соседней полке лежали перевязанные бечевкой рулоны пергамента. Отвернув край, Эйтель увидел кусок чертежа с размеченными расстояниями и подпись Куруфинвэ Атаринке. Лучшему мастеру нолдор его вещи тоже больше не пригодятся. Сместившись в сторону, Эйтель задел тускло поблескивающий металлический предмет, и он упал, по дороге задев прислоненные к стене копья и мечи. Железо с грохотом посыпалось на пол, открывая пространство у самой стены. Когда пыль немного улеглась, Эйтель спрыгнул на пол и увидел то, что он уронил. Среди груды оружия лежала металлическая перчатка. Однако, когда Эйтель поднял ее, оказалось, что это вовсе не перчатка, а самая настоящая рука. Правая, с ремешками для крепления. Сам Эйтель никогда не видел, чтобы Маэдрос пользовался этой штукой. Он осторожно провел пальцами, рассматривая шарниры и хитрый механизм, приводящий их в движение, и бережно положил находку обратно, на верхнюю полку. Если Маэдрос до сих пор не использовал это чудо механики, наверняка выдуманное его талантливым братом, то и сейчас напоминать о нем ни к чему. Железная рука привела Эйтеля в замешательство, но она же помогла ему в поисках. За попадавшим оружием, у самой стены, стоял сундук. На его крышке была выгравирована когда-то позолоченная, а теперь истертая и потемневшая восьмиконечная звезда. Кто бы ни был тот, кто убирал знамя после битвы, он не мог найти места лучше. Сундук был заперт на замок. Эйтель не стал искать ключи, взял один из лежащих рядом мечей, поддел скобу и вырвал ее из доски. Под крышкой оказались бумаги: свернутые пергаменты, папки, перевязанные жгутом стопки листов и провощенные пакеты. Поначалу Эйтель расстроился, однако быстро заметил уголок белой ткани, выглядывающий сбоку у стенки. Он потянул за него, и папки, лежащие сверху, рассыпались по полу. Перед ним было белое полотнище с золотой восьмиконечной звездой в центре, в точности как на крышке сундука. Эйтель развернул его, держа на вытянутых руках, и замер, глядя, как переливаются золотые искры на стежках вышивки, не замечая ни темных пятен, ни обтрепанных краев. В далеких войнах прошлого его нес кто-то из верных Феанаро, может быть Алассион или Вайроссэ. Этого Эйтель не застал, зато он помнил, как Гилтар ехал с этим знаменем рядом с Маэдросом, когда они выступали на битву, позже обернувшуюся Бессчетными Слезами. Кто был знаменосцем при походе на Дориат, Эйтель не помнил. Теперь можно было пойти и обрадовать Маэдроса. Хотя перед этим, пожалуй, стоило привести знамя в порядок, чтобы зря не расстраивать сыновей Феанаро зрелищем того, во что превратилась слава их отца. Он осторожно сложил знамя и обернулся, чтобы собрать рассыпавшиеся бумаги. Завязки одной из папок лопнули, и Эйтель принялся по одному собирать листы. Сначала ему попалась пара писем, и он, не глядя, отложил их на место, не желая вчитываться в чужую переписку. Зато на третьем листе оказался рисунок. Эйтель невольно задержал его в руке. Ему показалось, что рисовал ребенок. Рисунок был сделан грифелем и раскрашен поверх прозрачными легкими красками. Красивая женщина в саду сидит на низкой скамеечке и оглядывается через плечо. Рыжие волосы, веснушки на щеках, но более всего — взгляд и улыбка не оставляли сомнений в ее родстве с лордами. На другом рисунке, выполненном в той же технике и несомненно той же рукой, был нарисован малыш в траве, с удивлением разглядывающий какую-то мелкую травинку или камушек. В облике ребенка было что-то смутно знакомое, но он был слишком мал, чтобы Эйтель мог узнать его, если считать, что рисунок был сделан еще в Амане. Потом рисунки изменились — в линиях появилось больше уверенности и мастерства. На следующем двое мальчишек играли с большой собакой. Художнику удалось схватить момент так, что было видно, с каким азартом бегут по кругу дети, и даже почти слышно, как заливисто лает пес. Хуан, пес лорда Келегорма. Вот уж кого невозможно было не