Пусть сердцу вечно снится май

Серый зимний день. За окном снова валит снегопад. Дом стоит в полудреме, накрытый большой снежной шапкой и убаюканный метелью. Коридоры девичьего крыла пусты и тихи. Ежевика идет по коридору, странно тихому в это время, серому от сумерек, вползающих в окна; плотной туманной дымкой осели сумерки в углах и под потолком. Ноги в поношенных старых кедах почти бесшумно ступают по выцветшему узору линолеума; тянутся мимо серые стены и безликие двери комнат. Около телевизора всего один матрас, остальные свалены темной грудой в углу. Отсветы картинок сплетаются в беззвучном фантастическом танце на стене позади, и вместе с ними пляшут, отставая на долю мгновения, резкие тени.. Ее словно бы совсем не замечают, и Ежевика проходит мимо, не сопровожденная ни одним поворотом головы. Она идет, ощущая себя тенью, и это ощущение приятно щекочет ей нервы, вызывая по телу сладкие мурашки. В такие тихие и сумеречные дни, будучи тенью, становишься совсем частичкой Дома и сливаешься со стенами и осыпающейся штукатуркой. На воспитательском этаже чистота и те же серые сумерки гулкого коридора. Тяжелая железная дверь раскрыта, но на проушине уже висит замок, как предвестник наступающего вечера. Ежевике надо пройти почти до конца. Коридор тянется длинной темной кишкой; из-под одной двери льется полоска света и слышны голоса – у воспитателей совещание. А может быть, и просто чаепитие. Ежевика минует эту дверь, и голоса остаются позади. Остальные двери темны и тихи. С тихим жужжанием загораются лампы под потолком, и сумерки отступают шаг за шагом вглубь и прячутся в стенах коридора, диких и нелепых своей девственной чистотой; стены эти никогда не знали красок и маркеров. Сумерки в окнах кажутся теперь голубыми, желтые лампы отражаются в стеклах. Ежевика подходит к окну, и стекла послушно отражают нелепый голубой свитер, вышитый взявшимися за руки человечками, который к тому же нещадно колется, бледное лицо и ворох волос, рассыпавшихся по плечам. Положив руки на подоконник и прижавшись лбом к холодному стеклу, она смотрит сквозь окно. У той Ежевики, которая смотрит на нее в ответ из-за стекла, размытые губы и вздернутые брови над впадинами глаз. Здравствуй, говорит той Ежевике Ежевика настоящая. Ты не мерзнешь там на ветру? Нет, она не мерзнет. Снегопад прекратился, и некому жалить Ежевику за окном холодными снежными хлопьями. Деревянная рама окна тоже чиста и покрыта трещинками белой краски. Под окном – пыльная батарея. За окном – Наружность. Засыпанная снегом, далекая и чужая. Ежевика помнит, как стояла у этого окна и ждала мать в первые свои месяцы в Доме. А потом вдруг даже не пришла, совсем забыла и о матери, и об окне... Взрослая Ежевика за стеклом на мгновение превращается в Ежевику маленькую, с большими удивленными глазами и странным словом, которое так часто повторяли врачи, что она заучила его наизусть. Ежевика большая улыбается и отходит от окна. Вот наконец и нужная дверь. Ежевика вдруг спохватывается и пытается сообразить, сколько же она простояла у окна. Впрочем, терять время ей больше не хочется. Она стучит и, получив разрешение, входит. В кабинете для приемов ярче и теплее. За столом сидит Душенька и, напротив нее, спиной к двери, женщина в шерстяном костюме. Два глубоких кресла блестят кожаными боками. Около Душеньки стоит старый обогреватель, но Душенька все равно кутается в шаль. Все привычно, все знакомо. Обернувшись, знакомо поднимается со стула женщина в шерстяном костюме. У нее бледное красивое лицо. Она делает шаг вперед и раскрывает Ежевике объятия. Она не пропустила почти ни одного родительского дня и приезжает каждый месяц, и от нее пахнет знакомо и забыто старой квартирой, в которой когда-то жила Ежевика. — Милая моя, — произносит женщина ласково и обнимает Ежевику. Ежевике и хорошо и странно в ее объятиях, хоть они ей давно привычны. Дурацкий голубой свитер колется в спину, шею и руки. Наконец женщина отстраняется, и они привычно усаживаются в кресла, между которыми стоит низенький журнальный столик. — Ну, как ты? — Хорошо, мама. Душенька поднимается и растягивает крашеные губы в улыбке: — Не буду вам мешать, — и скрывается за дверью, кутаясь в свою шаль; на лице ее явственная скука. — Ну, рассказывай, — просит мать. И Ежевика покорно рассказывает, хотя рассказывать, в общем-то, нечего. Только вот это совершенно бессмысленное переселение. Мать слушает, не отрывая от нее глаз и время от времени, наклоняясь вперед, дотрагивается узкой белой рукой до руки Ежевики. Ее рука кажется Ежевике горячей по сравнению с ее собственной рукой. «И свитер надела, который я привезла, — как бы про себя отмечает мать и улыбается. — Понравился, значит?..» — Очень, мама, — говорит Ежевика, отвлекаясь от рассказа. — Он такой теплый. Я в нем не мерзну. Она продолжает, но, рассказывая, все-таки ловит себя на том, что внутри у нее накипает возмущение и обида. Это нельзя. Это лишнее. Она переводит дыхание и добавляет: — Впрочем, мне все равно. Какая разница, в конце концов, где спать. — Правда? — спрашивает мать с сомнением. — Я ведь могу поговорить с кем-нибудь, если хочешь. Это ведь в самом деле такой пустяк, к тому же если есть свободные комнаты... Ведь вы жили вместе почти с самого начала. Ежевика улыбается и чувствует, что улыбка фальшива. — Не надо, мама, право, не стоит. К тому же это ничего не даст. Не надо. Хорошо? — Хорошо, — покорно соглашается мать, — если ты не хочешь, я, конечно, не буду. Просто мне показалось, что ты расстроена. — Тебе показалось, мама. Расскажи-ка мне лучше, как вы сами поживаете. Вот. Теперь можно и отвлечься. Пока мать будет рассказывать про себя и про брата, который даже не помнит Ежевику и до которого самой Ежевике нет никакого дела, можно расслабиться и выгнать все лишнее, оставив только спокойствие. И Ежевика прогоняет и возмущенные мысли, и обиду, и раздражение – все, что может хоть немного всколыхнуть и нарушить ее душевный покой. Обводя взглядом приемную, она отмечает, что чай на столе уже остыл, а электрический чайник на окне почти пуст – значит, выпито уже по второй чашке чая; что шуба на вешалке уже обсохла от растаявшего снега. Значит, мать опять приехала пораньше и ждала не меньше двадцати минут, это учитывая, что отведенное время для встреч составляет сорок минут. Ежевика вздыхает и прислушивается к тому, что говорит мать. — ...уже в шестой класс ходит. А тебе семнадцать почти. Как время-то летит! Кажется, только вчера я тебя привезла сюда совсем крошкой... Ведь тебе только-только исполнилось семь! Десять лет... десять лет, боже мой! Ежевика морщится. Об этом очень неприятно вспоминать и не принято говорить в последний год перед выпуском. Ведь уже февраль. Ежевика прикусывает губу, чувствуя, что снова шатается восстановленный душевный покой. Нельзя. Нельзя. Слишком часто. Нельзя... — Давай не будем об этом, — резко говорит она. Мать вздыхает и, замолчав, выжидательно смотрит на Ежевику. Повисает молчание. Ежевика видит, что мать ждет от нее чего-то, но не решается сама заговорить. Ей становится немного стыдно: вот опять бросила мать тревожный взгляд на часы. Время убегает. — Мама, — наконец говорит Ежевика, и ей