узнать. Эйтель сел на пол и разложил рисунки по кругу. Еще двое мальчиков, очень похожих, с одинаково сосредоточенными лицами, играют в какую-то игру с затейливыми фигурками — Эйтель ее не узнал, зато узнал лордов Амбаруссар. На последнем рисунке был изображен обрывистый берег и двое эльдар — взрослый и ребенок, поразительно схожие между собой не столько чертами лица, сколько пронзительностью взгляда. Старший указывал куда-то в даль, а младший как будто даже привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть, что показывает ему отец. Лорд Куруфин и, стало быть, король Феанаро. Еще не король, поправил себя Эйтель, тогда еще нет. Он обвел взглядом рисунки, и почувствовал, как тяжело стало дышать. Словно он приоткрыл дверь туда, куда не стоило заглядывать никому. Эйтель уже хотел сложить рисунки в папку, когда заметил еще один, отлетевший дальше и почти не видный под поваленным оружием. Он потянулся за ним и положил рядом с остальными. Рисунок был нарисован гораздо позже, и другим эльда, это было очевидно. Не усовершенствованная техника, не возросшее мастерство — все другое, другие линии, другой характер. Совсем другие краски. На листе плотной бумаги были изображены лорд Маэдрос и государь Фингон. Оба совершенно взрослые, но с таким светлым взглядом, что усомниться в том, когда и где сделан рисунок, было невозможно. Маэдрос радостно смеялся и смотрел вперед, а Фингон — прямо в лицо зрителю. Эйтель вспомнил, что видел подобный ракурс, когда художник рисовал сам себя. Пока он смотрел, ему чудился в ушах странный звон, который незаметно становился все громче. Вскоре в нем уже различались шум ветра и плеск волн, далекие крики чаек и смех. А потом в лицо пахнуло холодным ветром. Голова у Эйтеля закружилась, ему захотелось сделать шаг вперед, туда, где двое юношей смеялись, стоя на морском берегу, туда, где все всегда будет хорошо. Он тряхнул головой, но видение не ушло, хотя теперь он мог сам решать, прислушиваться ли к Песне, которой автор дополнил рисунок, или просто рассматривать картину. Эйтель положил лист рядом с другими. Он молча переводил взгляд с одного рисунка на другой, стараясь запомнить лица, и смех, и ветер. В коридоре раздались шаги и голоса. Эйтель замер. — Завтра утром наши войска выстроятся во дворе и — что я им, по-вашему, должен сказать? Что?! Вторая попытка? Вперед, друзья, с благословением Намо — если кто его не забыл? — голос Маэдроса звенел от гнева. И немного от отчаяния. — Ну что ты, Нельо, не надо так. Пожалуйста, — мягко успокаивал его кто-то из Амбаруссар. — В этот раз обязательно получится! Ты увидишь, она сдастся, как только увидит, что мы не шутим. — Она же не станет нам сопротивляться, — добавил второй похожий голос, — после всего, что было. Голоса были уже совсем близко, и на миг у Эйтеля возникло странное желание — надо оставить рисунки так, на полу. Они их увидят и вспомнят. Может быть, это что-то изменит? Эйтель замер, не дыша. — Балрога с два она не станет, — устало отрезал Маэдрос, появляясь в дверях. Его лицо в свете фонаря показалось осунувшимся, но взгляд был твердым, как у того, кто все для себя решил. Эйтель быстро сгреб рисунки и сунул их в сундук. — Вот оно, я нашел, — он показал вошедшим лордам знамя. — Только я возьму его — надо почистить и подшить края. И подобрать древко. Взгляд Маэдроса потеплел, он кивнул. — Спасибо тебе. Амрас тронул старшего брата за плечо: — Видишь, и знамя нашлось. Все будет хорошо, — и все трое пошли дальше. Эйтель выдохнул, прижав свернутое полотнище к груди. Юные эльдар, нарисованные на листках бумаги, давно выросли и стали лордами и командирами, готовыми начать бессмысленную и неправую войну. Даже если бы Маэдрос увидел эти рисунки, ничего бы не изменилось, это только разорвало бы ему сердце. Назад пути нет, ничего нельзя вернуть. По прежнему прижимая знамя к себе, Эйтель вышел из кладовой и плотно прикрыл за собой дверь.