неловко от того, что это совсем не то, чего ждет мать. — Мама, ты, наверное, устаешь. Так далеко сюда ехать, и автобуса ждать долго.... Мать улыбается ласково: — Что ты, мне не сложно. К тому же мы очень мило болтаем с твоей воспитательницей. Даже подружились, если можно так сказать. — Просто замечательно, — бормочет Ежевика. Она не может представить, как можно дружить с Душенькой. — Кстати, знаешь, — оживляется мать, — сегодня, пока я тебя ждала, она рассказала, что не так давно вы стали тесно общаться с мальчиками... Начинается. Душенька, так тебя растак. Сейчас еще и мать начнет учить жизни и наставлять на путь истинный. Мало нам воспитательниц, можно подумать. — Да, мама. Я тебе говорила. — Но ты сказала это так вскользь, что я даже не обратила внимания. А между тем... — Мама, — терпеливо говорит Ежевика, — я знаю все, что ты сейчас хочешь сказать. Нам уже прожужжали все уши и промыли все мозги. Ты сама только что говорила, какая я большая. Я все понимаю сама. Мать смотрит на нее ласково и, кажется, слегка насмешливо. — Я не собираюсь читать тебе нотации, — говорит она. — Я хотела сказать тебе не об этом. Ежевика покорно смотрит на мать, но вид у нее отрешенный. Мать качает головой. Ежевика позволяет себе снова усмехнуться. — Не смейся, — серьезно говорит мать. — Ты потом поймешь. К тому же, ты еще слишком молода, не стоит спешить. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? Ежевика весело скалится. Поговорил бы так кто-нибудь с Рыжей. Ей-то уж ничего не жаль... Мать не понимает. Многим из них просто нечего терять. Кто там, в Наружности, полюбит калеку? Вот они и живут на всю катушку. Мать смотрит на нее в ожидании, и Ежевика говорит: — Я поняла, мама. Мать вздыхает, словно по виду Ежевики ей очень хорошо понятно, что ничегошеньки Ежевика не поняла. Ежевика украдкой поглядывает на часы, но не потому, что ей хочется поскорее уйти. Ей хорошо. Даже немножко уютно. Она сползает немного, поудобнее устраиваясь в кресле. — Какая же ты все-таки худенькая, — замечает мать. Ежевика пожимает плечами и чувствует, что понемногу съезжает со скользкой кожи. — Я ведь ничего не говорю насчет того, чтобы ты ни с кем не встречалась, — вдруг говорит мать, продолжая законченный, как казалось Ежевике, разговор. По лицу и по голосу Ежевика сразу же догадывается, о чем пойдет речь, и начинает улыбаться: ей нечего скрывать. Догадка ее верна. Мать говорит задушевно: — Тебе-то наверняка кто-нибудь да нравится, а? Симпатия, как называет это Душенька. — Я чиста, мама, — поднимая руки, смеется Ежевика. — Поэтому от истории первой любви ты избавлена. Как это ни печально, мне нечего и не о чем тебе рассказать. — Совсем-совсем нечего? Ежевика разводит руками. — Ну нет, так нет... Кстати, — мать встает и подходит к столу, около которого стоит большой пакет, уже давно замеченный Ежевикой. — Как ты и просила, — говорит она, передавая пакет. На пакете какая-то крашеная блондинка демонстрирует белые ровные зубы в фальшивой улыбке. Ежевика выныривает из глубин кресла и ставит пакет рядом с собой на кожаный гладкий бок. — Спасибо, мама. *** Ежевика никогда не провожает мать до входа. Как-то не принято, хотя матери, наверное, было бы приятно. Когда мать уходит вместе с Душенькой, Ежевика задерживается в кабинете, и только минут через пять поднимается с кресла и выходит в коридор. В коридоре по-прежнему тихо и пусто. Ежевика идет не спеша. Пакет увесист, хотя там только какое-нибудь печенье, вафли и пастила. Свитер колется. Как всегда после ухода матери, ей не по себе. Как-то и грустно, и пусто, и вместе с тем легче, словно сняли с нее тяжелый камень. Она не любит матери, как могла бы любить. И ей стыдно от этого и неловко перед матерью, потому что мать у нее замечательная, Ежевика это знает. И сюда-то она Ежевику отправила только от того, чтобы не чувствовала себя Ежевика неловко и одиноко среди других детей, как было в детском саду. Но почему-то каждый раз, когда истекает положенное время и мать, надев шубу, уходит, кинув на дочь последний взгляд, Ежевике хочется, чтоб она больше не приходила. А потом проходит месяц, и она снова идет по этому коридору мимо тех же стен к той же двери, а потом выходит оттуда совсем опустошенная. Иногда Ежевике кажется, что именно Наружность, приносимая матерью, так ее опустошает. Ей тогда не хочется видеть ни мать, ни Душечку с ее фальшивой улыбочкой, ни Цветика с Сорокой – никого. Хочется только лечь на кровать лицом к стене и чтобы ее никто не трогал. А ведь совсем скоро кончатся эти визиты, кончится Дом... все кончится. И она, Ежевика, окажется одна где-то далеко-далеко отсюда, одна во всей огромной Наружности... Когда не можешь справиться с эмоциями – лучше смейся, а не плачь. Правило это Ежевика усвоила твердо, хоть это и не избавляет ее от нервных припадков. И, покорная этому правилу, она начинает представлять в Наружности всех, кого только можно. Вот идет по офису Русалка с отрешенным видом; в волосах у нее запутались нити и колокольчики, а, может быть, и болотные травы, штопаные кеды почти не касаются сверкающего паркета, и все мужчины и женщины в строгих черно-белых костюмах побросали свои дела и сидят, вывернув шеи. Вот Крыса мрачно обходит нарядную новогоднюю елку, распугивая своим видом ребятишек; на ресницах у нее повисли снежинки, и во всех бляшках сверкают новогодние огни, и Крыса шипит и жмурится от этих огней, словно они ее обжигают. А в метро, согнув худые костистые ноги и опираясь на палку, сидит Стервятник, вожак третьей; в одной руке у него покоится любимый кактус, и от него пахнет чем-то, что заставляет всех держаться от него подальше; все места около него свободны, и на его лице застыло брезгливо-кислое выражение. Ежевика смеется нервно, истерически, хотя на самом деле ей совсем не смешно. Можно представить еще самого хозяина Дома, как он идет где-нибудь в толпе... Но это лишнее. Ежевика чувствует, как медленно спускается на нее какая-то ленивая вялость, словно опустилось сверху мягкое тяжелое одеяло. Слишком хорошо знакомо ей это состояние. Она переступает порожек железной двери и выходит на лестничную клетку. Ступени сбиты и истерты. Тишина обволакивает Ежевику мягким одеялом. Глаза закрываются. Хочется только лечь, а больше ничего уже не хочется. Она спускается медленно, рывками – сойдет со ступеньки и несколько секунд стоит, опираясь на перила. Ей кажется, будто все мышцы, все сухожилия обмякли. Она с трудом заставляет их слушаться. Ступенька. Еще одна. Третья. Около подоконника можно отдохнуть. Потом еще один пролет. Потом коридор. А там уже до кровати недалеко. Сойдя с последней ступеньки, Ежевика подходит к стене и, придерживаясь за нее, пытается поставить ставший вдруг невыносимо тяжелым пакет на подоконник. Это ей не удается, и, бессильно уронив руку, она разжимает пальцы. Пакет оказывается на полу. — Вечер добрый, — развязно тянет кто-то рядом. Ежевика поворачивается и, привалившись к стене плечом и головой, поднимает глаза. Рыжий курит, сидя на подоконнике. На нем сине-красная клетчатая рубашка, ядовито-зеленая жилетка на две пуговицы и грязные серые джинсы. Сигаретный дым уходит в открытое окно, из которого тянет холодом и морозной свежестью. И зачем именно здесь? – вяло думает Ежевика. Ведь воспитатели так близко... Рыжий смотрит на нее, склонив голову набок, и, кажется, раздумывает, как ему с ней себя вести. Наконец, вероятно, решает сделать вид, что ничего не было, и говорит, кивая на пакет: — Родительский день? Сласти, яблоки, печенье? Голос его доносится до Ежевики словно сквозь вату. Она еле заметно кивает головой. Хочется закрыть глаза. Она закрывает. Проплывает мысль, что, не столкнись она тогда с ним ночью, он и не подумал бы заговорить с ней сейчас. Впрочем, Ежевике уже все равно, кто и зачем с ней заговаривает. — Ты что, спишь? Рановато еще, — цокает Рыжий. Ежевика хочет что-нибудь сказать, но только шевелит губами. — Что-что, зайчик? — Рыжий спрыгивает с подоконника и развязной походкой приближается к ней. Крепкий запах табака, которым разит от Рыжего, и морозный ветерок, который он приносит с собой, взбадривают ее. Открыв глаза, она какое-то время бессмысленно смотрит на главного Крыса. — Я... пожалуй... пойду... — наконец с трудом выговаривает и отлипает от стены. Наклонившись за пакетом, пошатывается, и Рыжий подхватывает ее. — Да что с тобой, в самом деле? — Он принюхивается, и Ежевика, морщась, отстраняется. — Вроде и не пахнет ничем, — вальяжно продолжает он, — а все равно она еле на ногах стоит. Или, может, тебя предки забирают вагоны грузить? А? А почему бы и нет? Р-раз так на часочек, а потом возвращают и с рук на руки передают – получите, мол, назад наше сокровище на хранение... Отстань, хочется сказать Ежевике. Уйди, отстань, отстань... Взяв непослушными пальцами пакет, она делает шаг в сторону. Шаг. Еще. Теперь ступеньки. Потом коридор, а потом – кровать... Мягкая. И подушка. — Бррр, — говорит далекий голос. — Холодина какая. Февраль, вашу ж налево. Холодно, как... у эскимоса в заднице. Холодно, холодно, холодно... — Холдно... — тихо и невнятно повторяет Ежевика и, споткнувшись на ровном месте, чуть не летит вниз. Где-то кто-то глухо охает, звук дрожит однотонной нотой, а потом рассыпается звоном в ушах. Лестница плывет и двоится в глазах. Все плывет, только сознание остается на месте, и она отчетливо понимает, что не слетела с лестницы каким-то чудом и что сейчас все равно слетит. Напрячь все мышцы, оторваться от перил и сползти на ступени, только не наклоняться вперед, только не наклоняться... Пальцы уже не слушаются, и Ежевику легко отрывают от перил и сажают на ступеньки. Лестница, покачнувшись, уплывает куда-то вбок. Кто-то над ухом бормочет испугано, пробиваясь как сквозь вату через невыносимо тонкий высокий звук, звенящий в ушах: «Эй, да ты что, что с тобой? Что случилось?» Голова кружится. Ежевика чувствует, как по виску, а потом и по спине текут струйки пота. Тело совсем не слушается, обмякает безвольно, почему-то как схваченное в кольцо, и она закрывает глаза, ныряя в липкую душную темноту. Почувствовав через несколько минут, что все прошло, она открывает глаза и обнаруживает прямо перед собой красно-синюю клетку, от которой крепко и тошно пахнет табаком, по́том и немного морозом. Перепуганный Рыжий прижимает ее к себе и повторяет монотонно: — Ты что, ты что... Заметив, что она пытается поднять голову, он выпускает ее и хватает за плечи. — Ты как? Живая? — Приступ, — шепчет она еще непослушными губами. — Это ничего. Уже все. Все прошло. — Фу ты елки-палки, едрить твою налево, — ругается Рыжий. — Как я перепугался, твою мать. Мля, да ты ведь чуть с лестницы не грохнулась. Стоишь, шатаешься, глаза пустые, не отвечаешь... — Все прошло, — повторяет Ежевика. — Теперь все нормально. Спасибо. А то я бы и правда полетела... — Так, млять, и шею сломать недолго... Ты как, можешь встать? — Да. Теперь и встать могу, и станцевать... — она все еще чувствует слабость, как всегда после таких приступов. Рыжий помогает ей подняться. — Я тебя, пожалуй, провожу. Погоди. Он спускается на несколько ступеней, подбирает пакет с блондинкой и, взяв Ежевику за локоть, ведет вниз. — Спасибо, — говорит Ежевика. — Но это лишнее. Я теперь сама. Спасибо. Рыжий отпускает ее локоть и идет рядом. Ежевика скашивает на него глаза. Роза на щеке, яркое пятно очков и ершик кровавых волос. Несколько царапин на подбородке и рот словно бы в яркой помаде. Действительно клоун. Все-таки совсем другое дело – говорить с ним в ночной темноте. Как-то забываешь об этой внешности, и кажется, что перед тобой обыкновенный человек. А так... Как-то совсем не то. Неудобно и вроде бы даже нечего говорить такому человеку. Хоть и знаешь, что он не дурак. И вожак. Рыжий молчит, и слава богу. Ежевике говорить тоже не о чем. Очень странно видеть его так близко. Оказывается, розочка на его щеке красивая, стилизованная. Интересно, кто ему набил ее? От него сильно разит сигаретным дымом, и Ежевика слегка отстраняется, гадливо морщась. Почему-то вспоминается мать. Как она сидит, сцепив узкие белые пальцы рук на коленях, и с лукавой искоркой интересуется, нет ли случайно у Ежевики любимого мальчика на другой половине Дома. Ежевика снова скашивает глаза на Рыжего и сдавленно хихикает. Мать бы молча свалилась в обморок, представь ей Ежевика такого вот, например, кавалера. Рыжий вздрагивает. До девичьего крыла они доходят в полном молчании. Тогда Крысиный вожак вдруг говорит немного сконфужено: — Ты это, как его... прости меня. Ну, что я наговорил всякого. Я ж не знал... — Да ладно, — говорит Ежевика. Перед ней стоит клоун и шут, правда, слегка смущенный, но не теряющий от этого ни одной из своих клоунских замашек. — Проехали. Она протягивает руку, и Рыжий отдает ей пакет. — Ну, тогда всего хорошего. Еще раз извини. Ежевика поудобнее перехватывает ручки пакета. Рыжий, помявшись еще секунду, разворачивается и скоро теряется в толпе. Коридор теперь намного оживленнее. У стен кучками стоят девушки и парни. Шушукаются, хихикают. Ежевика идет в этом приглушенном гомоне голосов, и ей становится легко и весело. Заметив в одной из оживленных групп Цветика, она подходит, и ее весело приветствуют и тут же интересуются содержимым пакета, а какой-то отдельный извращенец – даже самой блондинкой на пакете. Ежевика ничего от них не утаивает и сообщает, что в пакете смертельно ядовитая наружностная отрава, привезенная и изобретенная лично для жителей Дома, чтобы как можно быстрее вывести из строя как можно большее количество народа, и отдельно – извращенцу – что ничто так не красит женщину, как перекись водорода, и тут же оказывается, что никто не прочь зайти на чашечку чая и проверить на себе отраву, как-никак люди старались, придумывали, не пропадать же труду, и пусть она, Ежевика, не беспокоится в том смысле, что наружностной отравой их не возьмешь, и не такое едали. Ежевика соглашается, что эксперимент провести надо, не пропадать же, в самом деле, продукту, к тому же сидеть в комнате, попивая чаек, намного интереснее, нежели торчать в коридоре. Всей толпой, галдя и размахивая руками, собираются уже ввалиться в комнату, где живет Ежевика, но тут Цветик выдвигает контрпредложение, что чаепитие с таким же успехом можно провести и у нее, Цветика, в комнате, и что у нее, Цветика, в комнате где-то даже наверное есть пластиковые одноразовые стаканчики. Ежевика, представив себе любезную Крысу и совершенно нелюбезную Рыжую, которые только так встречают обычно гостей Ежевики в своей собственной комнате, соглашается и с этим, к тому же любезность Крысы намного страшнее нелюбезности Рыжей, а, судя по времени суток, в комнате затаилась именно Крыса. Отдав многострадальный пакет Цветику, она ныряет в свою комнату и первым делом стягивает ненавистный свитер. Свитер сопротивляется и колется сильнее обычного. — Ну, как там твоя валиде? — лениво осведомляется голос Крысы. — Чего? — невнятно переспрашивает Ежевика из голубых и колючих глубин, в которых она застряла. Освободившись наконец от свитера, она зашвыривает его на дальнюю полку и оборачивается к Крысе: — Что? Крыса лежит на поверх одеяла, закинув обутые ноги на спинку кровати, и смотрит в потолок. Правда, потолок – это низ верхнего яруса двухэтажной кровати, и чего там можно разглядывать, Ежевике непонятно. Крыса устраивается поудобнее, заложив руки под голову. — Я спрашиваю, — поясняет она, — как там твоя родительница поживает. Дражайшая. — Мама, — обижается Ежевика. — Мама. И поживает она хорошо, спасибо. — Надо же, — удивляется Крыса и даже, вздернув брови, бросает демонстративный мимолетный взгляд на Ежевику. — Надо же... Ежевика задумчиво стоит около раскрытого шкафа и, кажется, не может вспомнить, зачем она сюда пришла. — Майка, — напоминает Крыса, заглядывая в свои бирки. — Холодно. — Ах, да... — Ежевика, смеясь, поправляет съехавшую лямку и вытаскивает из шкафа заношенный кашемировый свитер. — Терпеть не могу колючие свитера. Кстати, что это за куча на моей кровати? К нам приезжали из благотворительной организации «Счастливое детство»? — Не, — лениво откликается Крыса. — Это вещи Рыжей. — Я вижу. Что они делают у меня на кровати? — Рыжая решила разобраться в шкафу. — И что ей помешало закончить? — Не знаю. Кажется, это было что-то неотложное. — Ну конечно... А где Тиша? — Не знаю, — Крыса равнодушно пожимает плечами. — Наверное, пошел гулять. — Тишь-Тишь-Тишь, кис-кис-кис, — машинально зовет Ежевика. Как и следовало ожидать, никто не откликается. Крыса задумчиво изучает ногти на правой руке. — Кстати, почему ты сегодня без подарков? В Наружности кризис? Ежевика, заглядывавшая под кровать, на секунду застывает с открытым ртом. — Господи! У меня ж там, наверное, уже все сожрали! — ахает она и кидается к двери. Из-под кровати молча вылетает полосатое нечто с толстенным, согнутым крючком хвостом и несется впереди Ежевики в тамбур. Ежевика от неожиданности застывает на месте, а потом начинает хохотать. — Кажется, кот нашелся, — весьма наблюдательно замечает Крыса. Все еще хохоча, Ежевика выходит в тамбур. Тиша стоит посередине с ошалелыми глазами, но, увидев Ежевику, подпрыгивает и боком ускакивает в угол под вешалкой. — Чучело, — смеясь, говорит ему Ежевика. — Недоразумение ты камышовое. В комнате Цветика царит шумное оживление. Чайник закипает. На полу, вокруг раскрытых пачек печенья «Лапушка», вафель, шоколадных конфет и мармелада фирмы «Удар» на матрасах в позах индейцев у победного костра восседают Сорока, Цветик, Муха, Лэри, Спица, а так же двое Псов. Итого семеро человек. За те пять минуть минут, что Ежевика была у себя в комнате, эти семеро успели распатронить все имеющиеся в пакете пачки (сам пакет неизъяснимым образом куда-то исчез), вытащить и разложить два матраса, поставить чайник, завязать оживленную беседу и слопать почти половину всех съестных припасов. Увидев полупустые пачки, Ежевика лишается дара речи. — Ге... гекатонхейры облезлые, полифемы вы некормленые! — кричит она с порога. — Вы что! Совсем совесть потеряли! Оставили бы мне хоть один пакет целый, троглодиты недоделанные! Оживленная беседа спотыкается и захлебывается. Гости замирают, то ли в недоумении, то ли в обиде. Цветик явственно краснеет, начиная от ушей. Ежевика чувствует, что обида поднимается в горло и схватывает его мертвыми клешнями, и обессилено прислоняется к косяку. — Чего она обзывается? — наконец обретает дар речи Лэри. — Ну, открыли пару пачек... В смущенном недоумении он перебирает пакеты, и на лице его проступает виноватый испуг. — Ну вас всех к едрени-фени, — махнув рукой, говорит Ежевика и сползает по стеночке. Цветик тут же подлетает и садится перед ней на корточки. Уши ее все еще горят. — Ну, я им сказала – угощайтесь, не стесняйтесь... Ну прости, Ежик, — просит она. — Не стесняйтесь, — передразнивает Ежевика. Язык слушается ее плохо. — Да они разве умеют стесняться... Ладно, чего уж там. Кот уже тут как тут, вертится, крутит хвостом и приговаривает: «Мяур-рмяу-рмя». — Да тебя, тебя, кого же еще, — говорит ему Ежевика. — Никто про тебя не забыл, все про тебя помнят. В ушах у нее начинает звенеть, а шея бессильно повисает, и смотреть приходится исподлобья. Быстро перебирая руками, подползает Сорока. Глаза у нее блестят. — Ну вот, пожалуйста, — говорит она. — Довели ребенка. Изверги. — Ежик, ну, Ежик, — тихонько скулит Цветик. — Ну не надо, ну не обижайся, ну прости... — Дело в том, — заговорщицким шепотом сообщает Сорока, не вставая с четверенек, — что у нашего бедного Цветика просто не хватает фантазии, как еще заманить в свою комнату какого-нибудь мальчика. Ангел бледнеет при каждом ее приближении и норовит упасть в обморок, поэтому она сейчас в поисках новой мишени. — Дура! — до слез обижается Цветик. — Ты еще на весь Дом это сообщи. (Заговорщицкий шепот отчетливо слышен в каждом углу комнаты). Или, может, все-таки придумаешь что-нибудь пооригинальней? Муха покатывается со смеху, чрезвычайно довольная. Белые зубы ее сверкают на смуглом лице. Парни разражаются беззлобным гоготанием, отчего Цветик обижается окончательно и уходит на свою кровать. — Я, вообще-то, не могу встать, — напоминает Ежевика. — Вы, вообще-то, меня довели. Псы, поднявшись, ленивой походкой направляются к ней, и Чиль, подхватив под мышки, без видимых усилий переправляет ее на матрас. Филин, рискнувший было проделать тоже самое с Сорокой, терпит фиаско. Тощая Сорока возмущена до глубины души. Лупоглазый, не менее тощий и какой-то даже облезлый Филин мнется около нее и сопит. Разразившийся оскорбительным хохотом Чиль без труда справляется с Сорокой и плюхается обратно на матрас рядом с Ежевикой. Задрав хвост, толстый черный котяра вспрыгивает Ежевике на колени и сворачивается клубочком, громко и требовательно мурча. Муха перешептывается со Спицей. Лэри, уже оправившейся, как ни в чем не бывало сосредоточенно чешет старую болячку. Филин, смущенно ухая, что у него означает смех, делает попытку перемирия с Сорокой. Сорока закатывает глаза, пряча улыбку. Цветик неслышно подкрадывается сбоку и усаживается с другой стороны рядом с Чилем. Когда все, наконец, усаживаются и тоненькая длинноносая Спица заводит светскую беседу, оказывается, что чайник уже вскипел, но кипятка на всех не хватит, и Ежевику отправляют за вторым чайником. Лэри вызывается сопроводить ее. Возвратившись, он делает страшные глаза и показывает, как посмотрела на них Крыса, когда они утаскивали чайник. Выглядит это до того забавно, что все покатывается со смеху. Ежевика обводит всех блестящими глазами и улыбается радостно и беспечно.